21
ЧЕТЫРЬМЯ ГОДАМИ РАНЕЕ
Дейнцы унаследовали природу викингов в основных чертах. Кровь завоевателей смешалась с кровью крестьян, которых они завоевали. Каждый дейнц считал своим предком одного из бесстрашных и жестоких воинов, спрыгнувших с борта галеры. Но в действительности жители фьордов презирали их и называли fit-firar — ошибка, которую викинги так усердно стремились исправить своими топорами.
— Ты мне здесь крайне необходим, Макин.
— Ты безумец уже потому, что решил отправиться сюда, — ответил тот.
— Именно поэтому мы сюда и приехали, — сказал я.
— Чем больше я узнаю об этом Ферракайнде, тем больше убеждаюсь, что нужно от него держаться подальше, — посоветовал Макин.
— Мы здесь потому, что брат Йорг испытывает слабость к маленькому монстру, — сказал появившийся в дверях Роу. Его никто не приглашал к разговору. Но братьям не нужно было приглашение. На дорогах, кто бы что ни сказал, — это говорилось для всех, и каждый мог выразить свое мнение. Хотя сейчас, строго говоря, мы были не на дороге. Мы находились во флигеле для гостей, располагавшемся параллельно парадному залу герцога Маладона, но размерами меньше и разделенном на отдельные комнатенки.
— Или сильную привязанность. — Вошел Райк, нагнул голову и злобно покосился. С того момента, как у меня появилась медная шкатулка, он решил, что может говорить то, что думает.
— Существуют две вещи, братья, которые вам надо запомнить, — сказал я.
Из-за спины Райка высунулись лица Грумлоу, Сима и Кента.
— Если еще раз кто-нибудь из вас затронет эту тему, клянусь всеми чертями преисподней, он не выйдет отсюда живым. Второе: если забыли, то потрудитесь вспомнить, как наши братья умирали у стен Логова, как нас убивали солдаты графа Ренара. И больше нет с нами Элбана, Лжеца и Толстяка Барлоу… И тогда Гог всю личную гвардию графа, более семидесяти отборных солдат, превратил в лужу кипящей крови и жира. А ему было всего семь лет. И кем он вырастет, и вырастет ли вообще — вопрос для меня очень важный, поважнее того, доживет ли ваша жалкая свора до завтра или нет. Честно говоря, Райк, меня заботит много вопросов, но сейчас Гог для меня на первом месте.
— Я там тебе понадоблюсь, — сказал Макин. За долгие годы его обязанность охранять меня стала привычкой и даже жизненной необходимостью.
— Если все пойдет хорошо, ты мне не понадобишься, — сказал я. — А если все пойдет плохо, то в распоряжении Ферракайнда небольшая армия троллей, готовая выполнить малейшее его повеление, и сам он способен лишь силой мысли спалить не одну сотню человек. Поэтому я не думаю, что лишний меч спасет ситуацию.
Я направился к выходу. Макин продолжал настаивать, братья, как побитые собаки, поджали хвосты. Но только не Красный Кент. У него был новый топор. И не просто новый, а отличный, такие ковали на дальнем севере и привозили галерами на продажу в Карлсвотер. Кент поднял свой топор, потряс им и ничего не сказал.
Горгот и Гог ждали меня в кладовой герцога, там уже были приготовлены мешок с провизией и специально пропитанные воском одеяла на случай, если нам придется устраиваться на ночлег в горах.
С восходом яркого весеннего солнца мы отправились в путь. Отправились пешком. Я редко расставался с Брейтом, но у меня не было желания оставлять его без призора на склоне вулкана. Тем более я знал, что тролли большие любители конины. Мне она и самому нравилась.
Не прошли мы и полмили, как нас нагнал Синдри, при легком галопе его косички высоко подпрыгивали и били по спине.
— Не в этот раз, Синдри. Идем только я и эти ребята, — я попытался его остановить.
— Я вас провожу через лес.
— Через лес? У нас там раньше не было проблем, — сказал я.
— Я присматривал, — усмехнулся Синдри. — Если бы что-то случилось недоброе, я бы вас вывел. Но тогда вам повезло.
