43
ЧЕТЫРЬМЯ ГОДАМИ РАНЕЕ
Я пришел в столовую с распухшей рукой и больной головой. Яд паука замедляет движение мысли и вызывает галлюцинации, такие страшные — захочешь придумать, не придумаешь. А мое воображение было моим проклятием.
Стражники внутреннего двора и стражники, охранявшие стены замка, редко сходились во мнениях, но что касается меня, они единогласно решили, что я тупой северянин и что я, вероятно, не скоро смогу прилично махать мечом.
Было воскресенье, и по такому случаю повар приготовил для нас особый обед — улитки в чесночном соусе и вине с шафрановым рисом. Улиток собирали на склонах близлежащих скал, размером они были с кулак ребенка. Но если смотреть правде в лицо, улитка — это слизняк в шляпе. И воскресное блюдо походило на большую соплю в крови. Я не мог понять, почему жители Лошадиного Берега с таким упорством и вожделением едят всякую гадость. Испытывая тошноту уже от одного только вида местного деликатеса, я попробовал рис. Очевидно, граф Ханса высоко ценил своих стражников, если жаловал нам шафран, который считался специей королей и стоил баснословных денег. Все, что я могу сказать, — он имел вкус горького меда, что вызвало у меня отвращение. Дальше лакомиться шафрановым рисом мне не хотелось, и я решил остаться голодным.
Я отправился спать с горбушкой хлеба и вскоре погрузился в сон с яркими сновидениями.
Тот факт, что я был схвачен спящим, вернее, во время сна, я приписал укусу паука, но истина заключалась в том, что, если ты будешь вскакивать и набрасываться с мечом на каждого, кто приблизился к тебе в спальне стражников, то вскоре ты перебьешь ползамка.
Я проснулся от того, что сильные руки схватили меня за запястья и щиколотки, и сразу понял, что бесполезно дергаться и брыкаться, я не смогу помешать тащить меня по коридорам, а затем вниз по лестнице до камеры подземной темницы. Они с уважением отнеслись к моей способности хорошо их отделать, поэтому, чтобы удалиться в целости и сохранности, они ударили меня под дых: двое держали меня, растянув руки в стороны, а один со всей силы ударил. Я слышал, как они убегали, громко хлопнув дверью, звук гулом повис в воздухе, который я жадно хватал ртом, превозмогая позывы к рвоте.
Кричать мне всегда казалось глупой затеей. Будто я хочу помочь людям, которые бросили меня в подземелье, понять, что они поступили плохо. Поэтому кричать я не стал. Сел на пол и принялся размышлять. Возможно, Каласади все-таки выдал мой секрет, и мою семью эта новость не привела в восторг. Или, что более вероятно, стало известно о моем посещении тайного подвала в винном погребе, где находилась машина Зодчих, и было принято соответствующее решение.
Так я сидел и размышлял около часа. В маленьком окошке камеры появилось лицо. Глупый поступок, по моему мнению, потому что, если бы я хотел, я бы ножом, который мне оставили, искромсал это лицо.
— Приветствую вас, лорд Йост, — сказал я.
Я видел его кратко, перед тем, как он передал меня на попечение капитану Ортензу, но у него было худощавое лицо и маленькие черные усики, и потому его легко было узнать.
— Уильям из Анкрата, — сказал он. Он произнес слова медленно, словно не верил в их истинность.
Сидеть на полу было жестко и холодно. Я понял, что, вероятно, выберусь отсюда значительно быстрее, если дам ему возможность сказать все, что он хочет.
— Каким ядом ты пользовался, Уильям? — спросил он.
В тусклом свете я посмотрел на свою руку. В том месте, где меня укусил паук, рука сделалась бордовой.
— Яд? — спросил я.
— Я пришел сюда не в игры играть, юноша. Я оставлю тебя гнить здесь. Если они умрут раньше, чем ты заговоришь, граф выпишет мавританских палачей поработать с тобой.
Лицо исчезло.
— Подождите! — Я быстро вскочил на ноги, идея с мавританскими палачами мне не понравилась. Какими бы ни были палачи, упоминание о них не может вызвать ощущение комфорта. — Скажите, что случилось, и я все расскажу. Клянусь Иисусом.
Лорд развернулся и собрался уходить.
