Гвинет Джонс
ПРИГОВОР
(Пер. Ольги Гайдуковой)

— Вы хотите провести это время во сне?

— Нет.

Сидящая за столом женщина в форме посмотрела на экран и перевела на меня бесстрастный взгляд. Она могла быть реальной и находиться далеко отсюда, — или сидеть здесь, но в виде электронной копии. Этого я не знала.

— Ну, тогда вам прямиком на ориентацию.

Я пошла. В коридорах космической станции «Пояс Койпера» (обычно ее называли «Сковородная Ручка») энергии хватало, так что с поддержанием искусственной гравитации проблем не было. Станция никуда не летела; она просто двигалась вокруг Солнца, вращаясь вокруг своей оси, по максимально безопасной от столкновений орбите радиусом шесть миллиардов километров: космический остров-тюрьма без коренного населения. Отсюда мне предстоял полет в виде вереницы символов двоичного кода, ноликов и единиц, в место моего окончательного изгнания из Соединенных Штатов Земли. В пределах СШЗ, включающих в себя также околоземные жилые станции и колонии на планетах, создание цифровых копий человеческих существ незаконно. Защищенный от копирования судовой груз, состоящий из более чем сотни осужденных преступников, был доставлен сюда, на границу Солнечной системы, где с каждого из нас будет снята копия. Даже с учетом невероятной мощности компьютеров оцифровка займет все же некоторое время.

Значит, отсрочка приговора. Приостановка исполнения.

Моя каюта (то есть камера) была узкой, как пенал. Я улеглась на койку и осмотрелась. Стены, пол, различные приспособления — все было изготовлено из фиброкерамики одинакового грязно-серо-зеленого цвета. «Матрац» на ощупь был твердым, как железо, тем не менее он легко уступил моему весу и принял форму тела. Выступающий по периметру койки ободок делал ее похожей на стол патологоанатома — окровавленные внутренности смотрелись бы тут вполне уместно. В изголовье койки располагалась панель управления, прямо как в отеле, что позволяло следить за состоянием вакуумного туалета, ионного душа, температурой воздуха, давлением, — данные отражались на экране монитора.

На языке у меня вертелось множество вопросов, но ответов на них не предвиделось. Сильно нервировало то обстоятельство, что несколько недель мной занимались исключительно автоматы (имевшие зачастую человеческое обличье); никакие контакты с другими заключенными не допускались. Когда я в последний раз разговаривала с человеком? Должно быть, еще на Земле, во время процедуры выдачи вещей, которые нужно взять с собой. Вам сообщают ограничения по весу (на самом деле, по объему данных для кодировки) и время вашей «дупликации». Как в старом сериале «Анатомия страсти». Действительно хороший набор ножей, добротные ботинки, походная аптечка, семена овощей и цветов. Фортепианные сонаты Бетховена в исполнении Альфреда Бренделя, еще моцартовские сонаты. Каптерщик сказал, что аптечку взять не получится. Он велел мне выбрать цифровой носитель, на котором будет записан мой скудный набор развлечений, и точно указать тип «вечного» источника питания. Зачем-то дал пощупать ножи, ботинки, миниатюрный плеер, даже семена. К чему эта суета?

Рундук под койкой был пуст.

— Вы хотите провести это время во сне?

Сам перенос произойдет практически мгновенно. Я не представляла, какое время займет процесс кодирования. Час? неделю? месяц? Я подумала о тех, кто грезил сейчас в капсулах сновидений. Некоторые из них удовлетворяли аппетиты сообразно своим запросам — скромным или, наоборот, чудовищным. Другие старались добиться в своих снах ужасной мести тем, кто привел их к такому концу — отцам, матерям, любовникам, властям, ОБЩЕСТВУ. Наверняка были и те, кто пытался искупить свои преступления виртуальными мучениями. Среди заключенных встречаются все эти типажи. Ничего из этого мне не подходило. Хотите умереть — имейте мужество застрелиться, не дожидаясь подобного финала. Не хотите — живите до последнего вздоха и встаньте перед расстрельной командой без повязки на глазах.

Перед глазами проходили сцены последнего суда. Вот я, потерпевшая поражение, но так и не склонившая головы, пытаюсь еще что-то доказывать, окончательно лишаясь расположения присяжных. Вот мой экс-супруг во время нашей последней встречи в маленькой пустой комнатке, бросивший на произвол судьбы свою провинившуюся «домашнюю утварь», жестикулирует, видимо, сам этого не замечая. Его ужаснуло это свидание в камере смертников. Меня — нет. Я давно разочаровалась в Дирке. Верил ли он в меня хоть когда-нибудь? Или просто притерпелся к моему непреходящему отчаянию за те годы, что мы были лучшими друзьями и любили друг друга, как он говорит сейчас? И неужели он действительно вот так заламывал руки и поднимал их вверх, как будто перед ним была не я, а вооруженный террорист?

Я вспомнила девушку, которую видела только мельком. Ожидая этапа на станцию, мы, заключенные, иногда на мгновение пересекались. Пружинистые косички цвета гречишного меда торчали по обе стороны ее головы, как у маленькой девочки. Глядела она тупо, без выражения. Кто заплел ей эти косички? К чему было выбрасывать деньги на ветер, отправляя сюда умственно отсталую? Да все потому, что они играют в лотерею. И слабоумные, якобы жертвы переноса, способны каким-то загадочным образом помочь выжить той небольшой группе, которая проживет достаточно долго, чтобы успеть заложить фундамент колонии на планете земного типа у далекой звезды. Нам предназначено быть сваями, забитыми в грязь чужого мира, и на наших костях будет возведен дальний конец моста грез.

Интересно, когда начнется эта «ориентация»? Холод космоса пробирался под мое тонкое одеяло. Мерное мелькание цифр на электронном будильнике действовало успокаивающе, как биение сердца. Глядя на них, я незаметно уснула.

