37
ДЕНЬ СВАДЬБЫ

Сто двенадцать человек выбрались из пещеры на поверхность склона чуть ниже перевала Голубой Луны. Я позволил начальнику Дозора произвести перекличку, когда все выстроились на рыхлом снегу. Было удивительно, что снег лавины, волной скатившейся с вершины по склону, молоком залившей вход в пещеру, мог удерживать мой вес и не давал моим ногам, когда я делал шаг, проваливаться больше, чем на пару дюймов. Я слушал имена и отклики на них, а чаще молчание вместо отклика.

Свежий снег поблескивал вокруг, идеально гладкий, ни капли крови, ни следа кровавого боя, который шел здесь всего несколько минут назад. И пока Хоббз вел перекличку, тысячи солдат под снежным покровом умирали от удушья, невидимые, обездвиженные.

Иногда я чувствую необходимость спровоцировать сход лавины внутри себя. Открыть чистую страницу — поверх прошлого. Tabula rasa. Хотелось знать, очистит ли эта лавина грифельную доску для меня. И в этот момент я увидел под белым покровом снега у себя под ногами темное пятно. Мертвый ребенок был чуть припорошен снегом. Даже мощь гор не могла стереть пятна с моего прошлого.

Пока Хоббз делал свою работу, я взял в руки медную шкатулку. Человек состоит из воспоминаний. Это все, что мы есть. Выхваченные из потока жизни моменты, запахи, сюжеты, разыгрываемые снова и снова на маленькой сцене перед нами. Мы — воспоминания, нанизанные на нить сюжета, истории, которые мы рассказываем самим себе о нас же самих, переходя из прошлого в будущее. То, что было в шкатулке, было моим. Было мной.

— Ну и что дальше? — тяжело ступая, подошел Макин.

Внизу у кромки лавины я видел движение, крошечные точки, остатки преследовавших нас солдат Стрелы возвращались, чтобы соединиться с основными силами.

— Наверх, — сказал я.

— Наверх? — Удивление Макина выразили его брови. Никто не умел изображать удивление, как он.

Неправильно умирать на полпути.

— Это не сложно. — Я пошел по склону, беря чуть влево от вершины, где перевал Голубой Луны прочертил глубокий след через склон горы Ботранг.

Хоббз увидел, что я иду по склону наверх.

— Наверх? — удивился он. — Но перевал всегда закрыт… — Он огляделся. — О! — И махнул рукой дозорным следовать за ним.

Я все еще держал шкатулку в руке: одновременно горячую и холодную, гладкую и выступающую острыми краями рисунка. Неправильно умирать, так и не узнав, кем я был.

Сейчас ребенок шел рядом, босыми ногами по снегу, его не пугал даже свет дня.

Ногтем большого пальца я открыл шкатулку.

Деревья, надгробия, цветы и она.

— Кто тебя нашел после того, как я тебя ударил? — спрашиваю я Катрин. — Кто был рядом с тобой, когда ты пришла в себя?

Она хмурится. Пальцы касаются того места на голове, куда пришелся удар.

— Монах Глен. — Впервые она смотрит на меня прежними глазами — зелеными, чистыми, проницательными. — О.

Я ухожу.

Я покидаю Реннатский лес и направляюсь к городу Крату. Высокий Замок возвышается прямо за ним. День тихий и безветренный, и дым из труб поднимается вверх, закрывая замок частоколом. Вероятно, чтобы спасти от меня.