Я бросился к двери и припал к окошку.
— Я могу спасти их, — солгал я. — Только скажите, кто пострадал.
Лорд Йост повернулся, и я вознес хвалу не небу, а тому, кто надоумил людей лгать.
— У всех стражников дневной смены бредовое состояние, — сказал он. — Несколько из них ослепло.
— Я единственный в нормальном состоянии, и потому меня сочли виновным?
— Очевидно, что ты — ассасин. Возможно, один из тех, кто состоит на службе у Олидана из Анкрата. Если ты дашь противоядие, я гарантирую тебе быструю смерть.
— У меня нет противоядия, — сказал я, недоумевая, кому понадобилось травить стражников.
— Какой яд ты использовал? Ты обещал все рассказать.
— Если я ассасин, почему вы думаете, что я сдержу данное обещание? Я не могу их вылечить, потому что я никого не травил.
Лорд Йост сплюнул (неаристократический жест), развернулся и пошел прочь.
— Подождите. Это могли сделать марокканцы. Зачем королю Олидану травить стражников? Он не собирается посылать армию за тысячу миль, а марокканцы планируют набег.
Он повернул за угол.
— Я не отравился, потому что я ничего не ел! — закричал я ему вслед.
Эхо шагов стихло.
— Потому что ваша еда — дерьмо! — крикнул я.
Я был один.
В темноте ко мне пришел мертвый ребенок, он мрачно наблюдал за мной, голова безвольно висела на сломанной шее. Миллион раз я гадал: неужели там, на кладбище, я убил Катрин? Был ли это мой ребенок, который никогда не родился, потому что я убил его мать? Или это был один из тех детей, чья кровь на моих руках? Дети Геллета. И потребовался монстр, чтобы сделать их реальными для меня. Монстр не по внешнему виду. Монстрами я называл Гога и Горгота. Челла и я были мерзкими по своими делами, но не внешне.
Но почему отравили стражников? Это могли сделать марокканцы, но им вряд ли удастся захватить замок в результате одного набега, они не могут отравить всех воинов до единого. И неразумно таким способом оповещать о своем нападении. Неразумно предупреждать, если ты планируешь молниеносный налет на удаленные города и церкви.
Меня осенило, и словно железными тисками сдавило желудок, водянистая блевотина изверглась фонтаном на пол камеры. Я упал на руки.
— Черт.
Мрак обступил меня и давил, я прижался щекой к холодному каменному полу. Шрам горел, словно светящиеся осколки Гога все еще были там.
Возможно, и я был отравлен. Но почему яд так долго действует на меня? Конечно же, не по причине моего крепкого северного телосложения и здоровья. И я практически ничего не ел. Краюху хлеба. И ложку горького риса.
Меня нужно было изолировать. И камера подземелья подходит для этого как нельзя лучше. Кто-то побеспокоился, чтобы я никуда не смог пойти, каким бы сильным ни было мое желание.
Я поднялся и подошел к двери. Лорд Йост ушел и унес с собой фонарь, света почти не было — лишь несколько пыльных лучей: возможно, пробивалось солнце, освещавшее внутренний двор, если там был день, или это горел факел в конце коридоров, по которым меня тащили. В любом случае этого призрачного света для глаз, привыкших ориентироваться в темноте, было достаточно, чтобы разглядеть углы и случайные детали. Я осмотрел маленькое окошко в двери. Мог бы просунуть в него руку, если бы не решетка. Деревянные планки в три пальца толщиной. Твердая древесина. Потребуется неделя, чтобы ножом проделать отверстие.
Что-то быстро пробежало у меня за спиной. Крыса. Я мог определить ее в темноте по шуму. Я метнул кинжал. У братьев была такая игра. Поражать в темноте крысу. Грумлоу был лучшим игроком. Мы часто просыпались и находили крысу, пришпиленную к земле кинжалом. Случалось, неприятно близко от моей головы.
— Попалась.
И поскольку утра ждать не надо было, я рукой на ощупь нашел крысу и вытащил нож. Вернулся к двери с решетчатым окошком. Надавил на решетку, проверяя, насколько прочно она крепится. Прочно. Забавно, как часто наша жизнь зависит только от твердой полоски металла. Лезвия ножа, кандалов, гвоздя. Горгот, наверное, одной рукой вырвал бы эту решетку. А я не могу. Я дергал, пока не содрал кожу на руках. Никакого результата.
