ОН БРОЛЛАХ

Во Вселенной все старше, чем кажется. Вините в этом Эйнштейна. Мы видим звезды такими, какими они были в момент излучения ими света, а это случилось давным-давно. В ночном небе нет ровесников ни нам, ни друг другу. Древние звезды рассыпаются в прах прежде, чем мы замечаем их; увиденные нами в пламенеющих «яслях», они успевают состариться еще до того, как мы узнаем об их зарождении. Все, чему мы поражаемся, уже мертво.

И все же лучи света движутся вечно, поэтому все, что успело одряхлеть и сгинуть, где-то еще сохраняет облик юности. Вселенная полна призраков.

Но образы — это свет, а свет — энергия, энергия — материя, и вот материя уже реальна. В конечном итоге образ и реальность — суть одно и то же. За это также вините Эйнштейна.

Бар на Иегове не нуждается в громком названии, поскольку он является единственным оазисом спокойствия на всей планете. Старейшин это ничуть не смущает, они даже скорее предпочли бы, чтобы бар вместе со всеми его завсегдатаями провалился в тартарары из древних мифов. Но превратность судьбы вынудила их построить и содержать сей довольно специфический эдем.

Эта самая превратность судьбы заключается в том, что Иегове посчастливилось находиться на главной развязке Электрической авеню — громадной потоковой магистрали, связывающей звезды. Если бы она представляла собой небольшую ценность, ее давно захватил бы главарь какой-нибудь банды. Будь она средней значимости, это сделало бы какое-нибудь правительство. Но мы имеем дело с Матерью Всех Узлов, и поэтому никто не осмеливается на нее посягнуть. Из сотни рук, тянущихся к планете, девяносто девять не позволят одной схватить ее. Назовем это своего рода миром.

Следовательно, это единственный порт во всей, не такой уж объединенной, Объединенной Лиге Периферии, где капитан корабля и его команда могут не бояться, что с их грузом, судном да и с ними самими что-нибудь произойдет за время недолгих увеселений. Поэтому бар и считается своего рода эдемом. Только здесь человек может получить противоядие от плода с древа познания добра и зла, ведь по пьяной лавочке он редко способен отличить одно от другого. Старейшины вмиг примечают дойную корову, пусть даже корова эта больше похожа на аспида, ведь деньги — корень всех зол.

Она попала на Иегову, потому что рано или поздно сюда попадают все. Спиральный Рукав похож на довольно объемный стог сена, а человек — исключительно маленькая иголка, но лишь на Иегове подобные поиски могут увенчаться успехом, поскольку это единственное место, где есть шанс найти нужного человека.

Она — оллам, о чем свидетельствует заброшенный за спину футляр с арфой. Она стройная и гибкая, как кошка, и двигается по-кошачьи самоуверенно, скорее не идет, а скользит, впрочем, что-то в ней выдает странника. Бармен смотрит с долей одобрения на то, как она идет в бездну беззакония, ибо так держать музыкальный инструмент может лишь тот, кто им одним способен и развеселить, и опечалить, и напугать.

Пересекая комнату, она ловит на себе взгляды тех, кто еще пребывает в сознании, и даже несколько упившихся вусмерть людей провожают ее невидящими взорами. У нее зеленые глаза, а это опасно — они цвета не травы и пологих холмов, но резкоострого, стеклянно-зеленого кремня. Огненно-рыжие волосы оттеняют цвет глаз; а кожа у нее темно-золотая, ибо потомки Старой Земли давно растворились в десятках иных рас. Ведь то, в кого превратился человек с помощью науки, есть отражение того, кем он мог бы стать. И в то же время в арфистке чувствуется обособленность. Сердце оллама похоже на неприступную твердыню, но кто знает, что скрывается за ее вратами?

Когда она протискивается в дальний угол, сидящие там люди отодвигают стол и менее проворных приятелей, освобождая ей место. Она не просит разрешения. Никто из ей подобных не просит. Ни менестрель, ни миннезингер, ни скальд, ни бард, ни трубадур. Они просто появляются — и поют за горячий ужин.

Она открывает футляр, и внутри, как и подозревали наблюдавшие за ней люди, оказывается кларсах — старинная миниатюрная арфа. Девушка перебирает толстые металлические струны ногтями — единственный правильный способ игры. В самых правильных песнях всегда чувствуется боль.