Станцию «Пояс Койпера» планировали использовать в качестве космопорта-хаба при международном космополисе. Ну а после того как проект забросили (и до того как принцип Буонаротти стало возможным использовать для массовых переносов, подобных нашему), она служила чем-то вроде санатория для старателей с астероидов. Если верить легендам, они слетались сюда на своих суденышках и отводили душу в разнузданных пьяных оргиях и резне. Так они спасались от ужасающего одиночества, от которого страдает человек в глубоком космосе. Пока световая дорожка вела меня бесконечными извивающимися коридорами к месту, где нас собирали на ориентацию, я раздумывала о судьбе этих горемык. Они исчезли бесследно, не оставив на тусклых здешних стенах ни царапины, ни надписи. Тихий, на пределе слышимости гул работающих систем тороида Буонаротти проникал повсюду. Так гудят двигатели огромного величественного пассажирского космолайнера, пробивающегося сквозь пространство. Я поежилась. Но, конечно, это был холостой прогон.

В обширном скудно обставленном зале кают-компании одетые в коричневые робы заключенные продвигались, шаркая ногами, мимо кабинки, где сидела женщина в форме медико-санитарной службы. Она по очереди опрашивала их и отпускала. Составленные в кружок стулья, то ли прикрученные к полу, то ли выраставшие прямо из него, завершали картину комнаты отдыха какой-нибудь психиатрической клиники. Я встала в очередь. Со мной никто не заговаривал, я тоже помалкивала. Девушка с косичками была здесь. Я ее заметила. Наконец подошел и мой черед. Женщина в кабинке, которую я тут же окрестила Старшей Сестрой, отметила мое имя и велела взять лежащую перед ней на стойке нарукавную повязку.

— Приятно узнать, что в нашей команде есть врач, — заметила она.

По профессии я хирург, но уже долгие годы у меня не было практики по специальности, если не считать таковой работу фельдшером-волонтером в районной поликлинике для неимущих. На повязке была надпись «Капитан». Интересно, как она попала на стойку, без помощи человеческих рук? На ум пришли манипуляторы, роботы… Неприятно, когда тебе напоминают, что вокруг полно громыхающих механических штуковин, видеть которые не разрешено.

— Где вы находитесь на самом деле? — спросила я, пытаясь вернуть чувство собственного достоинства. Я знала, они умеют справляться с задержкой сигнала и могут симулировать почти естественный диалог. — Откуда в настоящее время ведется управление станцией? Ксичанг? Хьюстон? Хотелось бы просто знать, какого нам ожидать обращения — плохого или очень плохого.

— Нет, — Старшая Сестра ответила на совершенно другой вопрос. — Я — программа. — Она посмотрела мне в глаза с равнодушной улыбкой существа, далекого от человеческих забот. — Я нахожусь в информационной системе, и нигде больше. Ни особого обращения, ни наказаний здесь никаких не будет, Руфь Норман. Все, вы свободны.

Я украдкой взглянула на своих товарищей по несчастью, что топтались сейчас возле стульев. Мне уже доводилось сидеть в тюрьме и в исправительном лагере. Я знала, что может произойти в заключении с женщиной из среднего класса, осужденной по не особо впечатляющей статье за «преступление», которым считается борьба против ущемления наших гражданских свобод. Животное чувство самосохранения одержало верх. Я надела повязку на рукав своей робы. И в тот же момент на стойке появился компьютер-наладонник, на том же самом месте. Я взяла его — он был вполне материален.

Я быстро выяснила, что из четырнадцати человек (у меня в компьютере было восемнадцать фамилий, но четверо так и не появились) выразили желание бодрствовать меньше половины, и постаралась убедить обманутых, что я тут ни при чем. Затем я попросила всех присутствующих отозваться на свои имена. Они были не против; к моему удивлению, они признавали мой авторитет — пока признавали.

— Хиль… да, — произнесла девушка с косичками, с трудом ворочая слишком толстым для ее рта языком. Выдох и гортанное «д» — такие звуки мог издавать дряхлый заводной мишка. Косички ей никто не переплетал, из них выбивались курчавые пряди. Закоренелые уголовники неловко переглянулись. Никто не произнес ни слова. Одна из женщин не говорила вообще. Она казалась такой заторможенной, что было непонятно, как она смогла добраться до нашей комнаты отдыха.

Нас было девять женщин, четверо мужчин и один транссексуал, определявший себя как женщину (кличка Систа). Компьютер информировал меня довольно скупо: имя, возраст, этническая или национальная принадлежность, — ну и все, в основном. Миссис Микал Рохан была иранкой, носила строгое мусульманское платье с хиджабом, но по-английски говорила безупречно. Худая как щепка Бимбам была настоящей британкой; у нее была привычка жевать щеку, чем она самозабвенно и занималась все время. Похоже, она употребляла наркотики. Другая урожденная англичанка с карибскими корнями, называвшая себя Сервалан (Анджела Моррисон, 34 года), выглядела так, будто всю жизнь провела в психушке. У меня не было информации о том, какие преступления они совершили. Но когда я ввела в свой компьютер их клички и прочитала профессию и квалификацию, на экране появилось окошко, и его содержание мне совсем не понравилось. Такие полезные для общества люди! Как вы все дошли до жизни такой? По какой странной случайности вы заработали себе смертные приговоры без права на обжалование? Эй, серийные убийцы, гангстеры из наркокартелей, растлители малолетних, отзовитесь, пожалуйста!

Я спокойно сидела и ждала, пока кто-нибудь выскажется.

Самый молодой из мужчин (Коффи, нигериец, называет себя предпринимателем) робко спросил:

— Кто-нибудь знает, сколько времени мы тут уже находимся?

— Этого нам никак не узнать, — ответил ему Карпазян. Несмотря на свое имя, он определенно был русским. Худой, с землистым лицом, лет тридцати с хвостиком, он даже в робе выглядел элегантно. — Это же тюремная система. Они могут накачивать нас наркотиками и дурачить сколько влезет.

Заключенный, назвавшийся Барабанщиком, поднял тяжелый взгляд и заговорил. Густая черная борода, звучный, торжественный голос — ну вылитый пророк. «Нам прикажут явиться в камеру переноса точно так же, как приказали явиться сюда; или опоят снотворным и перенесут роботами во сне. Мы уляжемся в капсулы Буонаротти, и информационная матрица, составляющая сущность сложного конгломерата тела и души любого человеческого существа, будет дуплицирована и расщеплена надвое подобно клетке при делении. Информационные копии, вращаясь в тороиде Буонаротти со скоростью, равной половине световой, столкнутся друг с другом и полностью прекратят существование в данных пространственно-временных координатах. А ваши тело и душа, оставшиеся в капсуле, будут уничтожены и больше никогда не познают Бога».

