«БЕЗУМИЕ»
Инспектор Найтингейл велел нам с Лесли ждать в саду, а сам вновь скрылся в особняке, чтобы удостовериться, что больше там никого не осталось. Лесли накрыла своей курткой младенца и теперь дрожала от холода. Я принялся было снимать пиджак, чтобы отдать ей, но она воспротивилась:
— Он у тебя весь в крови.
И верно — рукава по самые плечи были заляпаны кровью. На брюках ее оказалось еще больше, на коленях они пропитались насквозь. Я чувствовал, как мокрая ткань липнет к коже.
На губах и щеках Лесли тоже темнела кровь — следствие попыток реанимировать младенца.
— Я знаю, — сказала она, заметив мой взгляд. — У меня и во рту до сих пор вкус крови.
Нас обоих трясло. Я был готов закричать, но понимал, что ради Лесли должен выглядеть сильным. И старался абстрагироваться, но кровавое месиво, оставшееся от лица Брендона Коппертауна, все равно стояло перед глазами.
— Эй, — сказала Лесли, — давай, соберись.
Вид у нее был озабоченный, а когда я вдруг захихикал, она еще больше встревожилась. Но сдержаться я не мог.
— Питер?
— Прости, — проговорил я. — Понимаешь, вот ты стараешься крепиться из-за меня — а я-то из-за тебя! Вот так и справляются с трудностями.
Я взял наконец себя в руки, и Лесли едва заметно улыбнулась.
— Ладно, — сказала она, — если ты не будешь психовать, то и я не буду.
Она ободряюще сжала мою ладонь. Потом отпустила.
— Я не понял: они что, пешком сюда из Хэмпстедского участка идут?
Первой на место прибыла скорая, и врачи минут двадцать тщетно пытались вернуть ребенка к жизни. Врачи скорой всегда первым делом пытаются реанимировать детей, невзирая на то, как сильно портят при этом картину улик. Повлиять на них невозможно, так что остается просто смириться.
Не успели медики приступить к работе, как подъехал полный фургон людей в форме. Они тут же заметались по территории. Сержант, возглавлявший группу, подошел к нам, недоверчиво глядя, — мы были в штатском, к тому же вымазаны в крови. Соответственно, претендовали на то, чтобы оказаться в списке подозреваемых.
— У вас все нормально? — спросил он.
Я не нашелся, что ответить — таким глупым показался вопрос.
Сержант оглянулся на врачей скорой помощи — те все еще пытались оживить младенца.
— Можете сообщить, что здесь произошло? — спросил он.
— Совершено тяжкое преступление, — проговорил появившийся на пороге Найтингейл. — Вы, — обратился он к первому попавшемуся констеблю, — возьмите напарника и встаньте на воротах. Никого не впускать, никого не выпускать.
Констебль вместе с напарником бросились исполнять. Сержант, судя по всему, хотел попросить у Найтингейла удостоверение, но тот не дал ему такой возможности.
— Перекройте улицу на десять ярдов в обе стороны от дома, — распорядился он. — С минуты на минуту здесь будут журналисты, проверьте, хватит ли у вас людей, чтобы сдерживать их.
Сержант не стал отдавать честь — сотрудники столичной полиции этого не делают. Но развернулся он как на плацу, только что каблуками не щелкнул, и тоже отправился исполнять приказ. Взгляд Найтингейла упал на нас — мы все так же стояли и тряслись от холода. Инспектор ободряюще кивнул нам, обернулся к одному из констеблей и принялся коротко, отрывисто давать указания.
Вскоре после этого откуда-то появились пледы, для нас нашлись места в фургоне, в руках словно сами собой оказались чашки с чаем и пара блюдец — по три кусочка сахара на каждом. Мы уселись и принялись молча пить чай в ожидании дальнейших событий.
Инспектор Сивелл добрался до Дауншир-хилл меньше чем через сорок минут. Это означало, что он всю дорогу, от самой Белгравии, ехал через пробки с мигалками. Открыв дверцу фургона, он сурово воззрился на нас.
— У вас все нормально?
Мы одновременно кивнули.
— Сидите тут, черт побери, и никуда не выходите, — распорядился он.
Да куда ж мы денемся-то. Когда начинается расследование крупного дела, это очень захватывает — как будто пересматриваешь «Большого брата», разве что с меньшим количеством сцен секса и насилия. Не гениальная дедукция помогает поймать преступника. Нет, это обычно заслуга какого-нибудь бедолаги, который, например, целую неделю где-нибудь в Хакни искал магазины, где продаются кроссовки определенной марки, а потом просматривал видеозаписи камер каждого из них. А хороший следователь — это тот, чья группа настолько дотошно расследовала дело, что при случае ни один адвокат не найдет, за что зацепиться, чтобы оправдать обвиняемого.
Сивелл был одним из лучших следователей. Поэтому нас первым делом поочередно проводили в палатку, которую криминалисты поставили у ворот дома. Там, сняв с себя все, кроме белья, и распрощавшись со своей одеждой, мы облачились в симпатичные защитные комбинезоны. Глядя, как мой любимый пиджак упаковывают в пакет для вещдоков, я впервые задумался: а возвращают ли улики такого рода их владельцам? И если да, отдают ли перед этим в химчистку? Потом с наших лиц и рук осторожно сняли тампонами образцы крови. И только после этого соизволили выдать влажные салфетки, чтобы мы могли наконец вытереться как следует.
Потом мы снова оказались в фургоне, где нас ждал обед. Он состоял из покупных бутербродов, но, поскольку дело происходило в Хэмпстеде, бутерброды эти были наивысшего качества. К своему удивлению, я жутко проголодался и как раз подумывая насчет добавки, когда к нам снова заявился инспектор Сивелл. Под его весом автомобиль качнулся и слегка накренился. Нас же появление Сивелла заставило рефлекторно вжаться в спинки сидений.
— Ну что, как вы? — поинтересовался он.
Мы дружно заверили его, что все замечательно, мы бодры, веселы и жаждем снова приступить к работе.
— Брехня, — заключил он. — Однако вполне убедительная. Через пару минут мы с вами отправимся в Хэмпстедский участок, где одна милая дама из Скотланд-Ярда по очереди выслушает ваши показания. И поскольку мой главный принцип — абсолютная истина, хочу сразу предупредить: чтобы никакой идиотской сверхъестественной херни. Касается обоих. Я понятно объясняю?
Мы дружно заявили, что да, он очень доходчиво обрисовал свою точку зрения.
— Значит так, черт возьми: нормальная полиция начала расследовать это гребаное дело, нормальная полиция и закончит.
С этими словами он вышел — фургон снова качнулся, тихонько скрипнув.
— Так, я правильно понял: он сейчас имел в виду, что мы должны солгать старшему по званию?