Отступил от двери и снова сел на пол. Погрузился в размышления. В результате я подошел к окошку и стал истошно кричать и просить выпустить меня.
Так я кричал, пока не осип, но в конце концов свет сделался ярче, и он приближался. Раскачивался в такт фонарю.
— Заткни свой рот, мальчишка, а не то…
— Ты будешь кричать вместо меня? — спросил я, прижимаясь к двери.
— А ты хотел бы, чтобы я это сделал? Открыл тебе дверь? Я слышал о бое с мастером меча Шимоном. Посули мне золотой, но даже тогда я не открою тебе. Ни за что. И если ты сейчас не заткнешься, то я помогу тебе.
— Послушай, прости. Давай поговорим по-другому. — Я просунул в окошко часы и опустил их так, чтобы они попали на выступ рамы. — Вот, возьми, они стоят сотню золотых. Просто принеси мне что-нибудь поесть.
Я присел и вслушивался в звуки. Напряженно вслушивался.
Тюремщик подошел, чтобы проглотить наживку, я просунул руку, обдирая локоть, в отверстие для подачи еды, которое находилось внизу двери, и схватил его за лодыжку. Резкий крик, и тюремщик упал. Я покрепче обхватил его и потянул ногу к отверстию, он не сопротивлялся.
— Проклятье.
При падении этот болван ударился головой и потерял сознание. Я собирался ножом отсечь ему пальцы, если он не даст мне ключ. Трудно запугать человека, когда он без чувств.
Я взял убитую крысу. Она была еще теплой.
Способов использовать дохлую крысу не так уж много. В другой раз я расскажу о них подробнее. Тот способ, который я выбрал, был не самый простой. Заставить дохлую крысу снова бегать оказалось сложнее, чем заставить брата Роу нырнуть в грязь. Трудно понять ее и влезть в ее шкуру. Я готов был уже отказаться от этой затеи, как мне пришло в голову сконцентрироваться на чувстве голода, и крыса задергалась у меня в руках. Как выяснилось, даже дохлая крыса не перестает думать о поисках пищи. Но мне пришлось еще немало постараться, прежде чем я выпустил крысу в отверстие для подачи еды.
В свете фонаря тюремщика, который он, слава Богу, успел повесить на крюк перед тем, как потянул руку к моим часам, я отправил крысу на поиски.
В ее крошечный мозг я послал мысль грызть ремешок на поясе тюремщика, на котором висело кольцо с ключами. Когда она перегрызла ремешок, я велел крысе толкать кольцо с ключами ко мне. В изолированной камере невозможно открыть дверь изнутри, но в любой системе есть свой изъян. Я позволил крысе умереть во второй раз и вышел в коридор — свободный человек после нескольких часов заключения!
Желудок сводило, но я не чувствовал, что умираю. Легкое головокружение, незначительная мутность мыслей, но это обычные признаки пробужденной некромантии. Если я все же был отравлен, то тот, кто это сделал, сделал свою работу плохо.
Я вставил в рот тюремщика кляп из лоскутов одежды и запер в камере, которая только что была моей. Заглянув в соседние, я нашел, что мой дед не был любителем держать заключенных. Из чего следовало: либо он их всех казнил без промедления, либо правил легкой рукой.
Осторожно двигаясь по коридору, я дошел до стола тюремщика, на него сквозь отверстие в потолке падал лунный свет. Было поздно, но полночь еще не наступила. И у меня еще было время подумать, чем я и занялся. Если бы я хотел отравить своих врагов, я бы не стал ограничиваться тридцатью стражниками. Я бы опустошил трон и все здесь перевернул вверх дном. Но отравить кого-нибудь — не такое уж легкое дело. За кухней дворца пристально наблюдают, поварам доверяют в той же степени, что и брадобреям, которые с бритвой подходят к святейшему горлу. Свежие овощи — картошку, морковку и тому подобное — трудно отравить, сухой провиант покупается инкогнито, привозится и тут же запирается в кладовой.