— Ну а потом мы пробудимся на другой планете? — с неожиданной для такого стервозного персонажа застенчивостью спросила Сервалан.

— Все может быть.

И наш пророк вновь уперся взглядом в пол.

— Пребывание здесь не согласуется с вашими религиозными воззрениями, мистер Барабанщик?

Он не ответил. Вопрос задавала Джи, амбициозная бизнес-леди. Должно быть, она вляпалась в очень уж неприглядную историю. Это была молодая, привлекательная женщина, даже сейчас ее окружала аура успеха. Я взяла ее на заметку как потенциальную возмутительницу спокойствия и сменила тему разговора. Меня интересовало, владеет ли кто-нибудь навыками, полезными для выживания. Тут же возник еще один животрепещущий вопрос. У нас действительно не будет корабля? Не будет даже спасательной капсулы? Нас правда, на самом деле собираются материализовать на поверхности неведомой планеты прямо вот так, как мы есть?

— Никто не знает, как оно все получится, — сказала Флик, еще одна молодая женщина с впечатляющими профессиональными данными и незаполненным резюме. — Специфический сигнал, возникающий при успешном переносе, движется очень, очень быстро, но его скорость все же ограничена. Массовая отправка преступников со станции началась всего лишь пять лет назад. Пройдет еще двадцать лет, прежде чем они узнают наверняка, достиг ли хоть один из них планеты Первой Посадки, неважно, живым или мертвым…

Когда усиленный динамиками голос Старшей Сестры оповестил нас, что встреча окончена и пора расходиться по камерам, я бросила взгляд на компьютерные часы. С начала встречи прошло два часа, мне же казалось, что гораздо больше. Я чувствовала себя как выжатый лимон. Пока остальные тянулись к выходу, я подошла к кабинке и тихо прошептала: «Заберите у меня эту повязку».

Значит, наши тела уничтожат. Прекрасно. Шесть миллиардов километров от дома, странные процедуры, которыми обставляется приведение приговора в исполнение; что бы вами ни двигало, о власти фашистского государства, последовательно уничтожающие мою страну, мой мир и его свободы…

Но я не хотела играть роль, что навязывали мне эти ублюдки. Я не напрашивалась и служить им не буду. Смелости самой отказаться мне не хватило, я знала, что остальным это не понравится. А так — система дает, система и забирает.

— Я не могу, — рассудительно ответила Старшая Сестра. — Я всего лишь программа.

— Конечно же, можешь. Просто заставь эту повязку исчезнуть и назначь следующего по списку.

Программа в человеческом обличье вновь ответила на вопрос, который я не задавала.

— Хорошее управление всегда достигается на основе общего согласия, консенсуса. Но консенсус действует в определенной структуре. Твое положение в этой группе — лидер. Система не может изменить связи в группе.

Девушка с косичками плелась в самом конце очереди на выход. Она двигалась как муха в патоке. Под одеждой я угадывала очертания молодого, гибкого тела, полного грации. Я не могла сдержать воображения и представила, как должна бы двигаться упругая складка между ее бедром и ягодицей. Я с трудом сглотнула и внезапно передумала отказываться от капитанства.

Живи, пока дышишь. Какое имеет значение, как я буду себя вести?

Дожидавшийся моего пробуждения «утром» поднос с едой исчез. Зато появился другой. Я съела свою пайку. В нише переборки моей камеры был фонтанчик со свежей питьевой водой. Боже, какая роскошь.

Кроме тех четверых, что так и не появились, в комнату отдыха ходили все, включая Барабанщика и неадекватную женщину. Большинство из нас пытались делать все, чтобы не сойти с ума. Некоторые всерьез заинтересовались созданием базовых законов для жизни в новом мире. По-моему, это было одно и то же.

Карпазян предложил основать новую религию.

— От религии, — рассуждал он, — нет особого вреда. Человеку свойственно отдавать на откуп религии все, чего он не может постичь в своей жизни. Людям нужны божества, стражи границ двух миров — реального и ирреального. А принцип Буонаротти изменил представление о мире так, как ничто до него.

Я не думаю, что он действительно хотел этим заниматься, но что-то придумывать он начинал. Четвертый мужчина среди нас, Майк, сказал, что, как он слышал, станция наводнена призраками убитых старателей. Флик тут же заявила, что она ощущала чье-то присутствие в своей камере, кто-то невидимый следил за каждым ее движением.

— Говорят, при переносе Буонаротти открывается какой-то проход, — это уже Коффи. — И оттуда лезут чудовища. А ведь мы совсем рядом с этим местом.

Все мы, рационалисты, включая Карпазяна, зашикали на него. Мы чувствовали себя беззащитными. Трудно было не трястись от страха, постоянно слыша неумолкающий гул этого колеса уничтожения; нашей единственной компанией была компьютерная Старшая Сестра, и мы знали, что полностью брошены на произвол судьбы. Мы были как напуганные дети, запертые в темной комнате.

Я решила зайти к Хильде. Двери всех наших камер выходили в один коридор, и на каждой была табличка с именем жильца. Нам не запрещалось ходить в гости друг к другу, и многие так и делали. Я не знала, как дать знать о себе, поэтому просто постучала.

Дверь поползла в сторону. Хильда попятилась, не спуская с меня глаз.

— Не возражаешь, если я зайду?

Заторможенно, как зомби, она махнула рукой и неуклюже полезла обратно на свою койку. Сидеть больше было негде, поэтому я пристроилась там же, в ногах. Она повозилась с панелью управления, и дверь задвинулась. Мы были одни. Повеяло чем-то опасным, неопределенным, но не так, как бывает в ночных кошмарах.

— Я просто хотела сказать, что наши собрания, конечно, большая нагрузка. А что я могу поделать? Хотя, как ты знаешь, никто не заставляет туда ходить.

Ее косички полностью растрепались — сколько дней за ней не ухаживали? Мне захотелось спросить, есть ли у нее расческа.

— Я… я… не то чтобы… я не против… Капитан.

К концу этой речи у нее на лбу выступили капли пота. Черные глаза с длинными загнутыми ресницами. Очень полные губы, чуть великоватые для такого узкого лица. В этой несоразмерности было свое очарование, ее можно было бы назвать хорошенькой, будь у нее в глазах хоть немного жизни.