— А чего в лесу надо бояться? — спросил я. — Зеленых троллей? Гоблинов? Самого Гренделя? У вас, дейнцев, больше всяких страшилищ, чем у всех остальных жителей империи вместе взятых.
— Надо бояться сосновых людей, — пояснил Синдри.
— А они хорошо горят? — пошутил я.
Он рассмеялся было, но тут же смолк.
— Что-то в лесу выпускает из людей кровь и вместо нее заливает смоляной сок. Люди не умирают, но становятся другими. — Он показал на свои глаза. — Белки делаются зелеными. У них нет крови, и топор им не страшен.
Я нахмурился.
— Ну что ж, веди нас. Я сегодня очень занят. И всем этим сосновым людям придется пожаловать в Высокогорье и выстроиться в очередь, если они желают моей краткой аудиенции.
Синдри спешился и повел своего коня под уздцы. Мы, подозрительно оглядываясь по сторонам, пошли рядом, по лесным тропинкам, которые он выбирал как безопасные. К полудню лес поредел и вывел нас к холмам, покрытым вереском. Мы пробирались сквозь папоротник, достигавший нам до пояса, и густой утесник, кустики вереска на каждом шагу пытались поймать нас в капкан, и облачка пыльцы стелились за нами следом.
Синдри не пришлось уговаривать отстать.
— Я вас здесь подожду, — сказал он и устроился в разлапистом папоротнике на солнечном склоне холма. — Удачной встречи с Ферракайндом. Если вы его убьете, то обретете на севере друзей, по крайней мере, одного друга точно. А возможно, и тысячу!
— Я иду к нему не для того, чтобы убить, — сказал я.
— Может быть, это и к лучшему, — сказал Синдри.
Я нахмурился. Если бы у меня трое братьев погибли в Химрифте, возможно, я бы хотел свести счеты с тем, кто там правил. Хотя, казалось, дейнцы не делают особого различия между Ферракайндом и вулканами. Для них вступить в распрю с ним равносильно тому, чтобы начать враждовать с горой, с которой упал твой друг.
Я повел своих спутников к Халрадре по тем же тропинкам и склонам, по которым мы шли в прошлый раз. На высоте появился ветер и мгновенно осушил наш пот. Солнце светило ярко, обещая хорошую погоду. Если это будет наш последний день, то он будет хорошим. Мы шли по длинной лощине, под ногами черный пепел и расколотые лавовые потоки, давно застывшие, но сохранившие траекторию движения. Высоко над нами виднелась одинокая хижина пастуха, вероятно, построенная в те времена, когда вокруг росла трава. Она казалась крошечной среди горных махин. Легкое облако закрыло солнце, и тень разлилась по безмолвно застывшему утесу с востока на запад. В груди Горгота глухо зарокотало. За время путешествия с Горготом я успел полюбить этот его рокот. Он держал слова при себе, и узнать, что он думает в тот или иной момент, было невозможно. Но он не пропускал ничего, даже тех редких случаев, когда бесчисленное множество тропинок нашего грязного, поношенного мира сходились на короткое время в линию, которая создавала такую ослепительную — смотреть больно — красоту.
Там, где Горгот молчал, Гог трещал за двоих. По большей части я это ему спускал. Детская болтовня. Для них это естественно, ну а для меня естественно не прерывать ее. Хотя во время второго восхождения на Халрадру Гог не сказал ни слова. И это после того, как он в течение нескольких недель засыпал меня вопросами: «Почему у лошади четыре ноги, брат Йорг?» — «Из чего делается зеленый цвет, брат Йорг?» — «Почему это дерево выше того, брат Йорг?» Можно было бы подумать, что его вопросы меня раздражали, но, честно говоря, его молчание раздражало меня в большей степени.
— Гог, сегодня у тебя нет вопросов? — спросил я.
— Нет. — Он стрельнул в меня глазами и тут же отвел взгляд в сторону.
— Ни одного? — уточнил я.
Мы поднимались по склону молча. И я знал, что не страх запечатал ему рот. Для ребенка ужас в том, что он вдруг обнаруживает ограниченность возможностей тех, кого он любит. Приходит время, и ты понимаешь, что твоя мать не всегда может защитить тебя, что твой наставник тоже делает ошибки, что выбирается неправильный путь только потому, что взрослым недостает силы выбрать путь верный… И каждое из таких открытий урезает твое детство; словно удары, они постепенно убивают в тебе ребенка, и вместе с этим в тебе рождается мужчина. Ты становишься сильнее, но к этой силе примешивается чувство горечи и разочарования.