— Угу, — кивнула Лесли.
— Я чисто так, на всякий случай спросил.
Потом мы полдня давали показания, каждый в отдельной комнате. При этом постарались, чтобы наши данные совпадали в общих чертах, однако содержали некие незначительные несоответствия. Все-таки полицейские умеют давать показания лучше всех.
После этого, позаимствовав в общежитии участка кое-какие шмотки, мы переоделись и отправились обратно в Дауншир-хилл. Тяжкое преступление всегда вызывает большой переполох, особенно в таком районе, как Хэмпстед. Журналистов было море — в основном потому, что половина из них могла пешком дойти до места происшествия.
Приехав, мы выпустили из «Хонды» подозрительно тихого Тоби. Потом еще час отмывали заднее сиденье. А затем поехали к себе, в Чаринг-Кросс. С опущенными стеклами. Но ругать Тоби было бы глупо: мы сами были виноваты, что оставили его в машине на целый день. Мы заехали в «Макдональдс» и купили ему «Хеппи Мил», так что пес, надеюсь, простил нас.
Потом мы пошли ко мне и допили «Гролш». Лесли скинула одежду и залезла ко мне в кровать. Я лег рядом и обнял ее. Лесли вздохнула и уютно прижалась ко мне. Будучи очень тактичной, она «не заметила» моей эрекции. Тоби свернулся у нас в ногах — точнее, улегся на них, как на подушку. Вот так мы все втроем и заснули.
Когда я проснулся, Лесли уже ушла, а у меня звонил телефон. Я поднял трубку и услышал голос Найтингейла.
— Вы готовы вернуться к работе? — спросил инспектор.
Я сказал: «Готов».
Вернуться к работе. Снова посетить гриль-бар имени Нэпа Веста, где для нас с начальником заказана ознакомительная программа по осмотру жутких ран Брендона Коппертауна. На месте меня представили Абдулу Хак-Валиду — подвижному, энергичному человеку лет пятидесяти. Говорил он с легким шотландским акцентом.
— Доктор Валид занимается особыми случаями, — сообщил Найтингейл.
— Моя специальность — криптопатология, — сказал доктор Валид.
— Салям, — сказал я.
— Alsalamalaikum, — отозвался он.
Я очень надеялся, что на этот раз все же будет дистанционная смотровая. Увы, Найтингейл не желал довольствоваться трансляцией вскрытия. Поэтому мы снова надели специальные костюмы, защитные экраны для глаз, респираторы и вошли в операционную. Брендон Коппертаун — или тот, кого мы за него принимали, — обнаженным лежал на столе. Доктор Валид уже вскрыл его грудную клетку, сделав стандартный Y-образный разрез. И даже успел зашить снова, порывшись там предварительно в поисках того, что обычно ищут патологоанатомы. Личность погибшего мы подтвердили, сверившись с биометрическими данными в его паспорте.
— Если рассматривать все, что ниже шеи, — начал доктор Валид, — можно утверждать, что это физически здоровый мужчина лет сорока пяти — пятидесяти. Наш же интерес вызывает его лицо.
Точнее, то, что от него осталось. При помощи зажимов доктор Валид растянул и закрепил оторванные лоскутья кожи, отчего лицо Коппертауна приобрело жутковатое сходство с огромной красно-розовой маргариткой.
— Начнем с черепа.
Взяв в руки указку, доктор Валид подошел и слегка склонился над телом. Найтингейл последовал его примеру, я же предпочел смотреть из-за его плеча.
— Как видите, имеет место обширное повреждение лицевых костей. Верхняя и нижняя челюсть, скуловые кости фактически полностью раздроблены, а зубы, которые обычно при повреждениях остаются относительно целыми, разбиты на мелкие осколки.
— Сильный удар тяжелым предметом? — предположил Найтингейл.
— Да, такова была бы моя основная версия, — сказал доктор Валид, — если бы не это.
Он приподнял пинцетом один из лоскутков колеи — по-моему, со щеки — и оттянул в сторону. Его длины хватило, чтобы прикрыть череп по всей ширине и еще ухо с противоположной стороны.
— Кожа растянута, вопреки своей естественной возможности сохранять определенную форму. Мышечная ткань почти отсутствует, что также свидетельствует об односторонней атрофии. Судя по линиям разрыва, можно утверждать, что что-то заставило его лицо удлиниться в районе между носом и подбородком, растянуло кожу и мышцы, раздробило кости и зафиксировало все в таком положении. Затем фактор, который это все удерживал, исчез, кости и мягкие ткани потеряли опору и, как следствие, лицо фактически распалось на части.
— Думаете, «Диссимуло»? — спросил Найтингейл.
— Да, либо какая-то сходная практика, — проговорил доктор Валид.
Для меня Найтингейл пояснил, что «Диссимуло» — это чары, с помощью которых человек может изменять свою внешность. Он не произносил самого слова «чары», но оно подразумевалось.
— К сожалению, — прокомментировал доктор Валид, — это значительно смещает мышцы и кожу, что может привести к необратимым повреждениям.
— Да, эта техника никогда не была особенно популярной, — сказал Найтингейл.
— Что вполне понятно, — добавил доктор Валид, указывая на то, что осталось от лица Коппертауна.
— Есть какие-либо признаки, что он практиковал «Диссимуло»? — спросил Найтингейл.
Доктор Валид достал закрытый стальной контейнер.
— Я предвидел этот вопрос, — сказал он, — поэтому подготовился заранее.
С этими словами он поднял крышку. В контейнере обнаружился человеческий мозг. Я, конечно, не специалист, но мне показалось, что здоровый мозг не может так выглядеть: сморщенный, весь в оспинах, он как будто долго пролежал на солнце и совсем ссохся.
— Как можно заметить, — проговорил доктор Валид, — имеет место обширная атрофия коры головного мозга. Также есть симптомы внутричерепного кровоизлияния. Если бы нам с инспектором не была известна природа данного случая, это можно было бы считать следствием каких-то дегенеративных изменений.
Он сделал в мозге продольный разрез, чтобы показать нам его изнутри. На срезе мозг напоминал кочан цветной капусты, пораженный каким-то заболеванием.
— Вот так, — сказал доктор, — выглядит мозг, на который воздействовала магия.
— Магия так действует на мозг? — переспросил я. — Тогда неудивительно, что никто больше ею не пользуется.
— Так происходит, если превысить свои возможности, — сказал Найтингейл. — В его доме не обнаружено никаких следов практики. Ни книг, ни какого-либо инвентаря, ни вестигий.
— А возможно ли, чтобы кто-либо украл у него магию? Вынул ее у него из мозга? — спросил я.
— Крайне маловероятно, — ответил Найтингейл. — Похитить чужую магию практически невозможно.