— О нет, — воскликнула я, испугавшись ее усилий. — Послушай, я вовсе не начальник. Это система мне подстроила. Я не собираюсь тебя ни о чем выспрашивать. Я хотела…

Что я хотела? Я и сама не понимала.

— У тебя есть расческа?

— Д-да… м-мэм.

Она вновь сползла с койки, пошарила в закутке ионного душа и вытащила оттуда расческу из серо-зеленой фиброкерамики, принадлежность станции. Когда она пыталась отдать мне расческу, ее руку водило из стороны в сторону. Я с жалостью смотрела на нее. И вдруг в голове мелькнула та же мысль, что возникла у меня во время нашей первой встречи. Она выглядела домашней девочкой, вот что. Она ничем не походила на остальных членов моей «команды», скучных, усталых уголовников, сброшенных с высот своего положения изгоев. Хильда была не только самой молодой из нас. Чувствовалось, что о ней заботились, холили и лелеяли. И вот такой по сути еще ребенок вдруг превращается в зомби в камере смертников. Тут была какая-то тайна. Что она натворила, черт побери? Или она сумасшедшая? Что сделало эту кроткую девятнадцатилетнюю девушку такой опасной?

— Ну-ка, повернись.

Я распустила ее косички, расчесала спутанную гриву волос и вновь их заплела. В этот момент я чувствовала себя ее матерью. Это было так приятно! Я была рада, что она стояла ко мне спиной и не могла видеть слез у меня на глазах.

— Готово. Пока сойдет.

Она повернулась обратно; движения давались ей с трудом.

— Сп-па… сибо… вам. — Теперь у меня не было причин не дотрагиваться до нее… — Можно, я зайду еще? — Она яростно пыталась говорить разборчиво. — Да… мне п-понравилось… это.

Четвертое занятие было практическим. Об этом предупредили по внутренней видеосвязи заранее, но увиденное в комнате отдыха нас потрясло. Стулья и кабинка, где обычно сидела Старшая Сестра, исчезли. Как только последний из нас зашел в помещение, двери закрылись и вокруг развернулся симулированный пейзаж. Покрытая травой прерия с разбросанными там и сям деревцами, стадо каких-то крупных животных на горизонте… Дезориентированные, сбитые с толку, мы старались действовать, как потерпевшие кораблекрушение, выброшенные на необитаемый остров. Посовещавшись, единодушно решили рассматривать этих косматых, бегающих на лапах саблезубых бизоноподобных тварей в качестве потенциальных ездовых животных. Мы попытались поймать одну молодую особь, чтобы потом приручить. О Боже, это была настоящая катастрофа, зато мы изрядно повеселились. Мне пришлось вправлять сломанную кость. Крутой парень Коффи мужественно перенес эту проводившуюся без анестезии операцию. Мы обсуждали возможности компьютерной фармакологии и родео.

Систа и Энджи (она заявила, что не желает больше зваться Сервалан) стали жить вместе, и никакого наказания за это не последовало. Джи приставала ко мне, требуя создать симулятор роддома. Слава Богу, что у меня не было возможности контролировать сюжеты, которые подбирала нам система. Я обнаружила, что ошибалась, посчитав Бимбам наркоманкой. Никаких стимуляторов она не употребляла. Прежде Бимбам работала школьной учительницей и приторговывала наркотиками. Ее мучило то, что два года назад ее разлучили с детьми — семилетней дочкой и пятилетним сыном. В земной тюрьме у нее хотя бы было право общаться с ними по видеофону. Теперь же она не увидит их больше никогда. Не было никакой надежды, что душевные раны затянутся, но она постепенно возвращалась к жизни. С Барабанщиком происходило то же самое. Он попросил нас звать его Ахмедом, его настоящим именем. Общаться с ним было нелегко, с человеком, считавшим себя навеки проклятым, насильно отлученным от Бога.

Однажды я шла по коридору и вдруг заметила кого-то странно знакомого, причем на странно большом расстоянии. Казалось, он шел мне навстречу — фокус с перспективой. Меня озадачило неожиданно возникшее дурное предчувствие. Приглядевшись, я поняла, что вижу себя. Я шла себе навстречу. Развернувшись, я кинулась бежать обратно — такая же фигура побежала впереди, все время держась в точке схода линий перспективы. Остановилась я только возле своей каюты, увидев табличку, и зашарила по гладкой поверхности двери. Пот тек с меня градом.

Подобные случаи происходили со всеми нами. Их было нелегко игнорировать.

«Ночью» я проснулась и услышала чей-то плач в коридоре. Втайне надеясь, что это плачет Хильда и у меня появилась возможность ее утешить, я выглянула за дверь. Карпазян, элегантный и сдержанный Карпазян скорчился у стены в позе эмбриона и рыдал как младенец.

— Георгиу? Что с тобой?

— У меня рука, рука…

— Заболела?

Он баюкая правую руку, потом засучил рукав робы и показал мне кожу.

— Я расковыривал себе руку. Я не припрятал никакого оружия, а здешняя керамика ничего не режет, поэтому я ее просто грыз. Я вел счет «дням» и «ночам», делая записи кровью в укромном месте под ободком койки. А сегодня отметки исчезли. Я спросил женщину, которая называет себя Джи, — она говорит, что никогда не видела на мне никаких ранок. Я послал ее на хрен, но суть-то в том, что на самом деле ее нет. Эта станция населена духами, привидениями…

Не в его стиле было употреблять такие слова, как «хрен». И на правой руке у него не было ни царапины, впрочем, как и на левой.

— Это все тороид Буонаротти, — сказала я ему. — Его прогревают, на холостом ходу. Вот источник всех странных явлений. Излучение воздействует на нашу биохимию, чудеса творятся только у нас в головах. Держись, не поддавайся.

— Капитан Руфь, — прошептал он, — как долго мы здесь находимся?

Мы уставились друг на друга.

— Три дня, — твердо сказала я. — То есть нет, четыре.

Русский покачал головой.

— Вы не знаете… А что если дело не в тороиде? Что если какая-то тварь пробралась сюда, ходит среди нас, устраивает разные пакости?

— А может, это дух кого-то из древних старателей? Ничего лучшего я бы и не желала. Вы местный патриарх, подскажите, что нам делать, ваше святейшество? Давайте-ка проведем спиритический сеанс. Хотите установить связь с настоящим стреляным воробьем?