Оказавшись в поле, я вижу, как Нижний Город стелется к реке Сейн и ее пристаням, дальше по возвышенности вверх взбирается Старый Город, его обгоняет Верхний Город. Римская дорога пересекает мою тропинку, и я иду по ней к Нижнему Городу, который открыт миру, потому что у него нет стен с воротами. У меня есть шляпа, спрятанная под туникой, бесформенная, из выцветшей ткани в клетку, какие носят головорезы на пристанях. Я прячу под нее волосы и надвигаю низко на лоб. В Нижнем Городе на меня никто не обратит внимания. Те, кто знает меня в лицо, туда не ходят. Я иду через Банлье — ветхие хижины, отвалы пустой породы — фурункул на заднице города. Здесь даже весна не способна заставить улицы зацвести. Дети роются в кучах грязи, оставленной бедным людом. Они бегут за мной толпой. Девочки лет десяти и младше отвлекают мое внимание большими глазами и яркими губами, в то время как худосочные мальчишки тянут из моего мешка все, что можно утянуть. Я показал им кинжал, и они испарились. Оррин Стрелы, должно быть, дал бы им хлеб. Он, должно быть, принял бы решение преобразить это место. А я просто иду по улицам. Потом я соскребу грязь с подошв.

Там, где Банлье вливается в Нижний Город, самого низкого пошиба таверны густо теснятся на узких улочках. Я прохожу мимо «Падшего ангела», где замыслил конец Геллета, где впервые решил отплатить за поражение. Сейчас я знаю это еще лучше: за поражение всегда платят.

Я выбираю другую пивнушку — «Красный дракон». Громкое название для темной вонючей забегаловки.

— Горькое пиво, — делаю заказ.

Хозяин берет мою монету и наполняет высокую кружку прямо из бочонка.

Если даже он и думает, что я слишком юн, чтобы пить горькое пиво в компании видавших виды мужчин с красными глазами, то ничего не говорит.

Выбираю стол, где стена прикрывает мне спину, и смотрю в окно. Пиво горькое, как и мое настроение.

Я пью пиво маленькими глотками и жду, когда сгустятся сумерки.

Я думаю о Катрин. Я составляю список.

Она сказала, что я дьявол, что она ненавидит меня.

Она расположена сердцем к принцу Стрелы.

Она пыталась убить меня.

Она вытравила ребенка, потому что думала, что он мой.

Ее лишил девственности другой мужчина.

Я снова и снова повторяю этот список, пока солнце медленно клонится к горизонту, пока заходят и выходят пьяные, проститутки, собаки, чернорабочие, а я все повторяю и повторяю свой список.

Любовь не список.

Темно, моя кружка уже несколько часов стоит пустой. Я выхожу на улицу. То там, то тут висят фонари, слишком высоко для воров, и бросают скупой свет, стараясь дотянуться до земли.

Несмотря на мое ожидание, несмотря на мою решимость, я все еще колеблюсь. Могу ли я идти тропинками детства, не осквернив их? Взошли звезды — густой россыпью вокруг Полярной звезды, небесного центра. Часть меня не хочет возвращаться в Высокий Замок. Я отбрасываю эту часть.

По Новому мосту я перехожу реку и нахожу укромное место, откуда могу наблюдать за Высокой Стеной. Названия городу Крату и составляющим его частям были даны с таким же недостатком воображения, с каким Зодчие возводили замок. Ящикообразный утилитаризм замка отразился и в названии города. Если бы у меня была власть строить на века, если бы я знал, что воплощенное мною в камне будет стоять тысячу лет, я бы вложил в свое строение добрую долю красоты.

Высокая Стена действительно высокая, но она плохо освещена. К западу от Тройных ворот нарушена кладка, когда-то в этом месте под прямым углом отходила вторая стена, впоследствии разрушенная. В детстве я часто лазил здесь. Сейчас мне это кажется легким делом. Если раньше требовались усилия, чтобы схватиться рукой за следующую опору, то сейчас я могу пропустить сразу несколько таких опор. Мои руки хорошо знают поверхность стены. Мне не нужно видеть ее. Я все помню на ощупь. Я успеваю подняться на стену прежде, чем караульный закончит обход. Ее дальняя сторона увита плющом. Я бы запретил плющу виться по стенам моего замка — он превращает спуск в плевое дело.