Гог не хотел задавать вопросов, потому что не хотел слушать, как я лгу.
Мы подошли к пещерам и, поморщив носы от вони, производимой троллями, шагнули в темноту.
— Гог, будь добр, дай немного света, — попросил я.
Он раскрыл ладонь, и вспыхнул огонь, как будто он все время держал его зажатым в кулаке.
Я шел первым: через большой зал, по узкому проходу, поднимавшемуся вверх на пятьдесят ярдов и выводившему в сферическую камеру с рельефными стенами и выбоинами в полу.
На этот раз тролли появились очень быстро, с полдюжины выступило из темноты и обступило Гога, державшего в ладони огонь. Горгот напрягся, новички не вызывали у него доверия, но они присели на корточки и наблюдали за нами, за Горготом, не проявляя агрессии.
— Зачем мы сюда пришли? — наконец спросил Горгот. Я не раз задавал себе вопрос, можно ли Горгота вывести из строя.
— Я выбрал свое поле, — сказал я. — Если тебе предстоит встреча со львом, то лучше, чтобы это было не в его логове.
— Ты еще нигде не искал, — усомнился Горгот.
— То, что мне нужно, я нашел здесь.
— И что это? — спросил он.
— Слабая надежда. — Я усмехнулся и присел на корточки, чтобы сравняться с Гогом. — Мы должны с ним встретиться, Гог. Твой огонь рано или поздно тебя погубит, и ни я, ни даже Горгот не сможем помочь тебе. И с каждым разом это будет все хуже и хуже. — Я его не обманывал. Он не хотел, чтобы я ему лгал.
По щеке Гога покатилась слеза и превратилась в пар. Я взял его руку, такую маленькую в моей руке, вложил в нее украденную руну и сжал его пальцы в кулак.
— Я и ты, Гог, похожи. Мы воины и братья. Мы пойдем туда вместе, и вместе вернемся. — Мы с ним были похожи, как никто другой. Если убрать все хорошее в нем и все плохое во мне, то обнаружится то, что связывает нас. И мне нужно, чтобы он победил свою природу. И нужно мне это не из эгоизма и корысти. Если Гог сможет преодолеть то, что съедает его изнутри, тогда, возможно, и я смогу сделать то же самое. Черт возьми, я пересек пол-империи не для того, чтобы спасти худосочного мальчишку. Себя спасти.
— Нам нужно повидаться с Ферракайндом, — сказал я, глядя на троллей. Они наблюдали за мной черными влажными глазами и никак не отреагировали на имя Ферракайнда. — Они понимают, что я говорю?
— Нет, — ответил Горгот. — Они решают, вкусной едой ты будешь или нет.
— Спроси у них, есть ли у пещеры еще один выход, который ведет на вершину горы.
Возникла пауза. Я напряженно вслушивался, пытаясь понять, о чем они ведут разговор, но не слышал ничего, только трепет пламени на ладони Гога.
— Они могут показать нам один проход, — сказал Горгот.
— Скажи им, что придет Ферракайнд. Скажи им, что они должны спрятаться поблизости и, как только потребуется, вывести нас наверх.
Я сразу понял, когда транслируемые Горготом мысли достигли сознания троллей. Они мгновенно вскочили на ноги, черные рты оскалились в рычании, черные языки защелкали по щербатым зубам. Они исчезли, растворились в темноте с еще большей поспешностью, чем появились.
— Хорошо, мы идем к Ферракайнду. Попрошу его помочь нам. — Я развернул Гога лицом от входа к себе. — Если дело пойдет плохо, повтори тот трюк, что проделал в парадном зале герцога. Если Ферракайнд попытается сжечь нас, я хочу, чтобы ты схватил его огонь и перенес в то место, которое я тебе укажу.
— Я попробую, — сказал Гог.
— Только хорошенько попробуй. — Я боялся сгореть с той самой ночи. Я помнил, как выл и визжал Джастис, скованный цепями. Тошнота подкатила к горлу. Я могу уйти и избежать всего этого. Я могу просто уйти.