Я вышел из подземной тюрьмы. На мне все еще была форма стражника, и единственный стражник у двери беспрепятственно позволил ударить себя головой о стену. К сожалению, обожженное лицо трудно спрятать. Нельзя все время быть повернутым к миру неповрежденной стороной лица. Я нашел окно, которое вело на крышу.
Сидя прислонившись спиной к главной трубе, вытянув ноги на глиняной черепице, покрывавшей крышу над парадным залом замка, я думал.
Не о слизняках — простите, улитках. Я их даже не отведал. А о рисе. Отравленном рисе? В кипящей воде он впитает весь яд. А шафран? Его можно было купить на любом судне в порту. Как часто пополняются запасы специи, унция которой стоит дороже золота? На каких судах ее привозят? Кто из Сотни покупает такую дорогостоящую специю? Сложив вместе все ответы… какие шансы… какие варианты просматриваются? Одно размышление о сопоставлении и вычислении заставило мое сердце екнуть.
Каласади!
Я скатился по черепице, надеясь, что она не последует за мной. Добрался до широкого каменного желоба, перебрался через него и стал искать, где у него наиболее надежное место. Закончить свою бытность королем, свалившись с семидесятифутовой крыши и разбившись в кровавое месиво, не входило в мои амбициозные планы. Я слышал приглушенные голоса, доносившиеся из комнат замка, шум моря, катившего волны на прибрежные скалы, непрерывное жужжание и стрекот ночных насекомых, наводнявших Лошадиный Берег.
Замок Морроу печется на южном солнце большую часть года. Зимы здесь ненастные, с ветрами и бурями, но температура слишком низко не опускается. И поэтому окна здесь большие и ставнями не закрываются с ранней весны до поздней осени.
Крепко уцепившись руками за край желоба, а левую ногу поставив под нижний ряд черепицы, я повис и заглянул в окно парадного зала.
Дальний край стола был сервирован серебряной и хрустальной посудой. Настенные лампы давали ровный мягкий свет, масло не коптило. Слуга внес три графина с вином: два с белым, один с красным. Высшего ранга стражники в пышных одеждах с плюмажами на шляпах стояли в шести точках по периметру зала.
Слуга вышел. Минуты тянулись. Кровь приливала к голове, в глазах появились покалывание и зуд, пальцы, вцепившиеся в желоб, немели. Внизу, во дворе, я услышал шум. Какая-то суматоха. Я решил не двигаться. Суматоха улеглась.
Наконец черная дубовая дверь открылась, двое слуг вошли, держа половинки дверей широко распахнутыми, пропуская моего дядю и леди Агату. Служанки предусмотрительно отодвинули стулья, позволяя им сесть за стол. Вошли еще две дамы. Я узнал их: те самые старухи, что слушали музыку с леди Агатой в дамском зале. Вошел толстый молодой человек, несмотря на жару, в синем бархатном костюме. Вошла в сопровождении пажа моя бабушка, которую я однажды видел в Высоком Замке. Она шла неверными шагами, волосы совершенно белые, кожа бледная и тонкая. Затем мой дедушка сел во главе стола на стул с высокой спинкой. Граф Ханса меня удивил. Он выглядел не намного старше моего отца, крепкий мужчина с короткой седой бородой и длинными густыми волосами, в которых видны были черные пряди.
Появились слуги с серебряными блюдами, накрытыми крышками.
По моему носу скатилась капля пота и упала в темноту. В голове гудело от прилива крови.
Как по мановению волшебной палочки слуги одновременно сняли крышки с блюд, открывая глазам деликатесы вечерней трапезы. Никаких улиток и риса.
Я соскользнул ногами с крыши с меньшей грацией, чем ожидал, и неловко забрался в окно, уселся на край, держась за него обеими руками. Я едва не сорвался вниз. Заниматься акробатикой после того, как повисел вниз головой, не рекомендую.
Я надеялся какое-то время оставаться незамеченным, но, похоже, одна лишь леди Агата в парадном зале не смотрела вверх.
К чести лорда Роберта, когда толстый юноша вскочил на ноги, а дамы завизжали, он приказал стражникам закрыть собой графа. Граф Ханса сделал глоток вина и громким голосом произнес:
— У меня был внук по имени Уильям Анкрат.
— А у меня был брат с таким именем, — громко сказал я в ответ.