Словно подшучивая над собой, она наигрывает древнюю мелодию «Я — бродячий менестрель», чтобы представиться и показать мастерство. Когда она поет о космических странниках, во фривольной мелодии слышится грозный перезвон Межзвездной Торговой Компании — издевка на минорный лад. Когда она поет о Разломе, ноты пусты и равнодушны, а звучание беспросветно мрачно. Когда поет о Старой Земле, в песне слышна неизбывная тоска. Когда она поет о любви — ах, все ее песни в итоге о любви, ибо мужчина способен любить многих и многое. Он может любить женщину или товарища, может любить свою работу или место, где живет, может любить хорошую выпивку или интересное путешествие. Он может и потеряться — в путешествии ли, в выпивке ли или же, особенно, в женских чарах, — а что такое любовь без утраты?

У женщин все иначе. Обычно они любят что-то одно, и потому женская любовь похожа на лазер, тогда как мужская — на половодье. Вторая способна затопить тебя, а первая — прожечь насквозь. Есть кое-что, что арфистка любила и потеряла, и воспоминания об этом до сих пор болью отзываются в ее песнях, даже в радостных. Особенно в радостных.

В качестве коронного номера она исполняет «Тристама и Изольду», самую жестокую песню о любви, и с возрастанием неистовства мелодии сердца слушателей оказываются в ее власти. Когда она рвет струны в куплете о сражении, их сердца галопом мчатся в такт гремящим звукам. Когда делает мягкий перебор, описывая свидание, они томятся вместе с влюбленными в беседке. А когда ее пальцы резко берут аккорды измены, по слушателям прокатывается дрожь, и они исподтишка бросают взгляды на приятелей. Она играет с публикой. Музыка дает надежду на то, что именно в этот раз все закончится иначе, и оллам завершает мелодию под аккомпанемент рыдающей публики.

После представления бармен провожает ее в темный закуток, где перед стаканом для вискбеаты сидит мужчина. Стакан уже пуст или еще не наполнен — зависит от того, как посмотреть. Он один из тех самых потерянных людей, и потерялся он в этом стакане. Потому и глядит в него, надеясь отыскать себя. Или хотя бы частичку того, кем он когда-то был.

Он — человек теней и обломков. У него запущенный вид. Его куртка полурасстегнута, а лицо скрыто в сумраке плохо освещенной ниши. Это не более чем углубление в стене, а он своего рода святой и, подобно высеченному в камне мученику, остается неподвижным, когда оллам присаживается напротив.

Арфистка ничего не говорит. Она ждет.

Наконец из тени доносится его голос:

— Мы полагали, Тристама обольстили с помощью зелья. Мы полагали, он влюбился не по своей воле.

— Любовь не по своей воле — и не любовь вовсе, — отвечает арфистка. — Иначе в чем смысл слова «влюбиться»?

— Твои глаза напоминают нам… — Но что именно, он не сказал. Возможно, забыл. Она могла бы быть одним из тех призрачных образов, которые встречаются на обочинах Электрической авеню, ползут по ним с медлительностью света, проявляясь из далекого прошлого.

Арфистка наклоняется к нему и говорит с непривычной пылкостью:

— Мне сказали, ты знаешь о Танцоре и знал тех, кто искал его.

Он усмехается в сумраке:

— Так я должен стать шаначи? Сказителем историй?

— Возможно, где-то в той истории есть одна песнь, и я хочу найти ее.

— Осторожнее с тем, что ищешь. Думаю, ты поешь слишком много песен. Кажется, ты поешь дольше, чем живешь. Все случилось так давно. Не ожидал, что кто-то это еще помнит.

— Истории множатся. Слухи растекаются, подобно талой воде по горным склонам.

Человек в тени какое-то время размышляет. Он снова смотрит в стакан, но если и хочет выпивки в качестве платы за историю, то не озвучивает свою цену, и арфистка продолжает ждать.

— Я могу лишь поведать так, как рассказывали нам, — говорит человек. — Я могу сплести для тебя историю, но кто знает, какие нити в ней подлинные?

Его пальцы лениво играют со стаканом; затем мужчина отодвигает его в сторону и упирается локтями в стол. Лицо незнакомца, наконец появившееся из затемненной ниши, сморщено, словно его высосали досуха и остались лишь кожа да череп. Вид болезненный, щеки запали. Подбородок изогнулся крючком под обвисшим ртом. Волосы совсем седые, и в некоторых местах на черепе, иссеченном шрамами, они уже не вырастут снова. Взгляд мужчины постоянно направлен в сторону, как будто где-то там таится нечто ужасное.

— Но какая теперь разница? — спрашивает он у призраков и теней. — Они все либо погибли, либо их следы затерялись. Кому навредят воспоминания?

Тени безмолвствуют. Пока.