— Как мы заставим его прийти сюда, брат Йорг? — Это был первый вопрос Гога за сегодняшний день.
Картина, как я спускаюсь по склону вниз, все еще стояла у меня перед глазами. Я насвистываю и улыбаюсь весеннему солнцу, по моему телу течет пот. Если бы Макин был здесь, он бы непременно сказал, что у него дурные предчувствия.
Я мог просто уйти. Просто уйти.
Если бы Коддин был здесь, он бы сказал, что это очень большой риск без шансов на успех. Он бы так сказал, но имел бы в виду: «Беги отсюда, Йорг», потому что он не хотел, чтобы я сгорел.
Если бы мой отец был здесь. Если бы он увидел, что я повернул назад, к солнечному свету. Выбрал более легкий путь. Он бы тихо сказал, так тихо, что едва можно было бы услышать. «Еще раз, Йорг. Еще раз». И в дальнейшем на каждом перепутье я каждый раз выбирал бы легкий путь. И в конце концов то, что я любил, все равно бы сгорело.
— Разожги огонь, Гог, — сказал я. — Такой огромный, чтобы в нем ад сгорел.
Гог посмотрел на Горгота, тот кивнул и сделал шаг назад. В течение долгого мгновения, растянувшегося на полдюжины глубоких и медленных вдохов-выдохов, ничего не происходило. И вот на спине у Гога, дрожа и колеблясь, начал разгораться факел. Цвета потемнели. Багровые потоки пробежали по его телу и поблекли в пепельно-серый. Меня обдало жаром, я сделал шаг назад, потом еще один. Из пещерной камеры бросились прочь тени, но у меня не было времени вглядываться, кто за ними прятался. Гог дышал жаром, словно его, как кузнечный горн, раздували мехами. Я с Горготом отступил к тоннелю, поднимавшемуся из сферической камеры вверх. Жар обдавал нам лица, а спину омывало ледяными потоками воздуха из тоннеля.
Пламя вспыхнуло беззвучно, всю камеру заполнил бурлящий водоворот оранжевого огня. Мы с Горготом отпрянули, стен камеры невозможно было больше увидеть, перед глазами полыхало инферно. Я с трудом хватал ртом воздух, словно огонь поглотил весь кислород.
— Это привлечет гостя? — спросил Горгот.
— Существует только один огонь. — Я полной грудью вдохнул горячий, бесполезный для легких воздух. Перед глазами заплясали черные точки. — И Ферракайнд смотрит через него, как через окно, на весь мир.
Горгот схватил меня за плечо, не позволяя упасть. Казалось, это не спасло меня от падения, я даже успел ощутить острый укол негодования, соскальзывая в какое-то темное место. Я ничего не слышал, кроме своего учащенного хриплого дыхания и скрежета моих каблуков, он тащил меня куда-то дальше, куда-то вверх. Все тело горело, готовое самопроизвольно воспламениться, а ноги странным образом замерзали.
Изначально беззвучно вспыхнувший огонь издал явственный «пуфх», словно вырвался наружу. Звук стих прежде, чем я полностью отключился. И резкий холод привел меня в себя, я очнулся с хриплыми проклятиями.
— Что за черт! — Я лежал в ледяном ручье. До этого тоннель был сухой, а сейчас по нему бежал ручей, постукивая камешками, захваченными потоком. Я перевернулся в холодном ручейке так, что, опираясь о стену, смог встать на ноги. На этот раз впереди шел Горгот. Он всю жизнь провел в темноте под горой Хонас, и его кошачьи глаза легко находили дорогу, а я то и дело спотыкался и оступался, следуя за ним. Ручеек привел нас назад в сферическую камеру, где он зашипел и поднялся паром над горячим каменным полом.
Гог, все еще раскаленный докрасна, ждал там, где мы его оставили, а Ферракайнд стоял у входа в тоннель, который вел ко входу в пещеру.
Я стремился найти человека с огнем, полыхающим внутри. Ферракайнд был больше, чем я мог представить. Он сохранил внешний облик человека, но словно был вылит из расплавленного чугуна из чанов Барроу и Гуаньгуан. Все его тело горело и при каждом движении вспыхивало и гасло. Когда его глаза, похожие на две раскаленные добела звезды, посмотрели в мою сторону, кожу опалило.