При этих словах мой дядя поднялся.
Быстрым движением я метнул нож. Он попал в центральную тарелку, и желтые дольки картофеля разлетелись по столу с брызгами морской соли и раздавленными зернами черного перца. От укуса паука мои пальцы распухли и плохо сгибались, поэтому нож пролетел ближе к уху пожилой женщины, чем я рассчитывал.
И снова женский визг.
— Ах, это тот дьявольский мальчишка! — закричала леди Агата, наконец-то посмотрев на меня.
— Тебе не понравилась сервировка стола… племянник? — спросил лорд Роберт.
— Думаю, если вы отведаете с этой тарелки, у меня больше не будет родственников на юге. И тогда фактически я стану законным наследником графства!
— Тебе лучше спуститься в зал, Йорг, — сказал мой дед.
К моему стыду, мне пришлось воспользоваться лестницей. Спрыгнув вниз, я бы переломал ноги, а спускаться по внутренней стене парадного зала было невозможно — слишком гладко оштукатурена. Слезать по лестнице задницей в зал — не самое впечатляющее появление, но я только что спас им жизни.
— Ты думаешь, наша еда отравлена? — спросил дед.
Я взял серебряную вилку и насадил на нее дольку картофеля.
— Позовите Каласади и попросите его попробовать.
Лорд Роберт нахмурился.
— Из того, что мы в конфликте с Ибн Файедом, не означает, что все марокканцы будут строить козни против нас.
Граф Ханса кивнул стоявшему рядом с ним стражнику, и тот отправился выполнять поручение.
— И все же он виновен, — сказал я. — И если нет иных доказательств, кроме как заставить его попробовать шафран, почему же этого не сделать?
— Шафран? — спросил граф.
— Спросите, и вы узнаете, что недавно была новая поставка на кухню, должным образом скрепленная печатью ввиду своей особой ценности и во избежание проверки с вашей стороны. Это, возможно, часть большого груза, который предназначен убить богатое население побережья. На первый взгляд, случайный акт бессмысленного уничтожения. Но я знаю человека, который мог рассчитать вероятность попадания части этого груза на ваш стол, граф Ханса. Человека, который знал, кто я такой, и выбрал меня на роль злодея, надеясь, что я, в соответствии со своей родословной, идеально сыграю эту роль.
— Хочешь сказать, еще больше дров наломаешь? — спросил лорд Роберт, легкая улыбка пряталась в уголках его губ.
На мгновение я задумался, возможно ли, что Каласади учел и мой приезд, и я был не случайной жертвой, на которую можно списать свое преступление, а частью объемного расчета. Я отогнал эту мысль как весьма неприятную.
— Наш математик совершил только одну ошибку. Возможно, даже несправедливо будет назвать это ошибкой. Я полагаю, он обдумал возможность и решил, что риск минимальный. Он никак не предполагал, что вы позволите повару так нерационально использовать драгоценный шафран для воскресного ужина стражников.
Вернулся стражник.
— Каласади нет ни в его комнатах, ни в обсерватории, граф Ханса.
Оказывается, Каласади покинул замок, как только стало известно об отравлении стражников.
Из дневника Катрин Ап Скоррон
26 марта, 99 год Междуцарствия
Реннатский лес. Ранний вечер
Я подумала, что можно было бы сделать надпись на могиле Ханны. Сарет говорит, раз я повсюду таскаю с собой этот дневник, это значит, у меня в жизни ничего нет, поэтому я не могу с ним расстаться. Людям, которые действительно живут, не нужно описывать каждую минуту жизни, они слишком заняты. Но Сарет уже целый год не покидает Высокий Замок, и пока этот ребенок высасывает из нее молоко, я сижу в Реннатском лесу в окружении монстров!
Великан, десять футов ростом, полный рот острых зубов и глаза-щелочки. Вначале он просто наблюдал за мной со стороны, сейчас стоит и что-то вырезает на стволе большого упавшего дерева, вырезает не ножом, а черным ногтем на пальце толщиной с мое запястье.
Второй монстр — маленький мальчик. Худой и почти обнаженный, на теле черно-красные пятна, похожие на языки пламени. Он бегает от одного куста к другому, прячется и наблюдает за мной большими черными глазами. Когда он бежит, видны его когти.