— Разве что в момент смерти, — добавил доктор Валид.
— В таком случае, можно утверждать, что в момент нападения маски на нем не было? — спросил я инспектора.
— Похоже на то, — ответил он.
— Значит, его лицо лопнуло во вторник, — сказал я. — Это объясняет пятна, которые мы видели на записи камеры в автобусе. Затем он летит в Америку, проводит там три дня и возвращается обратно. И все это — с практически разрушенным лицом?
Немного поразмыслив, доктор Валид ответил:
— Да, это вполне вероятно, учитывая характер повреждений и признаки начавшегося восстановления некоторых костей.
— Наверное, ему было адски больно, — сказал я.
— А вот это как раз не обязательно, — возразил Найтингейл. — «Диссимуло» скрывает боль, это одна из главных его опасностей. Маг, практикующий «Диссимуло», может вообще не знать, что наносит себе травмы.
— А до этого его лицо выглядело нормально только благодаря магии? — спросил я.
Доктор Валид посмотрел на Найтингейла.
— Да, — подтвердил тот.
— А что происходит с чарами, когда человек засыпает?
— Должно быть, они разрушаются, — ответил инспектор.
— Но при таких жутких повреждениях лицо просто-напросто распадется на части, если чары перестанут действовать, разве нет? — спросил я. — Тогда получается, он не спал четыре дня?
— Вряд ли такое возможно.
— А могут чары работать по принципу программного обеспечения? — спросил я.
Найтингейл непонимающе поглядел на меня. Доктор Валид решил его выручить:
— То есть как? — спросил он.
— Можно ли заставить чей-либо разум, находящийся в бессознательном состоянии, удерживать чары? — спросил я. — Ведь если это возможно, они будут действовать, пока человек спит.
— Теоретически это выполнимо, но даже если не принимать во внимание вопросы этики, я, например, не смог бы. И думаю, никто из людей-магов не смог бы.
Так, отлично — людей-магов. Доктор Валид и Найтингейл молча смотрели на меня, и я не сразу осознал, что они ждут, когда я приду в себя.
— Помните, я спрашивал о призраках, вампирах и оборотнях, а вы сказали, что я еще толком не начал перечислять сверхъестественных существ? Скажите, это была не шутка?
— К сожалению, нет, — покачал головой Найтингейл. — Извините.
— Черт, — выругался я.
Доктор Валид улыбнулся.
— Вот и я тридцать лет назад так сказал, — проговорил он.
— Соответственно, то, что проделало это с несчастным мистером Коппертауном, возможно, имело нечеловеческую природу?
— Я бы не стал утверждать наверняка, — сказал доктор Валид, — однако вероятность очень большая.
Затем мы с инспектором Найтингейлом сделали то, что делают все нормальные копы, когда у них выдается передышка среди дня, — отправились на поиски ближайшего паба. За углом обнаружилось фешенебельное заведение «Маркиз Квинсбери». Сквозь мутную завесу мелкого дождика оно выглядело довольно замызганным. Найтингейл поставил мне пива. Мы сели в углу зала, под плакатом в викторианском стиле, изображавшим боксерский поединок без перчаток.
— А как вы стали магом? — поинтересовался я.
— Это совсем не похоже на вступление в Департамент уголовного розыска, — покачал головой инспектор.
— Вы меня удивили, — признался я. — А на что это похоже?
— На ученичество, — ответил он. — Это означает преданность делу, мне и Отечеству.
— Должен ли я называть вас сифу?
Это вызвало у Найтингейла улыбку.
— Нет, — сказал он, — вам следует называть меня мастером.
— Мастером?
— Да, такова традиция.
Я произнес это про себя — получилось «масса», как называли господ негры на плантациях.
— Можно, я лучше буду звать вас инспектором?
— И, соответственно, считать, что я предлагаю вам службу?
Я промолчал и, отхлебнув пива, стал ждать, что он скажет дальше. Он снова улыбнулся и тоже пригубил из своей кружки.
— Как только вы перейдете этот Рубикон, пути назад уже не будет, — сказал он. — И да, можете звать меня инспектором.
— У меня на глазах человек убил свою жену и ребенка, — сказал я. — Если существует разумное объяснение этому поступку, я хочу его знать. Если есть хоть малейшая вероятность, что он не сознавал, что творит, — я должен выяснить, так ли это. Потому что тогда, возможно, мы сможем сделать так, чтобы это не повторилось.
— Не очень хороший повод, чтобы взяться за такую работу, — сказал Найтингейл.
— А разве для подобной работы можно придумать хороший повод? — спросил я. — Я хочу служить, сэр, потому что мне жизненно необходимо все об этом знать.
Найтингейл отсалютовал мне кружкой.
— Уже лучше.
— А теперь что будем делать? — спросил я.
— Ничего, — ответил Найтингейл, — сегодня воскресенье. Но завтра с утра мы отправимся на встречу с комиссаром.
— Я рад, сэр, — сказал я.
— Не торопитесь радоваться, — сказал Найтингейл. — Только он уполномочен принять окончательное решение.
Новый Скотланд-Ярд — стандартное офисное здание, столичная полиция арендует его с 1960 года. С тех пор в кабинетах старшего руководства несколько раз проводился ремонт. Последний раз это было где-то в девяностых. С точки зрения дизайна муниципальных учреждений это самый бездарный период после семидесятых. Наверное, поэтому приемная канцелярии комиссара представляла собой унылое пустоватое помещение со стенами, отделанными фанерой. Мебель была представлена пластиковыми стульями. На стенах висели портреты шести последних комиссаров — несомненно, они должны были вселять в посетителей уверенность и спокойствие. Сэр Роберт Марк (1972–1977) глядел особенно неодобрительно. Сомневался, видимо, что я внесу значительный вклад в общее дело.
— Еще не поздно отказаться от принятого решения, — проговорил Найтингейл.
Да, еще не поздно — но это не значит, что мне не хотелось, чтобы было поздно. Вообще, если констебль попадает в кабинет комиссара, это может означать только две вещи — либо он очень смелый, либо очень глупый. И вот теперь я никак не мог понять, который из двух вариантов мой.
Ждать нам пришлось всего минут десять, а потом секретарша комиссара пригласила нас в кабинет. Он был очень большой и отделан так же безвкусно и уныло, как и остальная часть здания. Разве только по верхнему краю стен были пущены панели из искусственного дерева цветом «под дуб». На одной стене висел портрет королевы, на другой — сэра Чарльза Роуэна, первого комиссара. Я образцово-показательно встал навытяжку и чуть не покачнулся, когда комиссар протянул мне руку.
— Констебль Грант, — проговорил он. — Ваш отец — Ричард Грант, не так ли? У меня есть кое-какие его записи той поры, когда он играл с Табби Хейзом. На виниле, разумеется.