— Ко мне, Гог! — Кричать было больно от жара, и лишь пар от ручья у моих ног давал некоторое облегчение.
— Мальчишка мой, — потрескивая пламенем, сказал Ферракайнд.
Гог рванулся к нам. Ферракайнд медленно двинулся вперед.
— Зачем он тебе? — спросил я. Подойти ближе к нему я не мог, кожа обгорала.
— Большой огонь поглощает малый. Мы объединимся, и наша сила увеличится, — ответил Ферракайнд.
Мне показалось, он говорит из тех глубоких уголков памяти, которые в нем еще не выгорели.
— Мы пришли спасти его от этого, — сказал я. — Разве ты не можешь забрать огонь и оставить мальчика в покое?
Его раскаленные глаза застыли на мне, словно только сейчас впервые увидели.
— Я знаю тебя.
Я не нашелся, что ему ответить на это. Губы пересохли и не могли произнести слов, которые при других обстоятельствах молниеносно слетели бы.
— Ты разбудил древний огонь, который спал тысячу лет, — сказал Ферракайнд.
— Да, было дело, — ответил я.
— Ты принес солнце на землю, — потрескивание Ферракайнда затихло, как будто в благоговении перед оружием Зодчих. Тени пробежали по его телу.
Гог наконец добрался до нас. Его жар остыл, оставив новые метки — оранжевые всполохи пламени на спине, груди и руках.
— Ты в силах помочь мальчику? Забрать у него огонь или часть огня так, чтобы он мог жить? — спросил я. Дышать было больно, а пар застилал глаза. Где-то над нами и позади нас от жара, исходившего от Ферракайнда, в сердце Халрадры таяли древние льды.
Огонь Ферракайнда хлынул по полу камеры. Я понял: так он смеется.
— Зодчие пытались разрушить барьеры между мыслью и материей, — сказал он. — Они дали возможность менять мир посредством желания. Они сделали тоньше стены между жизнью и смертью, между огнем и не-огнем, свели на нет различие между «это» и «то», «здесь» и «там».
Мне вдруг пришло в голову, что разум Ферракайнда был первым, что поглотило его внутреннее инферно.
— Ты поможешь мальчику? — спросил я, закашлявшись.
— Такова его судьба. Его мысли касаются огня. Огонь касается его ума. Он — Присягнувший огню. Мы не можем изменить письмена нашей судьбы. — Ферракайнд шел к нам, языки пламени поднимались над ним; он словно расправлял огненные крылья, готовясь взлететь. — Отдай мне мальчика и уходи.
— На это у меня только один ответ — нет, — сказал я.
Терпение не свойственно природе огня. Огонь не ведет переговоров. Я должен был это знать.
Ферракайнд протянул к нам руки, и из ладоней поднялась колонна белого пламени. Я считал, что у меня быстрая реакция, но Гог среагировал быстрее. Я не успел сообразить, как Гог схватил пламя в свои руки, его тело сменило цвет с оранжевого на раскаленно-белый. Пламя не коснулось ни меня, ни Горгота.
— За наши спины! — крикнул я. — Бросай за спины.
Гог исполнил. Он перекинул огонь с одной руки на другую и швырнул в тоннель за спину. Я ничего не видел, кроме клокочущего белого инферно, в которое превратился Ферракайнд, и белого огненного торнадо, устремившегося по тоннелю вверх. Мы стояли в коконе жара, и маленький мальчик не позволял огню сжечь нас дотла.
Казалось, целую вечность мы не видели ничего, кроме ослепительно-белого пламени, не слышали ничего, кроме рокота огня. И с каждым мгновением я думал, что больше это не может продолжаться, ярость нарастала. Гог полыхал, вначале оранжевым огнем раскаленного железа, из которого можно ковать молот, затем белым огнем горна, затем чистейшим белым сиянием звезды. Сквозь плоть просматривался скелет, словно огонь поглощал плотность мышц, жира, кожи. Делал ребенка хрупким, как бы сотворенным из пепла.
В следующее мгновение огонь и ярость угасли, и снова стал виден Ферракайнд — раскаленный добела, огненно-жидкий — и Гог, скорчившийся, неподвижный, цвета бледно-серого пепла.