Я вся в смятении. Я не хочу думать о том, что сказал Йорг.
Маленького монстра зовут Гог. Он говорит, что такое имя ему дал Йорг, так звали библейского великана. Я ему сказала, что в таком случае должен быть еще и Магог. Маленький монстр опечалился, и в лесу вдруг стало очень жарко, словно вернулась середина лета.
— Кем ты будешь, когда вырастешь, Гог? — спросила я маленького монстра, чтобы отвлечь его от грустных мыслей.
— Я буду большим и сильным, — ответил он, — чтобы сделать Йорга счастливым. И я хочу стать счастливым, чтобы Горгот перестал печалиться из-за меня. — Он посмотрел на великана.
— А что ты хочешь для себя? — спросила я его.
Он посмотрел на меня своими большими черными глазами.
— Я хочу спасти их, — сказал он, — как они спасли меня.
Люди Йорга выглядят так, как будто они всю жизнь провели на дорогах. Они бандиты, а не королевская свита. Сэр Макин, о котором они говорят, что он настоящий рыцарь, такой же грязный, как и остальные. Его кольчуга в засохшем навозе, и воняет от него, как от сточной канавы. Но, даже грязный, он ведет себя по-особенному. По крайней мере, у сэра Макина есть манеры.
Среди них есть один, которого они называют Красный Кент, он старается быть вежливым. При каждом слове он повторяет «миледи» и кланяется беспрестанно. Выглядит комично. Когда я поблагодарила его за воду, которую он мне принес, он покраснел до корней волос. Думаю, за свою способность так краснеть он и получил свое прозвище.
Когда Кент мне не прислуживает, он что-то стругает и вырезает ножом с черной ручкой, сидя прислонившись к дереву спиной. Он вырезал волка, который будто бы выходит из леса и рычит на мир людей. Он сказал, что когда-то был лесником. Когда-то очень давно.
И еще есть юноша по имени Сим. С очень тонкими чертами лица, как у артиста, что на прошлой неделе играл на сцене в замке. Он кажется добрым, но только застенчивым. Он со мной не разговаривает, но смотрит на меня, когда думает, что я этого не вижу. Он самый чистый из всех. Я думаю, он никакой не воин. Слишком хрупкий, чтобы размахивать мечом. Я знаю, что сэр Макин хорошо владеет клинком. Я помню его поединок с сэром Галеном, спровоцированный отцом Йорга, хотя я думаю, что мой Гален в том поединке победил бы сэра Макина. Вероятно, поэтому Йорг повалил дерево Сейджеса. И спас сэра Макина.
Двое, те двое, за которыми Йорг приказал Красному Кенту присматривать, настоящие убийцы, убийцы до мозга костей. Это видно по их глазам. Гиганта зовут Райк, он практически такой же высокий, как и монстр, широкоплечий и крепкий, как славянский богатырь. Вид у него злобный. И есть еще пожилой мужчина, лет пятидесяти, худой, жилистый, с седой щетиной на скулах и подбородке, морщинистый, как Ханна. Они называют его Роу. У него добрые глаза, но есть в нем что-то такое, что говорит: его глаза лгут.
И я сижу и описываю всех этих мерзавцев и бродяг, потому что моя рука не хочет следовать за Йоргом, следовать туда, куда он ушел, описывать то, что он, возможно, сейчас делает. Я не хочу оформлять это в слова.
Я хотела ударить Йорга ножом. Это было как во сне. Я знала и в то же время не знала, что делает моя рука. Я не хотела слышать его крик боли, не хотела видеть, как он истекает кровью. Я не помню, как взяла с собой на прогулку нож. Я просила себя остановиться. Но я не остановилась.
А сейчас, если бы монах Глен был здесь, я бы хотела слышать его крик боли, хотела бы видеть, как он истекает кровью. И я бы не просила себя остановиться. Но я бы остановилась. Потому что впервые за последнее время моя голова ясная. Все мои мысли — мои мысли. И я не убийца.
27 марта, 99 год Междуцарствия
Реннатский лес. Утро
Сильный ветер колышет верхушки деревьев. Сэр Макин ходит взад и вперед. Он не говорит этого, но он волнуется за Йорга. Мы видели верховой патруль рано утром, он проезжал по полям. Они ищут меня. Макин сказал, чем больше стражников меня ищут, тем их меньше в замке, и Йоргу легче.