Он неуверенно посмеялся и отправился в свою камеру, все же немного успокоенный. Я вернулась к себе. А вот интересно, вдруг это сама система с помощью историй с привидениями пытается нам на что-то намекнуть? Например, что нет ничего реального? Что в действительности существует лишь тонкая субстанция, объединяющая разум и тело, то, что Барабанщик называет душой?

Хильда позвала меня в свою каюту.

Кое-кто из наших рассматривал станцию как своего рода дом свиданий для приговоренных. А почему бы и нет? Карпазян трудился день и ночь, то же самое и Коффи с Майком. Только к Барабанщику, то есть Ахмеду, никто не осмеливался подъехать. Мне было по должности положено знать такие вещи… Я понимала, что девушка не имела в виду это. Она однозначно не могла предложить мне секс, и все же я невероятно разволновалась.

Я с самого начала взяла ее под свое покровительство, демонстрируя знаки внимания и одобрения. В этом деле важно было не перегнуть палку — не превратить ее в своего рода учительскую любимицу. На симуляторном полигоне она, так сказать, всегда играла в моей команде. В живущих под постоянной угрозой небольших группах очень любят находить козлов отпущения. Я знала, что была не единственной, кого очень интересовало, почему ее так накачивали наркотиками.

После пяти дней, проведенных на станции (или все же четырех?), она стала совсем другим человеком. В глазах появился блеск, в движениях — живость. Сердце разрывалось от жалости при взгляде на нее, так как что-то говорило мне: в действительности она никогда в жизни не знала свободы. Ни разу не гуляла по улице, не покупала мороженое, не обдирала коленку, не играла в мячик и не залезала ни на одно дерево. И вот этот ребенок шагнет в пустоту, не имея в душе ни единого подобного воспоминания.

Мы немного поболтали о способах дрессировки. Я чувствовала, что Хильда собирается мне о чем-то рассказать, но не стала ее торопить.

Мне снова хотелось расчесать ей волосы.

— Никак не могу в это поверить, — сказала я. — Это уж слишком.

— Ты не веришь, что Первая Посадка существует?

Я покачала головой. Потом положила руку на «матрас», на котором она лежала. Поверхность казалась слегка нагретой. Вкус и запах — это пища богов, как, впрочем, и прикосновения.

— Нет, я могу, конечно, поверить, что они были способны обнаружить пригодные для жизни планеты на расстоянии в сотни световых лет от нас. Я вполне понимаю методы, которые при этом используют, знаю, что, по науке, планеты земного типа просто обязаны существовать. В то же время известно наверняка, что в пределах досягаемости наших кораблей нет ничего, кроме раскаленных или промерзших насквозь булыжников и газовых гигантов.

Она кивнула. Ей не хватало жизненного опыта, но невежественной и глупой она точно не была. Хильда вполне доказала это на наших занятиях, как только протрезвела от наркотиков.

— Я даже почти могу поверить, что этот тороид в состоянии нас туда послать таким хитрым образом, что по прибытии мы сразу обретем автоматически воссозданные свои собственные тела.

Едва я произнесла эти слова, как передо мной разверзлась пустота. В действительности ни один из нас не верил, что мы вернемся к жизни. Перенос Буонаротти казался сказкой, придуманной для того, чтобы приукрасить наше уничтожение. Исчезновение…

Закругляя свое выступление, я с важным видом кивнула головой. «Но я не могу, никак не могу… Прости меня, Хильда… Твой капитан, как ни старался, так и не смог поверить в груффало».

Этих похожих на бизонов животных рыже-коричневого окраса с когтистыми лапами и саблевидными зубами мы сразу окрестили груффало. Хильда захихикала. Склонившись друг к другу головами, мы немного посмеялись — подопытные кролики, пытающиеся понять суть эксперимента. Юмор висельников!

— Когда мы очнемся на той равнине, — оборвав смех, произнесла Хильда, — я в первый раз в жизни окажусь вне дома.

Вот оно, поняла я.

— У тебя снова растрепались волосы. Хочешь, расчешу?

— Ну давай. — Она потянулась за лежащей на койке расческой. Двигалась она легко и плавно, с той скрывавшейся до поры до времени грацией, что я заметила еще, когда она была до бровей накачана наркотиками. Она помедлила, не отдавая мне расческу.

— Нет… Подожди, мне нужно кое-что тебе сказать. Пока буду говорить, я хочу видеть твое лицо. У меня генетическое заболевание в последней стадии.

— Ах, — я была потрясена и одновременно почувствовала облегчение. Так вот в чем дело.

— Мои родители являются… то есть, они принадлежали церкви, выступающей против дородовой диагностики. Ребенка нужно сначала родить, а уж потом проводить его осмотр. Таким вот образом уже после моего рождения обнаружилось, что со мной не все в порядке. Родители увезли меня в город, потому что старейшины могли нас выдать. Когда я достаточно повзрослела, то поняла, что чем-то отличаюсь от других детей в телевизоре. Мать с отцом объяснили мне, что у меня аллергия на все, и я шагу не могу ступить за пределы своей спальни — сразу заболею и умру. Я никогда не задавалась вопросом, почему же у нас ни разу не появился ни один врач. Я принимала мир таким, каков он есть.

— И что было потом?

— Не знаю, — ее глаза наполнились слезами. — Не знаю, Руфь. Я помню свой шестнадцатый день рождения, а потом на меня словно глухой полог набросили, с редкими прорезями. Визг, крики, хлопанье дверей. Больничный коридор, ужасная рубашка, которой мне связали руки, другая комната, из которой меня уже не выпустили… — Она покачала головой. — Это как смутные отголоски ночного кошмара. Я пришла в себя, только когда оказалась здесь.

— А что с твоими родителями?

— Думаю, их поймали и они уже в тюрьме.

— Ты не помнишь, что с тобой было не так, по их мнению? Вот ты сказала «в последней стадии». Кто тебе это говорил? Что навело тебя на эту мысль?

Она вытерла слезы. Я видела, что она борется с собой, признаки были те же, что и в последнюю нашу встречу в этой каюте, когда она пыталась заговорить. В этот раз у нее не получилось. Если она когда и знала, что с ней не так, то сейчас уже забыла…

— Не помню. Мне кажется, родители ничего на этот счет не говорили. Может, слышала что-то в больнице, может, по телевизору. — Она прижала ко рту кулачок, так что побелели костяшки пальцев. — Я не знаю, но я боюсь.