Стремительный поток талой воды бурлил и клокотал вокруг нас, достигал колен и поднимался выше, он врывался в камеру из тоннеля, который был сухой и песчаный, когда мы в него ретировались, прячась от огня. Вода разделялась на потоки, огибая Гога, затем Ферракайнда, словно не могла прикоснуться к источнику огня. Горгот и я держались поближе к Гогу, вода и нас обходила.
Ферракайнд снова засмеялся, выбрасывая языки пламени.
— Ты хотел потушить меня, Йорг Анкрат?
Я пожал плечами.
— Традиционный исход. В поединке огня с огнем победителя нет. — Поток начал сбавлять скорость и напор.
— Огонь высушит океан! — сказал Ферракайнд. Он собрал огонь в ладони, и тот продолжал гореть белым цветком. — Мальчишке конец. Ему время умереть, Йорг Анкрат.
Ну, если пришло время, то так тому и быть. Но все же теплилась надежда, пусть слабая. По крайней мере, это будет не медленный огонь. Я обнажил меч. Я давно решил, что умру с мечом в руке.
До моего слуха донесся рокот, но не рокот огня, отдаленный, он пришел откуда-то из глубины.
«Огонь высушит океан».
— А озеро? — спросил я и, скользнув взглядом по клинку, посмотрел на горящего мага.
— Озеро? — Ферракайнд помолчал.
Вода хлынула. Обрушилась к ногам черная стена. Я нырнул, увлекая за собой Гога, и нас, вращая, понесло по тоннелю в сферическую камеру. Гог сломался у меня в руках, будто он был сделан из стекла, разбился на тысячу острых сверкающих осколков. Я почувствовал выброс тепла. Огненные иголки впились в щеку, подбородок, висок. Я лежал среди искрящихся осколков — останков Гога — парализованный вселенской болью, скорчившись на песчаном полу камеры, и поток масштаба вселенского потопа вырывался из тоннеля в нескольких ярдах у меня за спиной.
Сотни лет в недрах кратера Халрадры лежали глыбой тысячи тонн льда. Но задолго до замерзания вода текла. Иначе почему стены тоннеля были такими гладкими, а пол усыпан песком и истлевшим древним илом, отшлифован, в мелких рытвинах, как камень на дне реки? С неспешностью ледника застывшая вода двигалась по некогда проделанным ею подземным тоннелям, галереям и камерам, а Халрадра тихо спал, скованный изнутри холодом.
Я никак не предполагал, что огонь растопит лед и образуется такой огромный поток, в котором утонет Ферракайнд, — по крайней мере, не предполагал, что он сам разожжет этот огонь и будет спокойно ждать собственной смерти. Но у меня теплилась надежда, слабая надежда, что соединившийся огонь Ферракайнда и Гога растопил проход во льду… проход, ведущий наверх.
Весной и летом кратер Халрадры изумительно голубого цвета. Уходящий вглубь лед покрывает талая вода глубиной в ярд. Озеро в двадцать акров, глубиной всего в один ярд лежит на поверхности ледяного кратера.
Когда во льду растаяло отверстие, в которое провалилась бы телега, оказалось, что ярд, умноженный на двадцать акров, — это очень много.
Ледяная вода швырнула Ферракайнда в массивную колонну, а затем быстро, быстрее самых резвых коней, унесла прочь.
После того, как смыло Ферракайнда и искры, испускавшиеся останками Гога, угасли, вернулась темнота. Я понял, что мне скорее суждено утонуть, нежели сгореть заживо. И мне это было безразлично. Хотелось только одного, чтобы все произошло быстрее.
И вдруг среди воды, во мраке меня нащупали чьи-то руки. Специфический запах, исходивший от троллей, и запах моей обожженной плоти смешались, меня куда-то тащили. Я проклинал их, теперь моя агония будет более долгой. В голове пронеслось: «Решили, что я все-таки сгожусь на обед». Возможно, они любят слегка поджаренное. В таком случае готов поспорить, что вкусы троллей значительно хуже их запаха. Дальше я ничего не помню. Думаю, они ударили меня головой о стену, в спешке спасаясь от наводнения.
