Джей Лейк
ГОЛУБОЕ НЕБО, ОБНИМАЮЩЕЕ ЗЕМЛЮ И УХОДЯЩЕЕ ВО ТЬМУ
(Пер. Ольги Ратниковой)

Я считаю, что все вещи, в конце концов, останавливаются. Даже свет, хотя в школе учат иначе. А откуда ученым это знать? Может быть, через миллиард миллиардов лет даже общая теория относительности станет историей. Фотоны усядутся где-нибудь, сбившись в небольшие невесомые заряженные кучки, натыкаясь друг на друга, словно лодки в гавани Коулуна.

Тогда вселенная станет голубой, и все, от одного космического горизонта событий до другого, приобретет цвет летнего неба.

Я говорю это себе, расписывая небольшие осколки камня, разложенные передо мной. Их доставляют мне люди Хуанга. Мы создаем ценные вещи, этот гангстер и я. Я увеличиваю его и без того огромное богатство. И каждое утро, что я просыпаюсь живым, — это его плата за мою работу.

Это честная сделка.

Я веду комфортабельную жизнь в старом доме на аллее, с центральным двориком, заросшим восковницей. Посередине узкой проезжей части течет сточная канава, покрытая черно-зеленой слизью от помоев, которые каждое утро и вечер выплескивают со ступеней. Крыши сделаны в традиционном стиле, с крутыми скатами и узорчатой черепицей. Я пристально рассмотрел крыши в своем дворе. Они стерлись за много лет, но, по-моему, мне удалось разглядеть на черепицах оттиски фигурки цыпленка. «Петушок», — говорит мой повар с грубым кантонским акцентом, не замечая двусмысленности.

Даже эти побитые жизнью старые дома оснащены широкополосными и параболическими антеннами, которые улавливают развлекательные программы, разведданные и финансовые сводки, льющиеся с орбиты и из космоса. Иногда эти три вида информации неотличимы друг от друга. Линии передачи персональных данных натянуты на незаконно установленных кронштейнах или с помощью стяжек прикреплены к шатающимся бетонным телеграфным столбам. Сами столбы пестрят обрывками выцветших молитвенных флагов, обугленными стержнями от бенгальских огней, остатками по меньшей мере полудюжины поколений технологий, направленных на передачу чего-либо.

Тесла был прав. В конце концов, электричество — всего лишь форма сигнала. Если с помощью прикосновения руки можно зажечь огонь, значит, цивилизация развивается нормально.

Несмотря на то, что над землей болтаются гниющие остатки космических технологий, внизу, на земле, жизнь течет, как в древности. Годовалые дети в выцветших шортах швыряют камни в тени. Шелудивая чау-чау живет под заросшей виноградной лозой тележкой, прикованная к ограде чьего-то сада. Горничные проветривают постельное белье на деревянных перилах балконов, блестящих от прикосновений локтей многих поколений. Худые морщинистые мужчины на велосипедах с огромными корзинами за спиной развозят овощи, газеты, мясо и карты памяти к задним дверям домов. Пахнет имбирем, нечистотами и вездесущей плесенью.

Каждый день я просыпаюсь с первыми лучами солнца. Справившись с удивлением от того, что я дожил до очередного рассвета, я натягиваю кимоно из дешевой набивной ткани и отправляюсь на поиски кофе. Мой повар, такой же худой и сморщенный, как уличные торговцы, но разукрашенный татуировками «тонг», напоминающими о давно минувшей эпохе, от которой осталось лишь несколько дешевых фильмов плохого качества, не верит в этот напиток. Вместо него он не устает при любой возможности вежливо потчевать меня черным чаем с горьким запахом. Я точно так же не устаю вежливо отказываться. Чайник — хрупкое изделие из фарфора, которое, вероятно, было изготовлено в Китае еще до прихода электричества и спутникового телевидения. Он выкрашен в голубой, почти васильковый цвет и украшен изображением круглого храма со ступенчатой крышей, поднимающейся над каким-то восточным садом.

Я видел это здание на почтовых марках; значит, такой храм действительно где-то есть. Или, по крайней мере, был.

Когда заканчивается первое беззвучное сражение кофеина со сном, я, шаркая ногами, иду в мастерскую, где меня ждут кисти. Хуанг наделен той странной комбинацией железного терпения и склонности к внезапным вспышкам гнева, которую я много раз наблюдал у могущественных людей в Китае. Я уверен, что если мой наниматель решит, что я нарушил условия сделки, меня убьет повар. Мне нравится представлять его последнюю услугу мне, когда глаза мои будут закрываться, так: он вливает чай мне в глотку, словно возлияние в честь нашей встречи в ином мире.