Торчащий гвоздь должен быть забит по шляпку. Правительство Соединенных Штатов Земли видело в некоторых носителях отклонений от генетической нормы врагов государства. Однако отнюдь не каждый ген из перечня запрещенных создавал угрозу для жизни.

— Тебе не нужно бояться, Хильда. На эту станцию посылают далеко не всех. Они отбирают осужденных в возрасте от восемнадцати до сорока, с нормальной репродуктивностью. Если бы у тебя было генетическое заболевание, причем в последней стадии, ты была бы стерилизована, как только попала к ним в лапы, соответственно, здесь бы тебя не было.

У этой прелестной девушки была какая-то разновидность рака, в стадии рецессии, который они пытались вылечить. Или любое другое заболевание, которое не проявится лет до пятидесяти, до окончания детородного периода. Ее забраковали, как тухлое мясо на рынке.

Я надеялась, что сумела ее подбодрить. Меня одолевало желание, и я боролась со своим голосом. Боюсь, поэтому он звучал холодно и официально…

— Но если от нас требуется плодовитость, как тогда быть с Систой?

Я покачала головой.

— Она не делала операцию по перемене пола, просто не могла ее себе позволить. Там только косметическая коррекция. Система станции классифицирует ее как полноценного мужчину.

Мне хотелось сжать ее в объятиях, но я не осмеливалась даже дотронуться. Я презирала себя за бешеный стук крови в висках, за постыдный приток тепла в промежности. К счастью, Хильда была слишком поглощена своими признаниями, чтобы заметить мое состояние. Она все еще была убеждена, что является своего рода парией. Бедный ребенок, как она не понимает, что мы все здесь парии?

— У т-тебя в компьютере нет каких-нибудь данных из моего личного дела?

— Ни единой строчки.

Это была абсолютная правда. В моем распоряжении были графики профессиональных способностей и таблицы уровней подготовки десяти заключенных. Все данные у них были гораздо выше среднего; в их число входила и я. Хильда была одной из тех четырех обычных преступниц, молодых женщин, посаженных за ненасильственные преступления, которые попали в наш коллектив, казалось, совершенно случайно. Вся информация о них — имя и возраст.

— О. Прекрасно. А хочешь, покажу кое-что? — Она сделала глубокий вдох, как перед нырянием, спрыгнула с койки и открыла рундук.

Лучше я пойду…

Я не могла так сказать, это сразу меня выдавало. Надо готовить безопасный путь отступления. Что бы такое придумать понейтральнее? А Хильда уже забиралась обратно на койку (мне почему-то вспомнилась та первая «ночь» в моей каюте, когда я смотрела на такую же койку и представляла на ней кровь и внутренности). В руках у девушки была какая-то скользкая, переливающаяся красным масса.

Похоже, у меня начинались галлюцинации. Ее рундук должен быть пуст. Все наши рундуки были пусты, у нас не было вещественного багажа.

— Что…

— Я обнаружила это у себя в рундуке. Там остались еще зеленая и голубая. — Хильда держала в руках ночную рубашку из ярко-алого атласа с кружевами по лифу и подолу. — Я знаю, что ее здесь быть не должно, можешь мне не объяснять, я имею представление о переносе Буонаротти. Пожалуйста, Руфь, помоги мне. Что происходит?

С нами всеми происходили странные случаи, но ничего более несообразного, да еще происходящего с двумя людьми одновременно, я не припоминала. До сих пор все было очень индивидуально. Я пощупала сорочку, ткань была скользкой и прохладной.

— Не знаю, — ответила я. — Происходят престранные вещи. Лучше не ломай себе голову.

— Родители часто покупали мне красивые ночные рубашки. Когда я была еще маленькой, я воображала себя сказочной принцессой и мечтала поехать на бал. — Она крепко прижимала к себе рубашку, будто это была ее любимая кукла, и не отрывала от меня взгляда. — Если бы кто-нибудь спросил меня, когда я была в отключке, что я больше всего хочу взять с собой, я могла бы ответить, как та маленькая девочка, — ночные рубашки. Но почему я могу их пощупать?

— Это все тороид. Он пудрит нам мозги.

Мелькнула мысль, что ткань реальности становится все тоньше, процесс ориентации подходит к концу.

Хильда встала на колени, продолжая сжимать в руках охапку атласа и кружев.

— Я никогда еще никого не целовала, — прошептала она, — за исключением мамы с папой. Но в своем сознании я прожила жизнь… Я знаю, чего мне хочется, я знаю, тебе хочется того же. Время заканчивается. Почему ты не хочешь прикоснуться ко мне?

— Мне тридцать семь лет, Хильда. Тебе девятнадцать. Ты могла бы быть мне дочерью.

— Но я не твоя дочь.

Так что безопасного выхода из ситуации не было, совсем. Я поцеловала ее. Она мне ответила.

Ее волосы… Они меня измучили. От прикосновений ее губ, ее грудей у меня все текло, я тонула в ее объятиях. У меня были мужчины, и они удовлетворяли мою потребность в сексе. Даже оказавшись в преступной среде, где к запретной любви относились с пониманием, я вряд ли бы осмелилась вступить в связь с другой женщиной. Оказывается, ничто не может сравниться с ощущением мягкой женской груди, прижимающейся к твоей собственной, подобное к подобному…

Существовали законы против гомосексуализма, и так называемые «генетические особенности» были под запретом. Однако «нетрадиционная ориентация» легко могла сойти вам с рук, пока она была для вас всего лишь выбором образа жизни, пока вы просто дурачились. Будучи богачом или работая на богачей, достаточно было исполнить некий ритуал покорности и соблюдать внешние приличия, чтобы правительство посмотрело на большинство ваших грехов сквозь пальцы. Я сжимала Хильду в объятиях и понимала, что она разгадала мою тайну, — еще одно непростительное преступление из перечня моих проступков против общества. Я могу полюбить только женщину. Только любовь к себе подобной имеет для меня значение. Никаких «игр» в доминирование и подчинение, которые в действительности вовсе и не игры. Никаких господ, никаких рабов, НЕТ всей этой иерархии…

Сестра моя, дочь моя, надень это красное платье. Я найду под ним твои груди, позволь мне целовать их через скользкий атлас. Раздень меня, возьми меня своими губами и руками, забудь прошлое, забудь, кем мы были и почему здесь оказались. Мы девственницы друг для друга, обе девственницы. Прямо сейчас, на этом узком ложе, мы создадим себе новые небеса и новую землю…

Вернувшись к себе в каюту, я увидела на мониторе панели управления сообщение. Оно было от Карпазяна.