Юный Сим воображал себя ассасином и неустанно тренировался. Это было его любимым развлечением — короткий нож, для маскировки опавшие сухие листья, подсыпанные в пудру или подмешанные в краску, и время от времени он использовал струну своих гуслей как гарроту. Из всех моих братьев именно юный Сим был коварно опасным. В прямом поединке я бы его наверняка сразил мечом. Но стоило только потерять парня из виду, в следующее мгновение его нельзя было обнаружить. Он являлся, когда сам считал нужным. И в тот момент, когда ты забывал, что нанес ему обиду, он тебя находил. Сим готовил себя к долгой игре и поделился со мной малой долей своих знаний.

Для маскировки, говорил он, мало просто сменить одежду и искусно нанести грим. Суть маскировки лежит в изменении походки и движений. Разумеется, переодеться, приклеить себе фальшивый подбородок из замазки, нарисовать шрамы — все это только на руку в определенных обстоятельствах, но первое, что надо сделать, учил Сим, — изменить свою походку. Двигайся с уверенностью, верь, что ты имеешь полное право находиться там, где ты находишься. Иди целенаправленно. И тогда даже такая безделица, как шляпа, может полностью изменить твой облик.

Я уверенно шагаю по улицам Старого Города прямиком к Восточным воротам, через которые в Высокий Замок завозят провиант. Десяток солдат, высокие, крепкие, — патруль моего отца — идут мне навстречу по улице Вязов. Мельком смотрят в мою сторону, и только.

Три факела горят над Восточными воротами. Их называют воротами, но это всего лишь большая дверь, пять ярдов высотой и три шириной, из черного дуба с железными полосами, в центре — дверь размерами поменьше, предназначенная для обычных людей, а не для великанов. Рыцарь в лагах охраняет вход. Если бы он хотел действительно что-то увидеть, ему следовало бы держаться в тени.

Я поворачиваю в сторону и подхожу к основанию стены замка, недалеко от угла квадратной сторожевой башни. Человек, который хочет спасти себя от ножа ассасина, концентрирует внимание на своей защите. Ты не можешь остановить неизвестного врага-одиночку, когда он пересекает границу твоих владений. Ты не можешь остановить его при входе в город. Если он недостаточно опытен, тебе может повезти, и ты обнаружишь его у стен замка, когда он попытается найти способ проникнуть внутрь. Твоя сторожевая башня, если она надежна и хорошо охраняется, может задержать его. Но неразумно полагаться на это. Защищаясь от ассасина, не следует средства защиты рассредоточивать по всей территории своих владений, сконцентрируй их вокруг себя. Десять добрых молодцев у твоей спальни защитят тебя лучше, чем тысяча, разбросанная по всему королевству. Сторожевая башня моего отца надежная и хорошо охраняется, но к семи годам я знал замок снаружи лучше, чем изнутри. В тусклом свете луны я взбираюсь по стене Высокого Замка еще раз. Пальцы ощущают выбоины и шероховатость камней Зодчих, пальцы ног сквозь кожу сапог находят знакомые углубления, стена царапает щеку, когда я к ней прижимаюсь. Я вижу свои костяшки пальцев, белые в свете звезд, когда добираюсь до угла Высокого Замка и поднимаюсь выше.

Я замираю под зубцами стены. Стражник останавливается, наклоняется и смотрит на горящий вдалеке огонь. Зубцы — новое дополнение, отесанные камни поверх камней Зодчих. У Зодчих было оружие, для которого замок с его зубцами — смехотворное препятствие. Я не знаю, для какой цели возводился Зодчими Высокий Замок, но в то время он не был замком. В самых глубоких казематах под толстым слоем грязи древняя табличка гласит: «Ночная парковка запрещена». Даже если по отдельности слова Зодчих имели смысл, соединенные вместе, они его теряли.