Существует один особый цвет, которого большинству людей не суждено увидеть. Для этого нужно, облачившись в скафандр, выйти в Глубокую Тьму, в высокий вакуум, где на тебя, словно невидимый радиоактивный дождь, обрушивается солнечный ветер. Там вы можете закрыть глаза и плыть, лишившись всех пяти чувств, в камере размером с вселенную. Через какое-то время крошечные кусочки мозаики, кружащиеся у вас перед глазами, перекрываются тонкими, беспорядочно расположенными полосами необыкновенно нежного, яркого светло-голубого цвета.

Мне говорили, что эти полосы — следы нейтрино, проходящих через жидкое содержимое глазного яблока. Ученые когда-то помещали контейнеры с водой в пещеры Антарктиды, чтобы увидеть эти следы; это было еще до того, как полет на орбиту подешевел, и астрономы и физики стали работать в космосе, как им и подобает. Сейчас все, что вам нужно — это выйти за пределы магнитосферы планеты и набраться терпения.

Именно этот голубой цвет я и уловил для Хуанга. Этим цветом я расписываю крошечные осколки, которые он присылает мне завернутыми во вчерашние номера орбитального издания «Асахи симбун». Этот цвет я вижу во сне.

В этот цвет окрашен конец вселенной, где умирает даже свет.

Там, в Глубокой Тьме, мы называли их васильками. Они напоминают фишки для старой детской игры в «камешки», только вместо шести расположенных на равных расстояниях «хвостиков» у них четыре, и они немного больше, чуть менее шести сантиметров от кончика до кончика. Многие находят разбитыми, некоторые — целыми, но даже разбитые предметы все похожи друг на друга. Они распространены во многих местах на Поясе, почти всегда — на скалах из кристаллических горных пород. Раньше было принято считать, что это минеральные кристаллы, являвшиеся эндемичными для поверхности Мардука еще до того, как планета сошла с орбиты двести пятьдесят мегалет назад. Разумеется, исследования их микроструктуры подтвердили эту теорию — это оказалась решетка из атомов углерода с вкраплениями различных примесей.

Не могу сказать, сколько васильков было выброшено, повреждено или просто уничтожено в процессе переработки руды, в которой они содержались.

Наверное, несколько миллионов.

Но какое-то время спустя было установлено, что васильки созданы искусственно. Они оказались остатками технологий. Эти чертовы штуки были изготовлены еще тогда, когда наши предки даже не собирались слезать с деревьев, и человеческая раса была всего лишь потенциалом, притаившимся в генетическом материале некоего подотряда терапсид.

До этого открытия никому не приходила в голову подобная мысль. Оно явилось результатом серьезного недоразумения, возникшего по моей вине. Из-за своей жадности и под влиянием ошибочного суждения я уничтожил устройство, которое обнаружил один из моих товарищей. Возможно, этот древний остаток технологии позволил бы нам извлечь из васильков нечто. На самом деле, это мой вклад в историю — если не считать скромной роли в приобретении Хуангом нескольких миллионов его постоянно растущего богатства. То, что открытие происхождения васильков является результатом человеческого несовершенства — комичное дополнение к утверждению о том, что мы действительно не одиноки во вселенной.

Или, по крайней мере, были не одиноки в какой-то момент.

Сейчас искусственное происхождение васильков признано всеми. Однако вопрос о том, что именно представляют собой эти предметы, возможно, навсегда останется без ответа благодаря мне. Большинство людей предпочитают не вспоминать о потере миллионов васильков во время горных работ на Поясе за те несколько десятилетий, в течение которых там хозяйничает компания «Минеральные ресурсы Цереры».

Несмотря на то, что васильки состоят из углерода, при земном освещении они имеют тусклый серовато-голубой цвет. Это мало кому известно на Земле. Не потому, что это держится в секрете — отнюдь, — а из-за «Цветов Глубокой Тьмы», виртуального видеофильма о Лэппет Угарте, получившего премию Академии. Эта женщина сыграла важнейшую роль в установлении искусственного происхождения васильков. Женщина, которую я пытался убить и ограбить. В своей мудрости, создатели этой эпической болливудской документальной драмы сочли нужным сделать васильки вдвое больше, чем в реальности, и вдобавок артефакты светились зловещим голубым светом, напоминавшим излучение Вавилова — Черенкова. Наверное, настоящие васильки не очень впечатляюще смотрелись на экране.