Высокий, по-настоящему огромный Райк. Он твердит, что им лучше убраться отсюда. Что либо Йорга схватили, либо он мертв. Кент говорит, что Йорг их всех вызволил из подземной темницы и что если он теперь сам попал в эту темницу, им нужно идти и освобождать его. Даже сэр Макин поддерживает эту безумную идею.
Ночь была холодной и шумной. Они дали мне свои накидки, но я бы предпочла замерзнуть, нежели укрыться этими вонючими, сползающими тряпками. Ночью в лесу все приходит в движение, все скрипит, ворчит, шуршит в опавших листьях. Я обрадовалась рассвету. Когда я проснулась, Сим стоял рядом со мной и наблюдал.
Завтрак состоял из черствого хлеба и копченого мяса. Я не захотела выяснять, что это за мясо. Я ела. В животе у меня урчало, и я уверена, все это слышали.
Йорг вернулся. И его людей это возвращение напугало еще больше, чем его возможная гибель или заключение в тюрьму. Он едва стоит на ногах, вид у него чудовищный: волосы слиплись от засохшей крови, взгляд рассеянно блуждает. Руки до локтей ободраны, в крови, ногти сломаны, два полностью отсутствуют.
Макин предложил ему поспать, и Йорг издал какой-то странный, пугающий звук. Думаю, это был смех. Он сказал, что больше никогда не сможет уснуть. Никогда. И я верю ему.
Йорг мечется, чтобы не налетать на деревья, он отталкивается от них руками, сметает все на своем пути. Он говорит, что его отравили.
— Я не могу их отмыть, — говорит он и показывает мне свои руки. Они выглядят так, словно он тер их, пока не слезла кожа.
Я спросила его, что случилось, и он ответил:
— Меня разбили и наполнили ядом.
Он пугает своих людей и меня. Он ни на кого не смотрит, особенно избегает смотреть на меня. Его глаза красные от слез, но он не плачет — рыдает, и эти рыдания похожи на сухой надтреснутый кашель.
Моя двоюродная бабушка Лусина страдала безумием. Ей было, наверное, шестьдесят лет. Маленькая пухлая женщина, мы все ее любили. И вдруг она ошпарила кипятком свою служанку. Вылила на нее кипяток и начала безумствовать: без остановки повторяла детские скороговорки, кусала себя. Придворный врач отправил ее в Тар. Он сказал, что там есть алхимик, возможно, его снадобья вылечат ее. Еще сказал, что кроме снадобий алхимик пользуется и другими методами излечения. Целитель, зовут его Лунтар, может извлекать части ума, пока в голове не останется только здоровый ум.
Через два месяца моя двоюродная бабушка вернулась в карете. Она улыбалась и пела, и могла говорить о погоде. Она уже не была прежней бабушкой Лусиной, но она была вполне милым человеком и больше не ошпаривала кипятком своих служанок.
Я не хочу для Йорга такого лечения.
Йорг приказал своим людям меня убить, и некоторые из них выразили готовность. Особенно Райк. Но сэр Макин сказал, что Йорг не в своем уме, и потребовал оставить меня в покое.
Йорг говорит, что он должен убить Сарет. Говорит, что это будет милосердно по отношению к ней. Он рвется назад в замок. Макин и Кент, чтобы остановить, набрасываются на него и валят на землю. Он лежит на земле и смотрит на меня. И рассказывает, что делают с заключенными в казематах его отца. Я не могу в это поверить. Его рассказы приводят меня в ужас. Меня начинает тошнить. Я чувствую позывы рвоты.
Йорг порочит себя. В какие-то минуты кажется, что он видит не лес, обступающий нас, а нечто другое. Он смотрит куда-то в пустоту, напряженно смотрит, затем кричит или смеется без причины.
Он говорит о нашем ребенке. Я продолжаю называть его «нашим». Это лучше, чем считать его ребенком монаха Глена, который тайно овладел мною. Он говорит, что убил этого ребенка. Хотя этот грех я взяла на себя. Это я буду гореть за него в преисподней. Он говорит, что убил ребенка своими собственными руками. И начинает плакать. И тут же перестает. И начинает кричать, размазывая по лицу слезы, сопли, грязь.