Стражник идет дальше. Я продолжаю взбираться, перелезаю через стену, спускаюсь на деревянный настил. В темном углу внутреннего двора я снимаю свою клетчатую шляпу и прячу ее в заплечный мешок. Вытаскиваю сине-красную тунику — цвета Анкрата. Портниха Логова по имени Мейбл сшила ее для меня, такие носят слуги моего отца. В тунике, со спрятанными под капюшон волосами, я вхожу в дверь Печатников. Прохожу мимо придворного рыцаря, совершающего свой обход. Сэр Эйкен, если я не ошибаюсь. Я держу голову высоко поднятой, и он не обращает на меня внимания. Человек с опущенной головой, пытающийся спрятать лицо, сразу вызывает подозрение.

От двери Печатников сначала налево, затем направо, потом по небольшому коридору до часовни. Дверь часовни никогда не закрывается. Я заглядываю внутрь. Горят только две свечи, вернее, догорают, света они почти не дают. В часовне никого. Я следую дальше.

Комната монаха Глена рядом с часовней. Дверь на защелке, но у меня с собой стальная полоска, достаточно тонкая и гибкая, чтобы всунуть ее между дверью и косяком, и достаточно крепкая, чтобы поднять защелку.

В комнате монаха Глена очень темно, но в ней есть окно, выходящее во внутренний двор, где Макин обучал дворян искусству боя. Окно пропускает внутрь тусклый свет ночи, я позволяю глазам привыкнуть к темноте комнаты. Пахнет сыром, который слишком долго лежал на солнце. Я стою и вслушиваюсь в храп монаха, мои глаза ищут его в темноте. Он лежит в кровати толстой гусеницей. В комнате почти ничего не видно, только крест на стене, но без Спасителя, словно Он взял перерыв вместо того, чтобы заниматься своим извечным делом — охранять и спасать. Я делаю шаг. Я помню, как монах Глен вбуравливал пальцы в мою плоть, извлекая из нее колючки терновника. Как он охотился за ними. Какое находил в этом удовольствие, когда Инч, его помощник, держал меня. Я вытаскиваю кинжал из ножен.

Я приседаю у его кровати, моя голова на уровне его головы, храп такой громкий, что кажется: он его разбудит. Я не вижу лица, но я его помню. Оно плоское, я бы сказал, слишком тупое для глубоких эмоций, но отлично подходящее для презрительной усмешки. Во время службы отец Гомст вещал с кафедры, а монах Глен наблюдал, сидя на стуле у двери часовни: волосы вокруг давно не бритой тонзуры похожи на влажную солому, глаза слишком маленькие на фоне широкого лба.

Мне следует перерезать ему горло и тихо уйти. Иначе выйдет много шума.

«Ты овладел Катрин. Изнасиловал ее, а потом сказал, что это сделал я. Ты обрюхатил ее и заставил так меня ненавидеть, что она вытравила ребенка. Ненавидеть до такой степени, что она готова была вонзить в меня нож».

Удар Катрин предназначался монаху Глену, а не мне.

Мои глаза привыкают к темноте и начинают различать темные силуэты предметов. Я отрываю узкую полоску от края простыни. Тихий шорох на фоне храпа монаха Глена, но он ворочается и что-то бурчит. Отрываю вторую, третью, четвертую. Завязываю в узел последнюю, и получается тугой мячик. У кровати стоит маленький столик, на нем свеча. Я отодвигаю столик подальше, чтобы он не упал и не наделал шума. Я вслушиваюсь в храп и улавливаю его ритм. Когда он делает вдох, засовываю ему в рот тряпичный мячик. Еще одну ленточку обматываю вокруг его головы и крепко держу. Монаха Глена не так легко разбудить, но он на удивление сильный. Я вытаскиваю из-под него остатки простыни и бью локтем в солнечное сплетение. Он сипит через кляп. Я вижу, как заблестели его глаза. Он подтягивает колени к голове, и я связываю их третьей полоской от простыни. Четвертая — для его запястий. Мне приходится ударить его в кадык прежде, чем я успеваю обездвижить монаха.

Я теряю вкус к своей работе до того, как он полностью связан. Он уродливый голый человек, хныкающий в темноте. И все, чего я хочу, — уйти отсюда. Я беру кинжал с отодвинутого столика.

— У меня кое-что есть для тебя, — говорю я. — Что доставили не по назначению.

Я вонзаю клинок ему в мошонку. И оставляю его там. Не хочу вытаскивать. Если вытащу, он очень быстро умрет от потери крови. Я думаю, он должен умирать долго и мучительно.

У меня с собой есть еще один кинжал.

Я почти у двери, монах Глен хрипит с присвистом у меня за спиной. Глухой стук, он упал с кровати, но меня останавливает не это.

Появляется Сейджес. Он, не переступая порога, стоит за ящиком. Изнутри него идет свет, не яркий, он не освещает даже пол у его ног, но достаточный, чтобы видеть татуировки, покрывающие все тело. Его глаза и рот — темные дыры в свечении.

— Вижу, ты сохранил привычку убивать священнослужителей. Ты по списку работаешь? Первым был епископ, теперь вот монах. Кто следующий? Мальчик, прислуживающий в алтаре?

— Ты язычник, — говорю я. — Ты должен одобрять меня. Кроме того, его грехи взывали к возмездию.

— О… — Улыбка выглядит полумесяцем на фоне свечения. — А твои грехи, Йорг, к чему взывают?

У меня нет ответа. Сейджес только шире улыбается.

— Ну, и что за грехи были у монаха Глена? Я хочу спросить, но ты, кажется, заткнул ему рот кляпом. Надеюсь, видения, которые я посылал юной Катрин, не стали поводом для неприятностей? Женщины такие сложные существа, не так ли?

— Видения? — говорю я. Мои руки ищут в мешке второй кинжал.

— Ей чудилось, что она носит во чреве ребенка, — говорит Сейджес. — Каким-то образом удалось даже заморочить ее тело. Кажется, это называется ложной беременностью. — Татуировки на его лице двигаются, слова пульсируют. — Такие сложные существа эти женщины.

— Был ребенок. Она его вытравила. — Во рту у меня пересохло.

— Была кровь и сгустки. Отрава сараемских ведьм вызывает такое. Но ребенка не было. Сомневаюсь теперь, что он когда-нибудь сможет появиться. Отрава старых ведьм выедает внутренности. Чрево становится пустым.

Я достаю кинжал и направляюсь к нему. Я пытаюсь бежать, но я будто иду по глубокому снегу.

— Глупый мальчишка. Ты думаешь, я действительно здесь? — Сейджес не сделал ни движения, чтобы убежать.

Я пытаюсь ударить его, но тело двигается с трудом, не слушается меня.

Клац.

Рука Макина на шкатулке. Шкатулка закрыта.

Мне холодно, я задыхаюсь, руки не сжимают шею Сейджеса, а крепко сцеплены между собой. Его нет. Это воспоминания. И я в горах. Мы все еще бежим.

— Какого черта ты делаешь? — Макин тяжело дышит.

Я огляделся вокруг: стою по пояс в снегу, каменные утесы стеной окружают меня, дозорные следуют за мной… отстали на сотню ярдов.

— Не надо ее открывать. Ни сейчас, ни когда-нибудь потом. Не сейчас — это точно! — крикнул Макин. Он отрыгнул и шумно вдохнул. Вероятно, он напряженно бежал, догоняя меня. Я забрал у него шкатулку и спрятал в карман.

Редкий случай, когда зимой перевал Голубой Луны открыт. Очень редкий. Но хорошая лавина очистила его, и есть несколько дней в запасе, пока снег не завалил снова, чтобы пройти вдоль горы Ботранг, а затем через несколько небольших перевалов, идущих вдоль хребта Маттеракса. Таким образом можно окончательно покинуть горы, и тогда — путешествуй по всей империи.

— Беги.

Шепот в ухо. Знакомый голос.

— Беги.

— Сейджес? — спросил я, голос слишком тихий, чтобы это был Макин.

— Беги.

Ужас мурашками пополз по спине. Я содрогнулся.

— Не волнуйся, язычник, я побегу.