Поэтому большинство граждан планеты Земля верят, что перед ними настоящий василек из космоса, если предмет в виде крестика имеет неземной голубой цвет.

Хуанг присылает мне краску в микроскопических сосудах. Они завернуты в свинцовую фольгу, что делает их необычно тяжелыми. Когда я снимаю маленькие крышечки, то вижу тусклое радиоактивное подобие того цвета, который мелькал у меня перед глазами там, в Глубокой Тьме.

Каждый раз, когда я окунаю в краску свою кисть, я извлекаю из банки очередную крошечную струйку радиации. Каждый раз, когда я облизываю кисть, я проглатываю несколько капель космического дождя. Я последний из «Радиевых девушек».

Хуангу нет необходимости приказывать старому повару убивать меня. Я делаю это сам, каждый день.

Я редко думаю о том, куда деваются мои радиоактивные осколки, покинув дом неподалеку от аллеи Хунг Конг Цаи. Люди покупают их, потому что надеются на что-то, потому, что любят, потому, что хотят иметь у себя кусочек невообразимо далекого прошлого. Вся эта история, можно сказать, привела к тихой революции в человеческом обществе. Для некоторых важно прикасаться к ней, словно к медальону с именем святого Христофора. Однако, если прикасаться к ней слишком часто, дело может закончиться онкологическими заболеваниями.

По-настоящему забавно во всем этом то, что я раскрашиваю ярко-голубым цветом умирающего неба настоящие осколки васильков. Мы делаем фальшивки из подлинных вещей, Хуанг и я.

Истина является древней, словно время, а я снабжаю ее спецэффектами.

Клянусь, когда-нибудь я сам убью себя.

Сегодня повар приносит мне в качестве ланча жаренную на сильном огне пекинскую капусту и странные скользкие грибы. Он скрытен, словно один из японских солдат, которые в прошлом веке несколько десятков лет защищали лавовую пещеру на острове в Тихом океане. Разумеется, снова чай, который я, разумеется, оставляю нетронутым. Мы могли бы так же легко совершать этот ритуал с пустым чайником, но повар тщательно следует всем правилам ведения кулинарной войны.

Овощи имеют странный лохматый вид, несмотря на то, что недавно побывали на раскаленной сковороде. Они политы едким желто-коричневым соусом, подобного которому я никогда не пробовал. Вся эта каша расположена на комке липкого риса, прямо из маленькой лиловой печи «Панасоник», которая стоит на кухне.

Пища — барометр этого дома. Когда повар в хорошем настроении, я питаюсь, словно монарх. Когда он недоволен жизнью или обижен на какую-то небрежность с моей стороны, еда ужасна.

Интересно, что я сделал сегодня такого, что рассердило его. Ведь, в конце концов, наш утренний ритуал — это всего лишь ритуал.

Встретившись взглядом с поваром, я замечаю в его глазах что-то еще. Какая-то новая тревога прячется за морщинами на туго натянутой коже его лба. Я знаю, что я потерял, когда приехал сюда. На самом деле не больше того, что потерял много лет назад, когда судьбы людей и планет решались где-то в Глубокой Тьме, и я отправился на поиски состояния, которого могло хватить на дюжину жизней. И все же я не готов к этому новому зловещему нарушению монотонности моего существования.

— Ты пришел убить меня? — спрашиваю я по-английски. Я не говорю на кантонском наречии, только на отрывочном, ломаном, с неверными интонациями мандаринском диалекте, на котором говорят иностранцы в каменных портах пояса астероидов. Я не уверен, понимает ли он меня, но вопросительная интонация моей фразы ему ясна.

— Хуанг, — скрипучим голосом произносит он. Мы с этим человеком можем неделями не обменяться ни единым словом. Не думаю, что он разговаривает с другими людьми больше, чем со мной.

— Он едет сюда?

Повар кивает. Очевидно, что он расстроен.

Я ковыряюсь в тарелке с жареными овощами и вдыхаю запах горелой рыбы и имбиря, исходящий от соуса. Хуанг приезжает — это сюрприз. Все это время я тихо сидел здесь со своим раком в начальной стадии и состарившейся душой и готовил осколки васильков для продажи. Их привозит сюда Истинный Герой Пояса, как сказано в его рекламе. Наша сделка не нарушена.