Я смеялась, пока смех не перешел в слезы.

Койка Хильды стала для нас раем, садом наслаждений, огороженным высокой стеной. Мы с ней вытворяли все, что могут вытворять друг с другом две женщины, и яркие ночные рубашки играли здесь выдающуюся, до нелепости важную роль. Мне было все равно, откуда они взялись, и я не понимала, что пытается донести до меня Хильда.

Команда узнала о нас сразу же: должно быть, они следили за тем, куда я хожу. Я оказалась так же до нелепости важна для них, как для нас с Хильдой — эти куски атласа. Ко мне зашли Джи с Майком. Я решила, что они хотят обсудить тему беременности. Это была настоящая проблема, учитывая невиданную сексуальную активность членов нашей команды. Мы не имели представления, давали ли нам до сих пор контрацептивы, которые по тюремной традиции добавлялись в питьевую воду. Ни у кого из нас, женщин, не было месячных, но это еще особо ни о чем не говорило. Они хотели принести мне протест или, если угодно, сделать предупреждение. Они заявили, что «люди» считают — мне следовало бы быть поосторожнее с Хильдой.

Я ответила, что моя личная жизнь их не касается.

— На нас лежит заклятье, — хмуро пробурчал Майк. — Кто его накладывает?

— Ты имеешь в виду эти странные явления? Каким образом кто-то из нас может их вызывать? Это все тороид Буонаротти. Или системы станции намеренно выводят нас из равновесия, чтобы сделать более послушными.

В замечании Джи смысла было больше.

— Она еще не полностью вышла из-под влияния наркотиков, Капитан, поверьте. Наверняка были веские причины давать ей такие огромные дозы.

Волоски у меня на шее встали дыбом — запахло самосудом.

— Да, конечно. Мы все преступники, вы двое не исключение. Но это дело прошлое.

После того как депутация удалилась, я послала сообщение Карпазяну, принимая его благородное предложение (оговорившись, что этот момент может и не наступить, если мы не оживем на планете). При этом я удостоверилась, что сообщение прошло по общему каналу. Возможно, это было ошибкой, но я чувствовала себя слегка не в своей тарелке. Если уже подтягивались боевые порядки, команде нелишне было знать, что мы с Хильдой не одиноки, у нас есть союзники.

После этого у нас была пара довольно суровых тренировок на симуляторе, но мы неплохо справились. Я чувствовала, что система, мой тайный союзник, дает мне понять — я могу доверять своей девочке.

Ни на что не реагировавшая женщина-зомби наконец пришла в себя и оказалась японкой крайне традиционного склада (до сих пор мы знали о ней только то, что она выглядит как японка). Она с трудом говорила по-английски, но сумела быстро убедить нас завести кучу изысканных ритуалов. Что бы вы ни делали, это должно быть сделано строго определенным образом. Сам по себе процесс усаживания на стул в комнате отдыха превращался в целую чайную церемонию. Это очень успокаивало.

Энджи сказала мне: «Странное еще не значит неправильное, Руфь».

Ко мне в каюту как-то зашла Микал, иранка. Многие из них время от времени тайком приходили ко мне. Она призналась, что боится самого процесса переноса. Микал слышала, что человеку, лежащему в капсуле Буонаротти, снятся ужасные, просто ужасные сны. Перед глазами проходят все твои грехи, и возвращаются все преданные тобой люди. Монотонное гудение действующих на подсознание установок тороида наполнило мою голову, все вокруг исчезло. Я вновь брела по изгибающемуся коридору, в точке схода линий перспективы двигался мой двойник, только коридор висел в усеянной звездами пустоте. Холод был дикий, легкие разрывались, тело рассыпалось на части. Я видела перед собой только глаза Микал, в них отражался мой страх…

Женщина в хиджабе в ужасе цеплялась за меня, я тоже ухватилась за нее изо всех сил.

— С тобой то же самое? — бормотали мы в унисон. — С тобой то же самое?..

— Никому об этом не рассказывай, — велела я, как только мы решились отпустить друг друга.

Карпазян оказался прав, отсрочка приговора истекала, и это обстоятельство было страшнее всех призраков вместе взятых. Мы жили под дамокловым мечом, считая минуты.

Этой химической формулой описывается весь человек, со всеми его тайнами и мечтами. Крошечные, незаметные различия в расположении элементов строго индивидуальны. Процесс Буонаротти трансформирует эту тонкую сущность в некий необъяснимый алгоритм, в поток чистой информации…

— У нас с собой будут только те вещи, что нам удалось получить, — сказала я. — И нет причин, почему нам нельзя есть мясо и овощи, раз уж наши тела станут родственны планете.

— Мы можем материализоваться в тысячах миль друг от друга, — предположила Хильда.

— Китти говорит, что аппараты Буонаротти этого не допускают.

Китти по кличке «Флик» рассказала нам, кто она такая. Я-то всегда это знала, но помалкивала. Она была нейробиохимиком очень высокой квалификации. Попробуйте с трех раз догадаться о ее криминальной специализации. Мне приходилось преодолевать непроизвольное отвращение, которое она у меня вызывала, я слишком хорошо представляла, к чему приводит применение тяжелых наркотиков. Они с Ахмедом знали о процессе Буонаротти больше, чем все остальные, вместе взятые. Ахмед после своего первого и последнего высказывания вообще отказывался разговаривать на эту тему, Китти же сообщила нам кое-какую информацию. По ее словам выходило, что группы, подобные нашей, будут «приземляться» кучно, в одном районе, поскольку между их членами вырабатываются прочные психические связи.

Мы были в каюте у Хильды. Она лежала на мне — одна из немногих удобных позиций на этой узкой койке. Шла шестая «ночь», а может, седьмая. Улыбаясь, она погладила меня по носу.

— О да, капитан. Это очень способствует поднятию боевого духа. Но на самом-то деле ты же не знаешь.