Не дожидаясь моего ответа, комиссар пожал руку Найтингейлу и жестом пригласил нас сесть. Это был еще один северянин, чей путь к высокому посту был труден и извилист. В Северной Ирландии он отбыл повинность, обязательную, похоже, для всех будущих комиссаров лондонской полиции. Ибо считается, что борьба с религиозным экстремизмом очень закаляет характер. Комиссар с честью носил свой мундир, а подчиненные допускали, что он, возможно, не полный идиот, — что в их глазах ставило его гораздо выше некоторых предшественников.
— Дело приняло неожиданный оборот, инспектор, — сообщил комиссар. — Кое-кто не считает данный шаг необходимой мерой.
— Комиссар, — осторожно начал Найтингейл, — я уверен, что обстоятельства оправдывают внесение изменений в соглашение.
Когда мне вкратце обрисовали сферу деятельности вашего отдела, я пришел к выводу, что он по большей части занимается остаточными явлениями и что… — комиссар буквально заставил себя произнести это слово, — что «магия» находится в состоянии упадка. Я четко помню, что в Министерстве внутренних дел муссировалось слово «вырождается». «Вытесняется наукой и техникой» — эта фраза также слышалась довольно часто.
— В министерстве никогда по-настоящему не понимали, что наука и магия не исключают друг друга. Основатель нашего направления в свое время сделал достаточно, чтобы это доказать. И я считаю, что сейчас налицо медленное, но неуклонное повышение магической активности.
— Магия возвращается? — спросил комиссар.
— Начиная примерно с середины шестидесятых, — ответил Найтингейл.
— С шестидесятых, — повторил комиссар. — И почему я не удивлен? Черт, как же неудобно получается. Догадываетесь, почему это происходит?
— Нет, сэр, — ответил Найтингейл. — Но ведь нет и единого мнения насчет причины, по которой она однажды угасла.
— Я помню, что говорили по этому поводу в Эттерсбурге, — проговорил комиссар.
На миг лицо Найтингейла исказила самая настоящая мука.
— Эттерсбург, несомненно, сильно повлиял на этот процесс.
Комиссар надул щеки и шумно выдохнул.
— Убийства в Ковент-Гардене и Хэмпстеде связаны между собой? — спросил он.
— Да, сэр.
— И вы считаете, ситуация может измениться к худшему?
— Так точно, сэр.
— Настолько, что это оправдывает нарушение соглашения?
— Подготовка ученика занимает десять лет, сэр, — проговорил Найтингейл. — Будет лучше, если я оставлю вместо себя кого-то, на случай если со мной что-то произойдет.
Комиссар невесело усмехнулся.
— А он знает, на что подписывается?
— А кто знает, когда идет работать в полицию?
— Ну хорошо, — сказал комиссар. — Встань, сынок.
Мы встали. Найтингейл велел мне поднять руку и зачитал слова:
— Клянись же, Питер Грант из Кентиш-тауна, хранить преданность нашей королеве и всем ее наследникам. Клянись служить верой и правдой своему мастеру, пока длится твое ученичество. Клянись оказывать послушание всем старшим и носить форму, принятую в сообществе. Во имя сохранения тайны упомянутого сообщества клянись не разглашать никакой информации людям, не состоящим в нем. Исполняй же все обеты с честью и достоинством и храни их в тайне. И да поможет тебе в этом Господь, королева и сила, которая движет Вселенной.
Я произнес клятву, чуть не запнувшись на слове «форма».
— Да поможет тебе Господь, — проговорил комиссар.
Найтингейл сообщил, что я как его ученик должен жить в его столичной резиденции на Рассел-сквер. Адрес он назвал, а потом подбросил меня до Чаринг-Кросс.
Лесли помогала мне собирать вещи.
— Ты же сейчас должна быть в Белгравии, разве нет? — спросил я. — Как же твоя срочная работа в отделе убийств?
— Меня попросили взять выходной, — ответила Лесли. — Посочувствовали, потом велели не общаться с прессой, потом вообще отпустили.
Это как раз было вполне понятно. Убийство семьи кого-то богатого и знаменитого — наверняка голубая мечта редактора любой газеты. Собрав все самые жуткие подробности, газетчики на этом не остановятся. Вопросам не будет конца: что трагическая гибель семейства Коппертаунов может поведать о состоянии нашего общества, да как эта трагедия связана с современной культурой/гуманизмом/уровнем политкорректности/ситуацией в Палестине — ненужное вычеркнуть. Тот факт, что на такое опасное задание отправилась хорошенькая блондинка-констебль — совсем одна, заметьте, — может сделать эту историю еще интереснее. Вопросов будет море, а ответы — вещь второстепенная.
— А кто едет в Лос-Анджелес? — спросил я. — Кого-то наверняка пошлют, чтобы проследить схему перемещений Брэндона Коппертауна в Штатах.
— Какие-то два сержанта, я их не знаю, — ответила Лесли. — Я всего-то пару дней проработала, а потом ты втравил меня в это дело.
— Ничего, Сивелл тебя любит, — сказал я. — И не станет ни в чем обвинять.
— Все равно за тобой должок, — проговорила она, быстрыми энергичными движениями сворачивая мое полотенце в компактный валик.
— И чего же ты хочешь?
Лесли спросила, могу ли я отпроситься на вечер. Я сказал, что попробую.
— Я не хочу торчать здесь, — заявила она, — хочу пойти куда-нибудь.
— Куда именно? — спросил я, глядя, как она разворачивает полотенце и складывает снова — на этот раз треугольником.
— Куда угодно, только не в паб, — ответила Лесли, протягивая мне полотенце. Я кое-как упихал его в рюкзак — правда, пришлось развернуть.
— Может, в кино? — предложил я.
— Неплохая мысль. Но только на комедию.
Рассел-сквер находится в километре от Ковент-Гардена, по другую сторону от Британского музея. По словам Найтингейла, в начале прошлого века это место было культурным центром, оплотом литературы и философии. У меня же оно ассоциируется исключительно с фильмом ужасов про каннибалов, живущих в метро.
Мне надо было на южную сторону площади. Там сохранился ряд старых георгианских особняков, каждый высотой в пять этажей, считая мансарды. За красивыми коваными оградами виднелись крутые ступеньки, ведущие в цокольные этажи. Я нашел нужный дом. Лестница, поднимающаяся к двойным дверям красного дерева с латунными ручками, была значительно выше, чем у соседних домов. Над притолокой были вырезаны слова: SCIENTIA POTESTAS EST.
Снятие Протестов? Или, может, Специи для Теста? Или Селекция Патиссонов? Неужели я ненароком попал в подпольную контору, занимающуюся незаконными генетическими экспериментами над растениями?