Что ему может быть нужно от меня? У него уже есть полная власть над моей жизнью и смертью. Все мои труды принадлежат ему. Моя репутация погибла, по крайней мере, под моим настоящим именем. У меня остались лишь воспоминания о небе и крошечный осколок знания о том, что было когда-то.

Этого должно быть достаточно.

Через некоторое время повар, как бы извиняясь, забирает миску с остывшей едой и ставит на ее место тарелку из тонкого фарфора, на которой красуется политый медом лунный пряник. Я начинаю подозревать, что он не лишен чувства юмора, хотя время для шуток далеко не самое подходящее.

— Xie xie, — говорю я ему на своем ломаном китайском. Он не улыбается, но напряженное выражение исчезает с его лица.

И все же я не собираюсь соглашаться на чай.

Хуанг появляется под звуки собачьего лая. Я стою у зарешеченного окна, пробитого в стене моего сада, и наблюдаю за аллеей. «Мерседес» на водородных топливных элементах, принадлежащий гангстеру, имеет знакомый синий оттенок. Но я сомневаюсь, что мастера, красившие его машину, пользовались высокорадиоактивной краской для самолетов.

За машиной следует небольшая стайка бродячих собак. Жужжат моторы, открывающие двери — это единственный производимый машиной шум — и появляется водитель. Это крупный мужчина, что необычно для китайца, высокий и сильный, в кожаной куртке и спортивных штанах, обязательных для всех охранников и бандюг, прислуживающих богачам от Берлина до Джакарты. Зеркальные темные очки имеют необычно толстую оправу — сразу ясно, что они напичканы сенсорами и компьютерами. Интересно, он их вообще когда-нибудь снимает, или это имплантаты? Жизнь в наше время превратилась в дешевый научно-фантастический роман восьмидесятых годов двадцатого века.

Водитель окидывает собак долгим взглядом, после чего они смолкают, затем открывает Хуангу дверь. Хозяин выходит из машины без дальнейших церемоний. Может быть, его прикрывают с воздуха, а может, на крышах находятся снайперы, но я никого не вижу.

Хуанг невысокого роста, обладает компактным сложением борца. Лицо его представляет собой сморщенную маску, и возраст его определить невозможно. В нашей окружающей среде достаточно вредных веществ, чтобы состарить человека без помощи неумолимого времени. Сегодня на нем длинная бледно-голубая рубаха и пиджак из акульей кожи. Он поднимает голову к моему окошку — глаза его имеют водянистый цвет, как дневной свет во время дождя.

Я медленно иду через двор. Здесь мы и встречаемся с Хуангом — под восковницей, на каменной скамье с ногами в виде львов.

Я сажусь, но он уходит. Без сомнения, дать инструкции повару. Я жду, пристально рассматривая пруд. Он невелик — не больше двух метров в самой широкой части. Пруд обрамлен необработанными камнями — казалось, они появились из недр Земли как раз перед тем, как каменщик положил их на место. Там, на Поясе, после четверти биллиона лет столкновений, пылевых бурь, трения друг о друга, не осталось таких острых граней. На поверхности воды плавает пена ярко-зеленого цвета, способного испугать любого человека, когда-либо имевшего дело с загрязнениями воздуха.

Говорят, что вода голубая, но ведь вода — это на самом деле всего лишь свет, схваченный взглядом. Она похожа на стекло, она принимает цвет того, что в ней растворено, что находится под ней, того, что проплывает сквозь нее. Большинство людей в Глубокой Тьме имеют мистические взаимоотношения с водой. Сама мысль об океанах кажется им божественной и невозможной. Что касается меня, то мои родители родом с Самоа. Я родился в Такоме и вырос на заливе Пьюджет-Саунд, после чего отправился Наверх. Для меня океан — это просто вода.

И все же этот крошечный пруд, заросший вредными водорослями, кажется, говорит о том, что не все в порядке на Земле, в Глубокой Тьме, на маленьких искорках колоний на Церере, Марсе и в других местах. Интересно, думаю я, что произойдет с прудом, если я вылью в него мою голубую краску из запаянных свинцом бутылочек?

— Твои поделки хорошо продаются, — говорит Хуанг. Я не слышал, как он подошел. Глядя в землю, я замечаю туфли на резиновой подошве — казалось, этот миллионер купил их у какого-то уличного торговца на соседнем углу.