— Я знаю, что снаружи холодно, а здесь тепло.

Я подвинула ее так, что мы оказались лицом к лицу, и занялась с ней любовью. Глаза я закрыла и вся отдалась во власть чувств. Внутренним зрением я видела разноцветные звезды, ощущение висящего над головой дамоклова меча усиливалось, и во тьме разрастались неведомые мне прежде страхи. Что с ней не так, что это за неизлечимый генетический сбой? За что ее приговорили? Она до сих пор страдала амнезией; что за кошмар она никак не решается вспомнить? О, станешь ты змеей или волчицей в моих объятьях… В памяти возникли слова из старой песни, потому что я боялась ее, и глаза были закрыты, чтобы не видеть, кого же я прижимаю к себе…

Ее кожа изменилась. Грубая, косматая шерсть лезла мне в нос, мешая дышать. Ощущение снова сменилось. Теперь она стала скользкой, чешуйчатой и сухой. Я подскочила и отпрянула от нее. Ударила по выключателю, врубая свет. И уставилась на нее, не веря своим глазам.

О Боже!

— Я сплю? — прохрипела я. — Или у меня галлюцинации?

Покрытая шерстью и чешуей невообразимая, гротескная тварь покачала головой и плавно перетекла в форму человеческого существа — девушки в красной ночной рубашке.

— Нет, — сказала Хильда. — Я превратилась в то, о чем ты думала, я потеряла контроль…

Хильда… Нет, это было что-то иное, текучее, как вода.

— Я говорила тебе о генетическом заболевании. Вот так оно и выглядит.

— О Боже, — выдохнула я. — И ты можешь читать мои мысли?

Ее губы сложились в жесткую усмешку. Она была Хильдой, но одновременно и кем-то другим — старше, хладнокровнее, все еще девятнадцатилетней, но с гораздо большим жизненным опытом.

— Запросто, — ответила она. — Теперь мне это ничего не стоит.

Я старалась говорить спокойно.

— Что ты такое? Меняющая… меняющая форму? Или, о Боже, едва могу выговорить — оборотень?

— Не знаю, — сказала эта новая Хильда; в ней все еще проглядывала странная текучесть. — Мои родители тоже не понимали, в чем дело. Но я много размышляла об этом и прочитала кое-какие труды по новой науке. В итоге я пришла к выводу, что произошло то, о чем как-то говорил Коффи, помнишь? При переносе Буонаротти субстанция, которую Карпазян называет душой, распадается на части. В результате появляются чудовища. Только образуются-то они не вблизи тороида, а рождаются на Земле. Правительство пытается их искоренять, и вот перед тобой плод его усилий. Руфь, я не собиралась тебя дурачить. Я пришла в себя только здесь, на станции, не помня ничего. И я любила тебя…

Я чувствовала непреодолимое желание схватить свои вещи убежать.

— Ты ничего мне не говорила.

— Так я же не знала! Я нашла эти рубашки, поняла, что это очень странно, делала попытки поговорить с тобой, но даже тогда я ничего не знала. Память вернулась только сейчас.

— Зачем они послали тебя сюда? Почему просто не убили?

— Думаю, они боялись. — Хильда рассмеялась, но ее смех тут же перешел в слезы. — Не знали, как я себя поведу и что сделаю, когда меня будут пытаться прикончить. Так что они сочли за лучшее отослать меня подальше, очень-очень далеко. Ведь что получается? Мы же мертвы, Руфь. Ты мертва, я мертва, а все остальное — сказки. Какое теперь имеет значение, что я — нечто запрещенное? Нечто, чему не следовало и появляться на свет?

«Запрещенная, запрещенная…»

Я протянула к ней руки, я тоже плакала.

«Обними меня как можно крепче». Все вокруг разваливается, плоть и кости, керамика, что подается, как мягкий металл, гладкость атласа, все исчезает…

Как будто бы никогда и не существовало.

Прямиком, значит, на ориентацию. Здесь не было конвойных, только визуализированные программы тюремной компьютерной системы «Сковородной Ручки». Тем не менее мы покорно шли по коридору с тусклыми зеленоватыми стенами, ведущему в камеру переноса. Всего нас было порядка ста человек. Мы легли в капсулы, похожие на гробы. Мы не уносили с собой в мир иной ничего, кроме образов немногих разрешенных нам предметов, накрепко запечатленных у нас в мозгах. Я находилась в полном сознании. Ну и где тут ориентация? Задвинулась крышка, и я внезапно поняла, что никакой отсрочки приговора не предусмотрено, что он уже исполняется. Конец.

Я проснулась и лежала совершенно неподвижно. Я и не собиралась шевелиться, потому что не хотела вдруг обнаружить, что меня, например, парализовало, или я похоронена заживо, наконец, что я в сознании, но мертва. Заключите меня в скорлупу ореха, и я буду чувствовать себя повелителем бесконечности. Я не просила сна, но мгновением позже оказалась в объятиях Хильды. А может, ориентация еще и не начиналась, мелькнула трусливая мысль. Поверхность, на которой я лежала, не подавалась под весом тела, как фиброкерамическое дно капсулы, мое лицо овевал прохладный ветерок, и свет падал на закрытые веки. Я открыла глаза и увидела траву, то есть голубоватого цвета стебельки какого-то растения высотой сантиметров двадцать, очень похожего на земную траву. Они покачивались на легком ветерке. Вокруг меня приподнимались и садились воскресшие, очень похожие на персонажи какой-нибудь средневековой картины на библейскую тему. Моя группа была в сборе: нас окружало множество тел, по преимуществу женских, — груз целого корабля, прибывшего в Ботани-Бей. Мой долгий сон все еще был свеж в памяти, я помнила его со всеми подробностями. Однако воспоминания уже начали таять, как это обычно происходит со снами. Я заметила у себя на рукаве капитанскую повязку. И рядом была Хильда. Я вспомнила слова Китти о том, что группы, подобные нашей, объединяет психическая связь. Группы, подобные нашей, — система определяла их членов как лидеров, действующих на основе общего согласия. Я поняла, что происходило, пока я спала, но не поверила в это. Я пристально смотрела на девушку с косичками цвета гречишного меда, изменяющую форму, джокера, мою любовницу.

«Если я — капитан этой разношерстной команды, — подумала я, — то кто же такая ты…»