Сгрузив рюкзак и оба чемодана на площадку перед дверью, я нажал на кнопку звонка. Однако звука не последовало — очевидно, его заглушили толстые двери. Через миг они распахнулись, словно сами собой. Может, причиной был уличный шум, но я не услышал ни щелчка, ни какого-либо другого звука. Тоби, заскулив, прижался к моим ногам.
— Это совсем не страшно, — проговорил я. — Ни капельки.
С этими словами я перешагнул порог, таща за собой чемоданы.
За дверью обнаружился вестибюль с полом из мозаичной плитки в романском стиле. В вестибюле была кабина со стенами из стекла и дерева. Она ничем не напоминала билетную кассу, но при виде нее как-то сразу становилось понятно, что есть прихожая и есть остальная часть дома. И, если хочешь попасть в этот дом, надо сперва получить разрешение. В любом случае это место уж точно не могло быть личным особняком Найтингейла. Дальше, за кабиной, между двух неоклассических колонн стояла мраморная статуя человека в университетской мантии и панталонах. В одной руке он держал некий увесистый том, в другой — секстант. На его квадратном лице была запечатлена неукротимая жажда знаний. Я понял, кто это, еще до того, как прочел табличку, гласившую:
Природа жизни и ее закон сокрыты были во мгле,
Но Бог сказал: «Да будет Ньютон», — и свет настал на земле.
Возле статуи меня ждал Найтингейл.
— Добро пожаловать в «Безумие» — официальную штаб-квартиру английской магии начиная с 1775 года, — сказал он.
— А Исаак Ньютон — ваш святой-покровитель?
Найтингейл усмехнулся.
— Он основатель нашего сообщества, и он же первый систематизировал практическую магию.
— А мне в школе говорили, что это человек, который создал современную науку.
— Он сделал и то и другое, — сказал Найтингейл. — Такова природа истинного гения.
Открыв дверь, он провел меня в прямоугольный атриум, занимавший центральную часть здания. Над моей головой в два ряда располагались балконы, а вместо крыши был огромный стеклянно-металлический купол в викторианском стиле. Когти Тоби зацокали по полированному мраморному полу кремового цвета. Царила полная тишина, и, несмотря на идеальную чистоту и порядок, я четко ощущал здесь некое запустение.
— Там большая столовая — мы ею больше не пользуемся, — комната для отдыха и курительная. Их мы тоже уже не используем, — говорил Найтингейл, указывая на ряд дверей в стене атриума. — А там — он показал на двери с другой стороны — находятся общая библиотека и лекторий. Внизу кухни, кладовые и винный погреб. Черная лестница — там, впереди. За задней дверью — каретный сарай и конюшни.
— А сколько человек здесь живет? — спросил я.
— Только мы. И еще Молли.
Тоби внезапно припал к полу у моих ног и зарычал — громко, угрожающе, как настоящий охотник за крысами. Глянув вперед, я увидел, что к нам, словно скользя над зеркально гладким мрамором, приближается женщина. Тоненькая, стройная, она была одета как горничная времен короля Эдуарда — в белую блузку и длинную черную юбку, поверх которой был повязан крахмальный передник. Но лицо ее — узкое, худое, с черными миндалевидными глазами — почему-то диссонировало с костюмом. Длинные распущенные волосы черным водопадом ниспадали из-под чепца до самой талии. Едва завидев эту женщину, я тут же ощутил, как по коже побежали мурашки, и не только оттого, что пересмотрел в свое время японских ужастиков.
— Это Молли, — проговорил Найтингейл. — Она здесь присматривает.
— За чем присматривает?
— За всем, что требует присмотра, — объяснил Найтингейл.
Опустив глаза, Молли неловко, едва заметно присела — видимо, это был реверанс. Тоби снова заворчал, и Молли вдруг огрызнулась в ответ, вздернув верхнюю губу и обнажив неприятно острые зубы.
— Молли, — строго проговорил Найтингейл.
Скромно прикрыв рот ладонью, Молли развернулась и заскользила прочь, в ту же сторону, откуда явилась. Глядя ей вслед, Тоби коротко рыкнул, хотя обмануть этим он мог только себя самого.
— А она… — начал было я.
— Незаменима, — безапелляционно заявил Найтингейл.
Перед тем как подняться наверх, мы подошли к нише в северной стене. Там, на постаменте, словно статуя домашнего бога, стоял закрытый музейный стеллаж. Внутри лежала книга в кожаном переплете, раскрытая на титульной странице. Слегка наклонившись, я прочел: «Philosophiae Naturalis Principia. Artes Magicis, Authore: I.S. Newton».
— Стало быть, не удовлетворившись запуском мировой научной революции, наш друг Исаак решил изобрести магию? — спросил я.
— Не совсем, — поправил меня Найтингейл. — Он не изобрел магию, а лишь систематизировал ее основные принципы, как-то ее упорядочил.
— Итак, магия и наука, — резюмировал я. — Может, это еще не все?
— Да, еще он провел реформу Монетного двора и спас страну от разорения.
Мы очутились перед двумя лестницами — несомненно, центральными. Поднимаясь по восточной, мы добрались до одного из украшенных колоннами балконов. Здесь было много деревянных панелей и мебели, скрытой чехлами от пыли. Еще два пролета — и мы вышли в коридор на третьем этаже с длинным рядом тяжелых дубовых дверей. Найтингейл открыл одну из них, похоже, наугад и жестом пригласил меня войти.
— Это ваша комната, — проговорил он.
Она была вдвое больше моей комнаты в общаге. С правильно выдержанными пропорциями и высоким потолком. В одном углу стояла латунная двуспальная кровать, в другом — огромный платяной шкаф, как в «Хрониках Нарнии». Между ними был письменный стол, и свет равномерно падал на него из двух подъемных окон. Две стены полностью скрывались под книжными полками. Все они были пусты, только на одной стояли книги. При дальнейшем ознакомлении выяснилось, что это полная «Британская энциклопедия» 1913 года, первое издание «Дивного нового мира» в потертом переплете, а также Библия.
Газовый камин, отделанный зеленой плиткой, был явно переделан из камина настоящего. Абажур настольной лампы был расписан под японскую гравюру, а рядом с лампой стоял дисковый телефон. Лет ему было, наверное, больше, чем моему папе. Пахло пылью и полиролью, которой явно натирали мебель не так давно. Похоже, что эта комната тоже полвека спала под покровом пылезащитных чехлов и лишь недавно пробудилась.
— Спускайтесь, когда будете готовы, — сказал Найтингейл. — И постарайтесь выглядеть презентабельно.
Я знал, зачем, — и нарочно тянул время и распаковывал вещи как можно дольше. Но их у меня, к сожалению, было не так много.