Я встречаю взгляд водянисто-голубых глаз. Они бледные, такие бледные, что отражают цвет его рубашки-поло.

— Спасибо, сэр.

Он некоторое время смотрит на меня. Таким взглядом служанка на рынке смотрит на куски рыбы. Наконец, он снова заговаривает:

— Начались расспросы.

Я говорю, не подумав:

— Насчет радиации?

Он слегка поднимает одну бровь.

— Что?

Я молчу. Я на миг забылся, перестал притворяться, будто не знаю, что он отравляет своими фальшивками десятки тысяч людей по всему миру. Подобная ошибка может стоить мне жизни. То, что я каждую минуту могу расстаться с жизнью — не оправдание такой глупости.

Хуанг принимает мое молчание за ответ.

— Ко мне приходили некие люди и спрашивали человека, по описанию похожего на тебя.

Я пожимаю плечами:

— Когда-то, на короткое время, я был известен. — В качестве одного из исторических злодеев. Вот кем я являлся в момент своей всемирной славы.

— Ты заплатил мне кое-что, чтобы я держал тебя здесь… они сделали мне гораздо более выгодное предложение.

Тем странным, холодным утром в вонючей чайной в Сэндае, в прошлом году, я продал ему собственную жизнь. Заплатил немалую сумму денег, заплатил трудом и последними остатками своей репутации за тихое, мирное отбывание наказания и освобождение от обязательств. К сожалению, я уже понял, кому именно могло понадобиться выкупить меня у Хуанга.

Он ждал, что я спрошу. Но я молчал. Я хотел дать ему повод не отсылать меня отсюда.

— Моя работа удовлетворяет вашим требованиям, верно? — Я хотел напомнить ему о радиоактивной краске, об ответственности, которая, в конце концов, может настигнуть распространителя этого голубого свечения.

Даже гангстерам, давно позабывшим, что такое страх перед законом, можно предъявить иск в гражданском суде.

— Возможно, ты захочешь, чтобы я принял это предложение, — медленно говорит он.

— Разве собака может выбирать, на какой цепи сидеть?

На лице Хуанга мелькает усмешка, которая затем исчезает среди морщин.

— Тебе это безразлично?

— Я только хочу тихо и мирно жить в этом доме до тех пор, пока не выполню условий сделки.

Хуанг долго молчит и думает о чем-то. Затем говорит:

— Деньги решают все, космонавт. — Он кивает и идет прочь.

Трудно запугать такого человека, как я — без семьи, без друзей, без будущего. Должно быть, это необычный урок для Хуанга.

Я медленно иду обратно к зарешеченному окошку. Он стоит на улице, разговаривая сам с собой — то есть по крохотному мобильному телефону, встроенному в ухо. Люди, подобные Хуангу, не вживляют себе имплантатов. Собаки сидят тихо, пока он залезает в голубой «мерседес». Когда машина уезжает прочь, бесшумно, словно оседающая пыль, они начинают лаять и скулить.

Только в этот момент до меня доходит, что стая собак — это голограмма, часть машины Хуанга.

Пока люди не вышли в Глубокую Тьму, мы до конца не понимали, как на самом деле добра к нам Земля. Человек, стоящий на дрожащей от землетрясения почве посреди неистового урагана, находится в полной безопасности, как дитя на руках матери, по сравнению с каждой минутой, проведенной в высоком вакууме. Самый маленький герметичный клапан, размером с монету в пять цзяо, купленный со скидкой и установленный лентяем-техником, страдающим от похмелья, может лопнуть и принести быструю мучительную смерть.

Риск меняет людей, хотя большинство из них даже не понимают этого. От дружбы до ненависти становится совсем близко. Совершенно незнакомые люди делят последние пол-литра воздуха, чтобы остаться в живых еще ненадолго, в надежде, что спасение придет. Преднамеренное убийство — редкость в Глубокой Тьме, хотя непредумышленное, к сожалению — обычное явление. Человек может погибнуть в любой драке, стоит лишь в критический момент на мгновение отвлечься от окружающих опасностей.

Поэтому люди находят друг в друге ценности, которые никогда бы не разглядели на Земле. Только менеджеры и чиновники, работающие в каменных портах и колониях, сохранили старые, человеческие установки, привычки разделять людей на «своих» и «чужих», строить козни и убивать душу и тело.