— Я держал его в руках, Катрин, младенца. Он такой маленький. Беззащитный. Мои руки помнят его тело.
Я не могу этого слышать.
Я рассказываю сэру Макину о Лунтаре и где в Таре его найти.
Вот что сказал Йорг, когда они его оттащили и привязали к лошади:
— Не воспоминания нами владеют, Катрин, — сны и видения. Нами всеми. Все — наваждение, ночной кошмар из крови, блевотины и скуки. А когда мы просыпаемся, мы умираем.
Когда они повели его лошадь прочь, он крикнул мне, и в его словах было больше смысла, чем до этого:
— Сейджес отравил нас обоих, Катрин. Видениями. Наслал морок и дергает за ниточки, заставляя плясать. И мы пляшем. Все было ложью. Все.
Через поля я вышла на Римскую дорогу, пошла по ней к Высокому Замку. Меня нагнали солдаты, они сопровождали меня до конца. Я говорю: «конца», я не говорю: «дома».
Пока я шла, слова Йорга вертелись у меня в голове, будто я заразилась его безумием. Я думала о снах и видениях, которые меня одолевали. Кажется, я слышала, что Сейджес умеет насылать морок, но я не придала этому значения. Я не забыла, я просто перестала это видеть. Как перестала видеть нож, который взяла, чтобы убить Йорга.
Я вижу его сейчас.
Язычник проник в мою голову. Я знаю это. Он наполнял мою голову мыслями, писал в моей голове свои письмена, похожие на те, что покрывают его тело. Мне нужно серьезно подумать об этом. Все распутать, разгадать и объяснить. Сегодня ночью я огражу себя во сне крепостными стенами и буду спать под их защитой. И горе постигнет того, кто попытается за эти стены проникнуть.
Солдаты провели меня через Римские ворота в Нижний Город, далее по мосту Перемен, вода в реке красная от восходящего солнца. Я знаю, случилось что-то ужасное. Город Крат затаился, будто зловещая тайна расползается по его улочкам, как растекается по венам яд. Все ставни, которые с рассветом открываются, наглухо закрыты.
В Высоком Замке звонит колокол, глухие монотонные раскаты. Это звонит тот самый колокол на башне. Никогда раньше мне не доводилось его слышать, но я знаю, что это именно он. Ни один другой колокол не может издавать такого низкого бесцветного звука. И в ответ — густой насыщенный звук колокола церкви Пресвятой Девы Марии.
Я спросила солдат, что случилось, но они не смогли мне ничего ответить. Их лица мне не знакомы; хотя цвета формы Анкрата, это не стражники замка, а солдаты, отправленные на мои поиски.
— Он убил своего отца? — спрашиваю я солдат. — Он убил его?
— Мы разыскивали вас всю ночь, миледи. И мы не знаем, что за эту ночь могло произойти в замке. — Сержант наклонил голову и снял шлем. Он оказался старше, чем я предполагала, уставший, ссутулившийся в седле. — Дождемся, когда новость сама о себе расскажет.
Я похолодела. Йорг убил Сарет. Задушил ее за то, что она села на трон его матери рядом с Олиданом. Я знала, что меня поведут к ее телу — холодному, белому, возлежащему в сводчатом склепе Анкратов. Я молчала и кусала губы. Лошади сокращали расстояние, что отделяло нас от новости.
Мы въехали в замок через Тройные ворота, застучали копыта по камням, подбежали грумы, взяли поводья, помогли мне спешиться, словно я была пожилая дама. Колокол медленно и мерно звонил, от его звона болела голова и ломило зубы. Во внутреннем дворе кто-то зажег палочку мирры, толстая дымящаяся палочка была вставлена в подставку факела у лебедки ворот. Если у скорби есть аромат, то это аромат мирры. В Скорроне по усопшим тоже воскуряли мирру.
Между ударами колокола был слышен плач, он доносился из арочного окна над балконом часовни. Плакала женщина. Моя сестра раньше никогда так не плакала, но я все же узнала ее, и страх, охвативший меня у ворот, колючим холодом опустился в живот. С такой неподдельной глубокой болью плакать об Олидане моя сестра не могла.