Честно говоря, в наши обязанности не входило встречать в аэропорту убитых горем родителей. Не говоря уже о том, что официально этим делом занимался Вестминстерский отдел. И сомневаюсь, что родители Августы Коппертаун получили хоть какую-то информацию о том, как все произошло. Это может прозвучать довольно жестко, но у следователей обычно есть дела поважнее, чем импровизированная психологическая помощь скорбящим родным жертвы. Для этого есть сотрудники Службы психологической поддержки родственников. У Найтингейла был другой подход, вследствие чего мы теперь стояли в зале прилета Хитроу и ждали мистера и миссис Фишер — они прилетели и проходили сейчас таможенный контроль. Я держал табличку с именами.
Эту пару я представлял себе совсем другой. А оказалось, что папа Фишер — лысеющий коротышка, а мама — толстушка с волосами неопределенного цвета. Найтингейл представился на непонятном языке — датском, надо думать, — и попросил меня отнести багаж в «Ягуар», что я с облегчением и проделал.
Спросите любого офицера полиции, что самое тяжелое в его работе, — и он ответит, что это момент, когда сообщаешь родным жертвы страшную новость. Но это неправда. Самое тяжелое — находиться рядом с теми, кому ты эту самую новость только что сообщил, и смотреть, как на твоих глазах рушится их жизнь.
Кто-то скажет, что их такие вещи не волнуют, — так вот, не верьте.
Фишеры наверняка искали в Интернете отель поближе к дому, где жила их дочь. Результатом оказалось кирпичное здание на Хэверсток-хилл — нечто среднее между тюремным корпусом и автозаправочной станцией, с обшарпанным вестибюлем, где бестолково толпились люди. Уютно тут было примерно как на бирже труда. Найтингейлу, судя по всему, тоже не слишком понравилось это место, и я даже стал опасаться, что он готов предложить им остановиться в «Безумии».
Но он только вздохнул и велел мне сложить багаж возле стойки приемной.
— Дальше я сам разберусь, — сказал он и отправил меня домой. Я попрощался с Фишерами и как можно скорее улепетнул из их жизни.
После всего этого мне уже не хотелось никуда идти. Но Лесли чуть не силой заставила меня.
— Нельзя опускать руки только потому, что в мире происходят такие гадости, — сказала она. — И потом, ты мой должник, помнишь?
Спорить я не стал. Кроме того, в Вест-Энде всегда есть куда сходить в кино, этим он и хорош. Сначала мы зашли в кинотеатр «Принц Чарльз», но в нижнем зале там показывали «Двенадцать обезьян», а в верхнем шла дилогия Куросавы. Поэтому мы прошли немного дальше, до киноцентра «Вояж» на Лестер-сквер. Это карликовая, так сказать, сельская версия мультиплекса с восемью экранами, из которых по крайней мере два уж точно больше стандартного плазменного телевизора. Обычно мне нравится, когда в фильмах есть чуть-чуть лишнего насилия. Но сегодня я позволил Лесли убедить меня, что популярная романтическая комедия «Лимонный шербет» с Элисон Тайк и Денисом Картером обязательно поднимет нам настроение. Наверное, так и случилось бы, если бы нам дали спокойно ее посмотреть.
По центру фойе, во всю его ширину, был расположен обширный кинобар. Там было восемь платежных терминалов, воткнутых между контейнеров с попкорном, витрин с хот-догами и картонными фигурками из самых свежих блокбастеров. Над каждым терминалом висел широкий жидкокристаллический экран, по которому транслировалось расписание фильмов, ограничение по возрасту и время, которое осталось до ближайшего сеанса. Через равные промежутки времени начинался какой-нибудь трейлер либо реклама мясных консервов или же просто появлялась надпись, гласившая, что в сети кинотеатров «Вояж» нас ожидает прекрасный отдых. Тем вечером из восьми терминалов работал только один, и возле него выстроилась очередь человек в пятнадцать. Мы встали за хорошо одетой женщиной средних лет. С ней были четыре девочки лет примерно от девяти до одиннадцати. Нас не раздражала очередь — чему учишься в полиции первым делом, так это терпеливо ждать.
При дальнейшем разбирательстве выяснилось, что тем вечером терминал обслуживал только один человек — Садун Ранатунга, двадцатитрехлетний эмигрант из Шри-Ланки. Всего же в кинотеатре находилось четверо представителей обслуживающего персонала. В момент происшествия двое из них чистили экраны в первом и третьем залах — готовили их к следующему сеансу. Третий же занимался очень неприятной работой в мужском туалете — кто-то «не попал» в писсуар.
Мистер Ранатунга продавал и попкорн, и билеты, поэтому очередь женщины перед нами подошла только через четверть часа. Девочки, которые были с ней, до этого момента где-то резвились, но тут вдруг все прибежали обратно. Каждая хотела первой получить вкусняшку. Но дама строго и категорично дала понять, что каждой положено только по одному напитку, одной порции попкорна или пакету конфет — по одному, я сказала, и мне все равно, что вам покупает мама Присциллы, когда гуляет с вами. Нет, никаких начос — какие такие начос? Ведите себя прилично, или вообще ничего не получите.
Согласно данным уголовного департамента, переломный момент наступил, когда двое парней, стоявших перед женщиной, попросили билеты со скидкой. Их личности потом установили — Николя Фаброни и Эугенио Турко, героиновые наркоманы, приехали в Лондон лечиться. У них при себе были брошюры школы английского языка «Пикадилли» — наличие этих брошюр, по мнению молодых людей, позволяло им считаться самыми настоящими студентами. Еще неделю назад мистер Ранатунга спокойно пропустил бы их. Но днем начальник сообщил ему, что в офисе сети «Вояж» решили, что в кинотеатре на Лестер-сквер продается слишком много льготных билетов. И, соответственно, в дальнейшем персонал не должен их продавать, если возникают хоть малейшие сомнения в легитимности льготы. В соответствии с этим распоряжением Ранатунга сказал Турко и Фаброни, что, к сожалению, они должны заплатить полную цену. Это не слишком понравилось приятелям, которые уже рассчитали свой бюджет на вечер исходя из того, что в кино удастся просочиться на халяву. Они стали протестовать, но Ранатунга был непоколебим в своем решении. И поскольку обе стороны знали английский не слишком хорошо, спор изрядно затянулся. В конце концов Турко и Фаброни очень неохотно заплатили полную цену парой затрепанных пятифунтовых купюр и пригоршней десятипенсовиков.
Лесли, наверное, с самого начала следила за итальянцами наметанным глазом хорошего копа. А я размышлял, получится ли зазвать Лесли к себе в комнату в «Безумии» (не забывайте, я же рассеянный). И поэтому малость удивился, когда почтенная представительница среднего класса, стоявшая перед нами, вдруг перегнулась через стойку и стала душить мистера Ранатунгу.