Вопрос был в том, кто пришел за мной — старый враг или кто-то из чиновников корпорации «Минеральные ресурсы Цереры». Не говоря уже о непоправимом ущербе, нанесенном нашим знаниям о вселенной уничтожением первого артефакта иной расы, я стал непосредственной причиной потери кое-какими людьми миллиардов юаней. Некоторые менеджеры, которые предпочли бы обменять свои белые воротнички на внушительные банковские счета, восприняли мои действия резко отрицательно.

Какой-нибудь шахтер с Пояса, поддавшись приступу раздражения, мог бы просто выдернуть из моего скафандра кислородный шланг, но разозленный чиновник, лишь слегка улыбаясь, планирует мою смерть на экране компьютера. Здесь, в стальных лапах Хуанга, я уже решил, что мне удалось неплохо пережить потерю всей прошлой жизни. И вот теперь кто-то предлагает за меня большие деньги.

Странно, Хуанг хотел предложить мне выбор. Или, по крайней мере, так мне показалось. Значит, предложение неизвестного для него — вопрос чести. Хуанг, как и все ему подобные, был весьма гибок в денежных вопросах, по крайней мере, пока деньги продолжали литься в его закрома, но непреклонен, когда дело касалось чести.

И, судя по всему, даже моей чести.

Эта логическая цепочка кажется слишком хрупкой, чтобы опираться на нее. Я мог просто продолжать раскрашивать осколки до тех пор, пока меня не убьет лучевая болезнь, рак или старый повар. Или сказать Хуангу, чтобы он расторг нашу сделку и выпустил меня из этого дома живым.

Если вспомнить, сколько усилий я потратил на то, чтобы избавиться от ответственности за свою жизнь, мне показалась странно заманчивой возможность снова получить контроль над ней.

Когда вечером повар принес мне чаю, я налил немного напитка в крошечную чашку без ручек. Старик долго смотрел на меня.

— Вы уходите?

— Да, с мистером Хуангом, — сказал я ему.

Повар проворчал что-то и ушел на кухню.

Чай был таким горьким, что я решил было, будто он сдобрил его крысиным ядом. Как только я отбросил эту мысль, повар вернулся со второй чашкой и налил чаю себе. Он уселся напротив меня — это еще одна вещь, которой он никогда прежде не делал. Затем вытащил из-за ворота своей грязной белой футболки небольшой сетчатый мешочек на цепочке.

— Смотрите, а? — Он открыл мешочек, и оттуда выкатился один из моих синих осколков василька. Мне даже показалось, что он сверкнул в его ладони.

— Это нельзя носить на себе.

Повар поднял мешочек из металлической сетки.

— Свинец. Не опасно.

Я протянул руку и дотронулся до лепестка. Это был всего лишь лепесток, отломанный от стебля. Мне показалось, что он теплый на ощупь. И он был сияющего голубого цвета.

— Зачем? — спросил я.

Он поднял глаза к потолку и медленно провел рукой над головой, словно указывая на бесчисленные россыпи звезд в Глубокой Тьме.

— Мы слишком маленькие. Мир слишком большой. Это, — он встряхнул мешочек, — это цена времени.

Я попытался вникнуть в его ломаный английский.

— Цена времени?

Повар яростно закивал.

— Вы покупаете время для каждого, для всех.

Я небольшими глотками пил свой чай и размышлял о словах старика. Я побывал в Глубокой Тьме. Я прикоснулся к небу, которое обнимает Землю, а затем из голубого становится черным.

— Голубой, — сказал он, прерывая течение моих мыслей. — Мы пришли из моря, и мы уходим в небо. Из голубого в голубой, а?

Из голубого в голубой. Жизнь выползла из голубых океанских вод для того, чтобы, в конце концов, взобраться на широкое голубое небо. Если нам повезет, мы сможем дойти до конца вселенной и увидеть голубой цвет ее смерти.

— Время, — произнес я, пробуя слово на вкус. — Ты имеешь в виду будущее?

Повар затряс головой.

— Будущее, а.

Покончив с приготовленной им великолепной уткой, я устало отправился в свою мастерскую. Я уже продал почти все свое время, но я мог с помощью светящихся голубых осколков создавать время для других. Какая разница, кто меня ищет, думал я. Пусть Хуанг делает, что хочет. Мои грехи были так велики, что их ничем было не смыть, даже радиоактивным дождем.

Я мог провести оставшееся мне время, давая возможность людям, подобным старому повару, стать ближе к небесам — осколок за осколком.