ГЛАВА 3

На следующее утро восстанавливающие средства отпали и синяки на лице Сеиварден потускнели. Казалось, она по-прежнему под кайфом и чувствует себя неплохо (что неудивительно).

Я развернула сверток и разложила одежду, которую купила для нее: термобелье, стеганые рубашку и штаны, свитер и пальто с капюшоном, перчатки. Затем взяла за подбородок и повернула к себе.

— Ты меня слышишь?

— Да. — Темно-карие глаза глядели куда-то вдаль над моим левым плечом.

— Вставай. — Я потянула ее за руку, Сеиварден лениво моргнула и даже смогла сесть, пока порыв не иссяк. Но я умудрилась ее одеть, вещь за вещью, а затем уложила остальное, взвалила на плечи свой рюкзак, взяла ее за руку и ушла.

Пункт проката флаеров был на окраине города, и, как и следовало ожидать, владелица не хотела сдавать мне машину, пока я не выложила вдвое больше требуемого, согласно рекламе, депозита. Я сказала ей, что собираюсь лететь на северо-запад, посетить лагерь пастухов — неприкрытая ложь, что она, вероятно, поняла.

— Ты — с другой планеты, — сказала она. — Ты не знаешь, каково вдали от городов. Чужаки часто улетают в лагеря пастухов и пропадают. Иногда мы их находим, иногда — нет. — (Я промолчала.) — Ты потеряешь мой флаер, и где я окажусь? В снегу, вместе со своими голодающими детьми, вот где.

Рядом со мной Сеиварден уставилась с отсутствующим видом куда-то вдаль.

Я была вынуждена выложить деньги. У меня было сильное подозрение, что я их больше не увижу Затем хозяйка потребовала еще денег, потому что я не смогла предъявить местный сертификат пилота — которого, как я знала, вовсе не требовалось. Иначе я бы состряпала себе такой, прежде чем туда заявиться.

Но в конце концов она отдала мне флаер. Двигатель выглядел чистым и, казалось, был в хорошем состоянии. Я проверила топливо и, удовлетворившись, закинула во флаер свой рюкзак, усадила Сеиварден и забралась в кресло пилота.

Два дня спустя после бурана вновь стал виден снежный мох, бледно-зеленые разводы с более темными прожилками тут и там. Еще через два часа мы оказались над чередой холмов; зеленый цвет внизу резко потемнел и покрылся складками, на нем появились беспорядочные прожилки дюжины оттенков — как на малахите. Кое-где мох был запачкан и истоптан существами, которые на нем паслись, стадами длинношерстных бовов, двигающихся на юг с наступлением весны. