35
ДЕНЬ СВАДЬБЫ
— Лопата? — удивился Хоббз.
Если есть в мире человек, который называет лопату лопатой, то это начальник Дозора Хоббз. Я был поражен, что человек в его возрасте в такой момент сохранил способность констатировать очевидный факт.
Носком сапога я копнул снег. Лопаты, припорошенные свежим снегом, лежали повсюду.
— Хоббз, Стодд, ваши группы обстреливают склон. Гарольд, берите лопаты и разгребайте снег, — приказал я.
— Стодд мертв, — Хоббз сплюнул и окинул взглядом покрытое снегом пространство. Расстояние между Дозором и нашими преследователями практически исчезло. Люди больше не могли бежать. Немногие сумели обнажить мечи, не говоря уже о том, чтобы сражаться.
Алая кровь на белом снегу — красивое зрелище. Там, где снег рыхлый, кровь уходит вглубь, оставляя на поверхности лишь маленькое пятно, но там, где снег покрыт тонким ледком, алое на ослепительной белизне приобретает еще более насыщенный цвет, и кровь поражает своей магической силой.
— Стреляйте по склону вниз. Не важно, куда попадете. Если в ноги — хорошо. Чем больше тел навалите, тем больше преград у солдат на пути. Надо, чтобы они подотстали.
Раненый большее препятствие, нежели мертвый. Стоит человеку получить серьезное ранение, и он делается страшно приставучим, думает, будто ты можешь его спасти, и все, что ему нужно для этого, — удержать тебя, чтобы ты не ушел. Раненые любят компанию. Но спустя какое-то время они предпочитают остаться наедине со своей болью. На мгновение перед глазами встал Коддин, свет, проникавший сквозь щели его укрытия, обозначил скорчившееся тело. Многие народы хоронят своих усопших в положении с подтянутыми к голове коленями. Макин сказал, что так легче рыть могилу. Но мне кажется, это больше похоже на возвращение. В таком положении мы находимся в лоне матери.
— Отбросьте этих ублюдков! — заорал я и махнул тем, у кого в руках были луки. — Не выбирайте цель.
Макин мялся в нерешительности, и я хлопнул его лопатой по груди. Затем вместе с капитаном Гарольдом начал хватать дозорных за ворот, за руки, за что придется, и заставлял их копать снег. Никто не спрашивал, зачем. Кроме Макина, и то, я думаю, он спрашивал, чтобы улучить минуту для передышки.
— Мы здесь уже были, — сказал Макин.
— Да. — Я отбросил за спину глыбу снега, подхваченную лопатой. Казалось странным, что мы так долго поднимались вверх, чтобы сейчас отчаянно, тратя последние силы, копать вглубь.
— По дороге в деревню… Каттинг?
— Гаттинг, — поправил я, кидая за спину еще одну лопату снега. Крики и звон мечей приближались.
— Это безумие! — Макин бросил лопату и выхватил меч. — Вспомнил. Где-то здесь пещера. Но она никуда не ведет. Мы искали выход. И наши ребята… им едва ли хватит там места.
Моя лопата ушла в пустоту, выскользнула из окоченевших рук и исчезла.
— Здесь! Здесь копайте!
Рукопашная схватка шла в пятидесяти ярдах от нас — кровавая, отчаянная, люди поскальзывались и падали в снег, превратившийся в розовое месиво; крики, отрубленные конечности, окровавленные мечи. А по склону, как стрела, нацеленная прямо на меня, двигались солдаты, их линия расширялась вниз до нескольких сот человек в том месте, где они пересекли снеговую границу.
— Похоже, я опоздал. — Я знал, что опоздал. Слишком долго прощался с Коддином. А солдаты принца Стрелы бегают по горам быстрее, чем я предполагал.
— Слишком поздно? — крикнул Макин, махнув мечом в сторону приближавшихся к нам солдат. — Мы покойники. Могли бы и внизу остаться! По крайней мере, у меня там еще были силы драться.
На вид у Макина и сейчас достаточно сил. Злость всегда открывает второе дыхание.
— Копайте! Быстрее! — кричал я, подстегивая дозорных. Вход в пещеры открылся, зиял черной дырой в снегу.
— Макин, сколько человек погибло под лавиной на Маттераксе в прошлом году? — спросил я.
— Не знаю! — Он посмотрел на меня так, словно я спросил, сколько младенцев у него родилось. — Ни одного?
— Трое, — сказал я. — И один в позапрошлом году.
Часть солдат попытались зайти с фланга, огибая место схватки. Я вытащил из-за спины лук и выпустил стрелу.
— Нам конец, — Хоббз с трудом бежал по склону, обходя копателей. К его чести, он добавил: — Сир.
Моя стрела попала солдату в ногу чуть выше колена. На вид он был немолодой человек, один из тех, кто не знает, когда нужно удалиться на покой. Он качнулся вперед, упал и покатился по склону. Хотелось бы знать, остановится он или так и будет катиться до самого Логова.
— Есть причина, почему за два года четыре человека погибли под лавинами, — сказал я.
— Беспечность? — предположил Макин. Один из наиболее ловких солдат Стрелы сумел невредимым прорваться сквозь побоище. Макин быстро отразил удар и тут же уложил его. Солдат, вынырнувший вслед за сраженным, получил стрелу в адамово яблоко.
Скрежет металла о камень. Копавшие нашли край пещеры. Теперь в дыру могла войти телега, и было уже невозможно еще больше расширить лаз.
Когда земля покрыта снегом, она кажется плоской. Все впадины и выпуклости исчезают, превращаются в белый лист бумаги, на котором можно писать пером. И на этот лист можно записать все, что родится в твоем воображении, так как глаза не видят на белизне ничего.
— Ну и? — спросил Макин. Солдаты приближались. Его, казалось, раздражало то, что я погрузился в мечтания.
— Тебе нужно научиться видеть оттенки, — сказал я.
— Оттенки?
Я пожал плечами. У меня было время в запасе: минута воспользоваться пещерой еще не пришла.
— Раньше я думал, будто сила молодости заключается в том, что она видит только черную и белую краски, — сказал я. В этот момент я заметил, как дозорный — его я знал — упал с торчавшим из спины красным острием меча, его руки мертвой хваткой держали горло того, кто его убил.
— Оттенки? — еще раз спросил Макин.
— Мы никогда не смотрим вверх, Макин. Мы никогда не поднимаем голову и не смотрим вверх. Мы живем в таком огромном мире. Мы ползаем по его поверхности и заботимся только о том, что лежит перед нами.
— Оттенки? — Макин упрямо твердил свое. Его сочные губы умели складываться в тысячу улыбок. Улыбок, завоевывавших сердца. Улыбок, вызывавших смех у тех, кто не хотел смеяться. Сейчас на нем была улыбка упрямства.
Я потряс руками, чтобы они ожили. Солдаты обходили нас кольцом, достаточно скоро мне придется взяться за меч.
— Да, оттенки, — сказал я Макину. Когда ты смотришь вокруг, ты видишь только белый цвет, но проходит время, и ты начинаешь в белом видеть множество оттенков. Крестьяне Гаттинга рассказали мне об этом, хоть и своими словами. Существует много видов снега, много оттенков, и даже в одном оттенке можно найти несколько полутонов. Снег лежит слоями: сверху — снежная пудра, под ней — зернистые слои. Есть сила, и есть опасность. Когда я ударил брата Джемта ножом в шею, я нечто упредил, — сказал я. — Брат Макин, ты понимаешь значение слова «упредил»?
У Макина была тысяча улыбок и один хмурый взгляд. Он одарил меня хмурым взглядом.
— Я убил его без причины, но еще и потому, что это было лишь делом времени, кто кого. Он в любой момент мог ночью перерезать мне горло. И вовсе не за то, что я порезал ему руку.
— А что должен был делать кровавый Джемт с… — Ударом меча он свалил с ног солдата, вырвавшегося вперед, а я стрелой уложил заходившего с нашего правого фланга.
— За два года было всего четыре смерти, а не сорок, потому что жители Высокогорья упредили лавины, — сказал я. — Они сами спровоцировали их сход.
— Что?
— Они наблюдают за снегом. Видят оттенки. Видят то, что внизу, и то, что наверху, а не просто ровную поверхность. Они копают и проверяют. И таким образом они упреждают. — Я помахал луком над головой, и пурпурная лента забилась на ветру. — В пещеру. Все! Быстро!
Когда склоны жителям Высокогорья кажутся опасными, они по хребтам, перевалам и кряжам взбираются еще выше, прихватив с собой солому, камни, миску из огнеупорной глины для разжигания древесного угля — его часто берут из обжиговых печей в лесах Анкрата — глазурованный горшок и овечий мочевой пузырь. На вершине, где снег самый ненадежный, они вырывают яму в снегу, кладут солому, сверху ставят миску и укладывают камни таким образом, чтобы горшок был над миской. Они наполняют горшок снегом, надувают пузырь и туго завязывают его лесой из кишок животного. Затем они поджигают угли и ждут.
Дозорные начали нырять в пещеру. Я думал, они, как только я отдам приказ бросить лопаты, начнут тесниться у входа. Я не был уверен, что там всем хватит места, максимум — сотне человек. Все вместились.
Многое в жизни всего лишь дело времени.
Я занял позицию у входа, готовый скрестить меч с любым солдатом Стрелы, который отважится сунуться в пещеру. Мой расчет времени был неверным. Просто и честно. Значимые для Коддина слова я должен был сказать ему несколько дней назад, или даже месяцев. В какой-то момент мое ощущение времени сбилось. Уставшие люди умирают легко, словно они сами с удовольствием стремятся к вечности. Ноги у меня дрожали, но руки сохраняли крепость. Я держал меч обеими руками и острием поразил в глаз первого показавшегося в проеме пещеры солдата. Макин встал рядом со мной, готовый сражаться. За спиной врага я видел бесконечность. Дикие бескрайние горы. Над ними серп луны на дневном небосклоне, белый, как кости под истлевшей плотью. До моего слуха донеслась едва уловимая музыка меча, когда я скрестил клинок, и он чуть ли не наполовину рассек шею противника. Мой меч стал легче, завибрировал в такт песне, будто сталь была живой и в ней запульсировала кровь.
«Сника-снэк, сника-снэк».
И люди падали, разрубленные на куски. Солнце алыми бликами растекалось по стали меча моего дяди, словно писало послание принцу Стрелы.
— Простите! — крикнул я Макину и всем остальным, кто был у меня за спиной.
Расчет времени.
Мы были чуть впереди. Жители Гаттинга должны были разжечь угли в мисках, как только мы покинули узкую долину и начали взбираться по склону горы. Я полагал, что мы доберемся до пещеры секунда в секунду. Что мы откопаем вход и заровняем склон огнем из луков. Я просчитался. Ошибся на каких-нибудь несколько минут, но этого может оказаться достаточно, чтобы враг заполнил пещеру нашими трупами.
Макин выругался и отступил, уворачиваясь от меча противника.
Я едва не крикнул «прости» еще раз, но горы — отличное место для смерти. Если ты собрался умирать, позаботься, чтобы вокруг тебя был красивый вид.
Не считая минут, я дрался, охваченный восторженной яростью, пока от сильного возбуждения левая изуродованная сторона лица не начала гореть, и даже ветер не мог меня остудить. Схватка постепенно выравнивала тайный счет. Утраченное время возвращалось звоном клинков. Первозданная дикость клокотала во мне, и я вспомнил раскаленного добела Ферракайнда; все человеческое в нем было принесено в жертву инфернальному огню.
Блок, поворот клинка, шаг в сторону; звон и скрежет моего меча, рассекающего противника. Когда тяжелый клинок опустился на голову солдата, потерявшего шлем во время долгого подъема по склону, рана была ужасной. Страшнее тех, что можно увидеть на скотобойне. От поворота клинка мозг, осколки черепа и волосы разлетелись влажной дугой алого, белого и серого. Части рассеченного лица на секунду зависли в воздухе. Глаз посмотрел на меня обвиняюще и начал медленно вытекать, в следующее мгновение тело рухнуло, забрызгав следовавшего за ним солдата, который споткнулся об упавшего товарища.
Огонь окутал меня, по крайней мере, так мне казалось; неистовый, обжигающий жар исходил из ожога, оставленного Гогом на моем лице.
Острие меча промелькнуло у моего лба, смерть холодком пробежала по переносице, спасло то, что я вовремя отпрянул. Я сделал выпад, выбросив вперед обе руки, держа меч плашмя, кончик меча упирался в железную пластину на тыльной стороне моей кожаной перчатки. Сталь Зодчих рассекла лицо солдата по горизонтали между носом и верхней губой. Острие застряло в кости, и, падая, солдат угрожал утащить меч за собой, но я крепко держал рукоять, позволяя мечу правильно вывернуться, поймал прямой выпад и увел его под углом выше моего плеча. Этого я столкнул вниз по склону и огласил горы победным криком, выдохнув в воздух жар, как из раскаленной печи. Если бы у меня было время посмотреть вниз, я бы не удивился, увидев, что снег осел под исходившим от меня жаром. Большая часть меня, а может быть, весь целиком я хотел отступить от плана и отдаться схватке, хотел раствориться в этом безумии, ринуться в гущу врагов и окрасить белые склоны их красной кровью, невзирая на цену, которую мне, возможно, придется за это заплатить. Но любое отступление давалось с огромным трудом. И поэтому я сделал шаг назад, и ярость угасла во мне, так же мгновенно, как и вспыхнула. У меня есть план, и я стану следовать ему даже тогда, когда надежда будет окончательно потеряна. А следование плану требует ясности мыслей.
Солдаты напирали. Я начал чувствовать такую же усталость в руках, как и в ногах. Нам нужно было всего несколько минут, но иногда ты не получаешь того, что хочешь, или того, что тебе нужно. Глаза с жадностью хватали развернувшийся передо мной вид. Время умирать. В прошлый раз меня спас конь. Нет, благородный конь не вынес меня на своей спине, испуганное животное просто лягнуло меня. Это было неожиданно. Возможно, Кориона это удивило в еще большей степени. Но быть спасенным мочевым пузырем несчастной овцы… это нечто из ряда вон. Это превосходит все.
Высоко над нами медленно разгорались костры, растапливая снег в горшках, нагревая надутые пузыри, плавающие в воде, над которой поднимался пар. Процесс дает жителям Высокогорья время отступить в безопасное место. Горшки требуется расставлять в самых опасных местах. Как можно выше, ради собственной безопасности, но ровно настолько высоко, чтобы получить желаемый результат.
Горячего воздуха становится все больше. Пузыри еще больше раздуваются. До той степени, до которой человек надуть их не в состоянии. Это всего лишь дело времени. И правильного расчета. Вода начинает кипеть. Давление нарастает. И взрыв!
Жители Высокогорья играют на волынке, у которой вместо кожаного мешка — мочевой пузырь. Такие волынки хрипели и визжали на моей свадьбе, они похожи на волынки жителей севера, хотя менее сложные и с более пронзительным звуком. Не стоит думать, что взрыв овечьего пузыря будет громким. Звук такой, будто каждый визг и вой, которые волынка может издать за свою долгую и незадачливую жизнь, собраны воедино на краткий миг. Такой звук способен пробудить мертвого. Но этот был рассчитан на то, чтобы принести смерть.
Одна из шести овец, которые пожертвовали шесть мочевых пузырей для шести горшков, вызывающих сход лавин, под которыми жители Гаттинга разожгли огонь, должно быть, страдала недержанием, так как ее мочевой пузырь взорвался на несколько минут раньше, чем ожидалось.
Сход лавины ты вначале чувствуешь и только потом слышишь. Нарастает странное напряжение. Оно давит на барабанные перепонки. Я заметил, что даже солдаты, готовые изрубить меня на куски, почувствовали на себе это напряжение. Затем следует гул. Вначале слабый, но он непрерывно нарастает. И наконец, перед самым срывом лавины, слышится шипящий свист.
Мой расчет сработал в самый нужный момент. Я бросился вглубь пещеры. Прежде, чем солдаты Стрелы последовали за мной, мир сделался белым. И они исчезли.