Из дневника Катрин Ап Скоррон
16 декабря, 98 год Междуцарствия
Анкрат. Высокий Замок
Моя спальня. Мэйри Коддин шьет, сидя в углу на стуле. Дождь стучит в ставни.
«Мадам, вы своей улыбкой растопили зимнюю стужу и вернули нам тепло».
Это сказал принц Стрелы, когда я спустилась по лестнице в Восточный зал. «Мадам», не «принцесса», потому что так принято обращаться к женщине в стране Стрелы. Мадам. Возможно, помпезно, но это вызвало у меня улыбку, потому что до этого я была серьезной, думала о Сейджесе и о выражении его лица. И хотя Оррин процитировал слова умершего поэта, казалось, он произнес их очень искренне и только для меня. «Катрин, вы прекрасно выглядите». Это сказал Иган, пока его брат кланялся. Эти двое как день и ночь. Или, вернее, утро и сумерки. Оррин светловолосый, как ярл, и красив, как принц, нарисованный в тех книжках, которые любят рассматривать юные принцессы, еще не знающие, что не поцелуй превращает лягушку в принцессу, а наличие замка и земель. У Игана волосы черные, как сажа, и кожа все еще темная от летнего солнца, лицо жестокое, такое могло бы быть у мясника или палача, в нем скрыто столько огня и страсти, что волосы встают дыбом.
А каковы были последние слова Йорга Анкрата? «Может, тетушка, у тебя рука искуснее?» Так он сказал, приглашая меня доделать то, что не завершил его отец. Он стоял тогда бледнее Оррина и темнее Игана, его черные волосы падали на плечи. Он смотрел на меня и на нож в моей руке, черты лица резкие, и в них так много скрыто, словно ты можешь увидеть по его лицу, не только каким мужчиной он станет, но каким мог бы стать.
И почему я пишу об этом мальчишке, когда есть мужчины, достойные внимания? О мальчишке, который ударил меня. Я не думаю, что он порвал мое платье. Хотя, я думаю, он намеревался это сделать.
Они оба попросили моей руки. Оррин — в таких изысканно красивых словах, что я даже их воспроизвести не могу. Он дал мне возможность почувствовать себя совершенной. Чистой. Я знаю, что с ним я буду в безопасности, и он приложит все силы, чтобы сделать меня счастливой. Я описала его слишком… женоподобным. В Оррине есть огонь и сила. В нем есть стержень, и весь он дышит жизнью.
Иган в словах был краток, но зато смотрел долгим мрачным взглядом. Я думаю, его страсть привела бы Сарет в ужас, несмотря на то, что она склонна очернять людей. Я думаю, слабая женщина умерла бы в его постели. А сильная сочтет, что только в его объятиях она чувствует себя живой.
Мы гуляли в розарии, который королева Роуана за год до своей смерти устроила между охранной и навесной стенами. Вначале я прогуливалась с Оррином, так как он старше своего брата на год, а затем с Иганом. На расстоянии ярда в качестве моей компаньонки за нами следовала Мэйри Коддин. Розарий зарос, не запущен, а просто за ним ухаживают без особого усердия: розы вянут на стеблях, на шипах и увядших цветках следы заморозков. В начале прогулки Оррин молчал, и только гравий скрипел под его ногами.
— Быть моей женой нелегко, — наконец произнес он, начиная разговор.
— Искренность неизменно вдохновляет, — сказала я. — А в чем сложность?
Среди роз без гордости и самодовольства Оррин сказал, что придет день, и он станет императором, но дорога до Вьены будет нелегкой. Не Господь свыше направил его на этот путь, не обещание, данное умирающему отцу, и он не считает это своей судьбой, но лишь долгом. Оррин, по-моему, исключительный в своем роде. Поистине хороший человек, обладающий силой реализовать все свои благие намерения.
Он, конечно, прав. Любить такого человека легко, но быть его женой — трудно.