Как впоследствии выяснилось, Селия Манро, жительница Финчли, приехала в Вест-Энд погулять с двумя дочерьми Джорджиной и Антонией и их подругами Дженнифер и Алекс. Спор разгорелся, когда миссис Манро предъявила пять флаеров зрителя «Вояж-Филм» в качестве купонов на скидку. Мистер Ранатунга с сожалением сообщил, что скидка по этим флаерам в данном кинотеатре не действует. Миссис Манро поинтересовалась, почему, однако мистер Ранатунга не смог объяснить: начальство не сподобилось рассказать ему, как действует система скидок. В итоге миссис Манро выразила свое недовольство так зрелищно и мощно, что сильно удивила мистера Ранатунгу, меня, Лесли, да и сама была в шоке, как потом призналась.
Как раз в этот момент мы с Лесли решили вмешаться. Хотели подойти и узнать, в чем проблема, но не успели — миссис Манро уже перешла к активным действиям. Все произошло очень быстро, и, как обычно бывает в таких случаях, понадобилось несколько секунд, чтобы понять, что вообще происходит. Но мы, к счастью, привыкли к таким вещам и не стали стоять столбом. Ухватив нарушительницу за плечи, мы вдвоем стали оттаскивать ее от несчастного мистера Ранатуиги. Но она так крепко вцепилась ему в шею, что мы и его практически выволокли из-за стойки. Одна из девочек в это время уже рыдала в голос, а вторая, постарше (видимо, Антония), принялась лупить меня кулачками по спине. Но я даже не почувствовал. Рот миссис Манро раскрылся в злобной гримасе, десны и зубы обнажились. На руках и шее вздулись вены. Лицо мистера Ранатунги стало темнеть, губы посинели.
Лесли резко надавила большим пальцем на чувствительную точку на запястье миссис Манро. Та тут же разжала руки, и по инерции мы с ней свалились на пол. Она упала на меня сверху, и я попытался зафиксировать ее руки, но она успела яростно вонзить локоть мне под ребра. Я использовал свое преимущество в весе и силе и, скинув ее с себя, уложил лицом вниз на пахнущее попкорном ковровое покрытие. Наручников у меня, разумеется, не было, поэтому я просто велел ей держать руки за спиной. Вообще говоря, если вы подняли руку на подозреваемого, то как бы обязаны его арестовать. После моего предупреждения миссис Манро затихла. Я оглянулся. Лесли успела не только помочь пострадавшему, но и собрать в кучу детей, а также сообщить об инциденте в участок Чаринг-Кросс.
— Обещаете вести себя адекватно, если я позволю вам сесть? — спросил я.
Миссис Манро кивнула. Я разрешил ей сесть и сам уселся рядом.
— Я хотела сходить в кино, а больше ничего, — проговорила она. — Во времена моей молодости можно было просто прийти в «Одеон» и сказать: «Дайте, пожалуйста, билет». Платишь деньги, получаешь билет — и все! С каких пор появились все эти сложности? Начос эти проклятые откуда-то взялись! Что такое начос, черт побери?
Одна из девочек, услышав это, украдкой хихикнула.
Лесли что-то писала в служебном блокноте. На всякий случай — недаром говорится: «Все, что вы скажете, может быть использовано против вас».
— С мальчиком все в порядке? — спросила дама, встревоженно глядя на меня. — Я не знаю, почему так получилось. Я надеялась поговорить с кем-то на нормальном английском языке. Ездила вот отдыхать в Баварию, и там все прекрасно говорили по-английски. А тут выберешься с детьми в Вест-Энд — а вокруг одни иностранцы. Ни слова не понятно, что говорят.
У меня мелькнула мысль, что какой-нибудь негодяй в прокуратуре запросто может преподнести это как преступление на почве национализма. Я поймал взгляд Лесли — она вздохнула, но перестала писать.
— Я хотела сходить в кино, — повторила миссис Манро.
Помощь прибыла в лице инспектора Неблетта. Едва увидев нас, он заявил:
— Ну никак вас нельзя оставить без присмотра!
Я не сомневался — он всю дорогу готовил эту реплику.
Потом мы все дружно отправились в участок оформлять арест и заполнять соответствующие бумаги.
Это были не самые радостные три часа в моей жизни. В итоге мы оказались там, где обычно оказываются наши собратья, задержавшись на работе, — в столовой, с кружками чая и формами для отчетов.
— Ну и где, спрашивается, Вспомогательный отдел, когда он в кои-то веки понадобился? — проворчала Лесли.
— А я тебе говорил, пойдем на «Семь самураев», — напомнил я.
— Послушай, тебе не кажется, что все это очень странно? — спросила она.
— В смысле?
— Ну сам подумай — солидная дама внезапно сходит с ума и начинает бросаться на людей посреди кинотеатра, на глазах у собственных детей. Ты уверен, что не ощутил ничего… такого?
— Не знаю, я не обратил внимания.
Однако теперь, вспоминая подробности, я понял, что что-то таки было — тот же самый отголосок смеха, неясный образ какого-то насилия. Мелькнуло и исчезло. Однако теперь будто возникло задним числом и, возможно, лишь в моем воображении.
Вскоре приехал мистер Манро, а потом, часам к девяти, и родители двух других девочек. Задержанная дама была отпущена на поруки меньше чем через час после этого. То есть гораздо раньше, чем мы с Лесли закончили с бумагами. К этому моменту я настолько вымотался, что уже не был способен ни на какой хитрый план. Поэтому распрощался с Лесли и, поймав попутку, уехал к себе, на Рассел-сквер.
Мне были выданы собственные ключи от всех дверей, в том числе и от черного хода. Это избавило меня от необходимости красться через холл под неодобрительным взглядом сэра Исаака. Из-за тусклого освещения в атриуме было темновато, но, поднявшись на первый этаж, я краем глаза заметил внизу чей-то светлый силуэт, неслышно скользящий по залу.
Когда завтракаешь в специальной столовой для завтрака, а не в той же комнате, где вчера подавали ужин, а сегодня просто сменили приборы, — вот тогда и понимаешь, что поселился в реально пафосном месте. Окна утренней столовой выходили на юго-восток, ловя скудные лучи январского солнца. Из них было видно конюшни и каретный сарай. Завтракали только мы с Найтингейлом, однако абсолютно все столы были застелены свежеотбеленными скатертями. Там можно было рассадить человек пятьдесят, не меньше. Сервировочный столик выглядел соответственно — на нем выстроились рядами серебряные подносы с копченым лососем, вареными яйцами, ломтиками бекона и кровяной колбасы. Была там также супница, наполненная смесью риса, лука и кусочков трески. Найтингейл сказал, что это называется кеджери. Похоже, он не меньше меня был ошарашен количеством еды.