Там, где Оррин вначале размышляет, а затем говорит о будущем, Иган говорит без колебаний и о настоящем. И оба честно. Иган сказал, что он желает меня, и я ему поверила. Он сказал, что сделает меня счастливой, и сказал, как. Я знаю: обернись я в тот момент назад, лицо Мэйри было бы таким же красным, как и мое. Иган говорил о своих лошадях, сражениях, о землях, которые он собирается мне показать. Отчасти он хвастался, и немало, но, в конце концов, он говорил о своей страсти, о смертельных схватках, о путешествиях и обо мне. Возможно, это легкомысленно с моей стороны, но быть предметом чувственных удовольствий такого мужчины, как Иган, — подарок судьбы. Да, конечно, он, возможно, рассматривает меня как приз, который нужно выиграть, но, я думаю, мой огонь не уступает его огню, и он убедится, что я составляю ему достойную пару.
Я сказала им, что должна все обдумать.
Сарет считает меня безумной, потому что я не выбрала ни одного и упустила шанс немедленно покинуть Анкрат.
Мэйри Коддин советует выбрать Оррина. У него больше земли, более заманчивые перспективы и достаточно огня, чтобы растопить, но не обжечь.
Я приняла решение немного подождать.
8 февраля, 99 год Междуцарствия
Высокий Замок. Библиотека
Холодно и пусто. Сарет выродила Анкрату наследника. Она стонала и кричала так громко, чтобы ползамка знали более того, что им хотелось знать: как трудно протолкнуть большую головку в отверстие, где пальцу тесно. Спустя всего несколько часов после родов Сарет спровадила меня. Сказала, у меня слишком мрачный вид. Честно говоря, я рада была уйти. Я должна была радоваться за Сарет. Радоваться, что они оба живы. Я люблю ее и, думаю, со временем полюблю ее сына. Он же не виноват в том, что Анкрат. Но я боюсь.
Я не мрачной была. Я боялась. Сарет стонала и кричала целый день, а потом еще и ночь, пока не родила этого ребенка. Я знаю, она плохо говорит о людях, но то, что она кричала, за гранью. Как теперь служанки будут смотреть на нее? Какими глазами стражники сквозь прорези забрал будут наблюдать за своей королевой?
Я боюсь. От страха дрожит перо, и потому буквы пляшут. Я дрожу и потому вынуждена писать медленно и твердо, чтобы потом я смогла прочитать написанное.
Я пропустила свои сроки и в прошлом месяце, и в этом. Думаю, в конце года я буду стонать и кричать, не заботясь, что кричу и кто меня слышит. И не будет флагов и молитв в часовне в честь моего бастарда. Как это было в полночь в честь маленького Деграна. Даже если у моего ребенка будут такие же черные волосики, прилипшие к головке, и такие же черные глазки на сморщенном личике.
Я ненавижу его. Как он мог? Как он мог все разрушить?
Йорг снился мне прошлой ночью. Он пришел, а мой живот большой, твердый, горячий, напрягается и растягивается, будто бастард хочет выбраться наружу, маленькие ручки царапают меня изнутри. Мне снилось, что Йорг принес с собой нож. Или это был мой нож. Длинный и узкий. Он вспорол мой живот, как Дрейн вспарывает рыб на кухне, и вытащил моего ребенка — красного, орущего.
Нужно кому-то рассказать. Монаху Глену. Рассказать, как Йорг изнасиловал меня. И попросить прощения, хотя Христос знает, что это у меня нужно просить прощения. Нужно пойти и все рассказать. Они отправят меня к святым сестрам на горе Фро.
Но я ненавижу этого человека, этого толстого коротышку с пустыми глазами и жирными пальцами. Не знаю, почему, но я его ненавижу даже больше Йорга Анкрата. При виде его мне хочется исчезнуть.
Может быть, стоит попросить кого-нибудь помочь мне избавиться от ребенка. В трущобах Скоррона есть старые повитухи, которые умеют готовить горькие снадобья, и младенец вываливается из чрева матери мертвым. Но это в Скорроне. Здесь я не знаю, к кому обратиться. Мэйри Коддин? Но она слишком добропорядочная. Она скажет Сарет, а Сарет — королю Олидану. И что он сделает со мной за то, что я разрушила его планы, не стала пешкой в его политических играх, выпала за пределы поля?
Лучше выйти замуж за принца Оррина или Игана. И как можно быстрее, пока ничего не заметно. Иган не станет ждать свадьбы, через минуту будет на мне. И никогда не узнает, что это не его ребенок. Оррин будет ждать.