— Похоже, Молли сегодня немного перестаралась, — сказал он, накладывая себе кеджери. Я взял всего понемногу, а Тоби получил порцию сосисок и кровяной колбасы и миску воды.
— Нам же это все ни за что не съесть, — сказал я. — Куда она денет остатки?
— Я приучил себя не задавать подобных вопросов, — ответил Найтингейл.
— Почему же?
— Потому что не уверен, что хочу знать ответы.
Мой первый настоящий урок магии состоялся в одной из лабораторий в недрах первого этажа. Остальные лаборатории иногда использовались в исследовательских целях, но эта была предназначена именно для обучения и очень напоминала школьный кабинет химии. Здесь были стойки высотой примерно по пояс с вентилями для газовых горелок, расположенными через одинаковые интервалы. В лакированные деревянные столешницы были вмонтированы белые фаянсовые раковины. Даже таблица Менделеева висела на стене — но, как я заметил, в ней отсутствовали элементы, открытые после Второй мировой войны.
— Итак, сначала нам необходимо наполнить раковину, сказал Найтингейл и открыл один из кранов, выполненный в виде длинной лебединой шеи. Послышался отдаленный перестук, лебединая шея затряслась. Внутри забулькало, и наконец кран выплюнул некоторое количество бурой жидкости.
Мы попятились.
— Когда этой комнатой пользовались последний раз? — поинтересовался я.
Перестук становился все быстрее и громче, и затем из крана наконец хлынула вода — сначала грязно-рыжая. Но через некоторое время она очистилась и стала прозрачной. Найтингейл заткнул сток и подождал, пока раковина наполнится на три четверти.
— Когда отрабатываешь эти чары, — пояснил он, — необходимо всегда иметь рядом резервуар с водой. Такова техника безопасности.
— Мы наколдуем огонь?
— Огонь появится, только если вы сделаете что-то неправильно, — сказал Найтингейл. — Я буду показывать, а вы должны предельно сосредоточиться — как тогда, при поиске вестигий. Понимаете?
— При поиске вестигий, — повторил я. — Понял.
Найтингейл протянул руку ладонью вверх и сжал пальцы в кулак.
— Следите за моей рукой, — сказал он и медленно разжал пальцы. И я вдруг увидел в нескольких сантиметрах над его ладонью шарик света. Достаточно яркий, однако на него можно было смотреть, не щурясь и не мигая.
Найтингейл снова сжал пальцы, и шарик исчез.
— Еще?
Думаю, до этого момента я все-таки рассчитывал на рациональное объяснение. Но когда я увидел, с какой легкостью Найтингейл создал волшебный световой шар, я понял, что рациональное объяснение — вот оно: магия действует. Вопрос был в другом: по какому принципу?
— Еще, — попросил я.
Он раскрыл ладонь, и я снова увидел магический свет. Его источник был размером с мячик для гольфа, а гладкой, мягко сияющей поверхностью напоминал жемчужину. Я чуть подался вперед, чтобы рассмотреть получше, но так и не понял, исходит ли это сияние изнутри шара или же светится сама поверхность.
Найтингейл сжал кулак.
— Осторожнее, — предупредил он, — не хочу, чтобы вы повредили глаза.
Я моргнул, перед глазами тут же поплыли фиолетовые пятна. Наставник был прав — я засмотрелся, купившись на обманчиво мягкий свет. Пришлось промыть глаза над раковиной.
— Готовы продолжать? — спросил Найтингейл. — Тогда попытайтесь сосредоточиться на ощущении, как я, и обязательно что-то почувствуете.
— Что-то? — переспросил я.
— Магия подобна музыке, — пояснил Найтингейл. — Каждый воспринимает ее по-своему, как по-своему слышит музыку. Мы используем термин «форма» — немногим лучше, чем «что-то», верно?
— А можно мне закрыть глаза? — спросил я.
— Безусловно.
«Что-то» я определенно ощутил. Как будто щелчок в сам момент возникновения шара. Мы повторили это упражнение несколько раз, пока я не удостоверился, что мне не кажется. Найтингейл спросил, есть ли у меня вопросы. Я спросил, как называются эти чары.
— В разговорной речи они носят название «магический шар».
— А можете сделать то же самое под водой? — спросил я.
Найтингейл опустил руку в раковину. Положение получилось не слишком удобное, однако он без всяких видимых усилий снова создал магический шар.
— Значит, окисление здесь ни при чем, — заключил я.
— Сосредоточьтесь, — велел Найтингейл. — Наука потом, сначала магия.
— Я бы сосредоточился, но на чем именно?
— Через минуту, — сказал Найтингейл, — я попрошу вас протянуть руку ладонью вверх, как я показывал. Как только раскроете ладонь, попытайтесь мысленно создать образ, который соответствует вашему ощущению в момент, когда я создавал магический шар. Представьте, что это ключ, который вы вставите в замок, чтобы открыть дверь. Поняли?
— Ладонь, — повторил я, — образ, ключ, замок, дверь.
— Верно, — сказал Найтингейл. — Начинайте.
Глубоко вздохнув, я вытянул руку ладонью вперед и разжал пальцы. Ничего не произошло. Найтингейл не стал смеяться, но от этого было не легче. Я вздохнул еще раз, попытался вызвать этот самый «образ» в сознании и снова раскрыл ладонь.
— Давайте еще раз покажу, — предложил Найтингейл, — потом попробуете повторить.
Он снова создал магический шарик, но на этот раз некая неясная «форма» возникла у меня в голове — так мы слышим музыку, случайно донесшуюся из проезжающей машины.
Мы повторили это еще несколько раз, пока я не начал четко воспринимать «форму». Но все равно воссоздать ее в голове никак не получалось. Найтингейлу, похоже, было знакомо это состояние, ибо он четко определил, на какой стадии я нахожусь.
— Работайте над этим в течение двух часов, — велел он. — Потом прервемся на обед, а затем тренируйтесь еще два часа. Вечером можете быть свободны.
— Только над этим? — спросил я. — А древние языки, а теория магии?
— Это только первый шаг, — сказал Найтингейл. — Если не овладеете этой практикой, все остальное будет нецелесообразно.
— Значит, это такой экзамен?
— В этом суть ученичества, — ответил Найтингейл. — Научитесь воссоздавать форму — и я обещаю, вы будете еще много чего изучать: латынь, греческий язык, технический немецкий. Это не считая беготни, которая вам предстоит в связи со всеми случаями, которые я расследую.
— Отлично, — заявил я. — Этот стимул мне нравится.
Найтингейл рассмеялся и вышел, оставив меня тренироваться.
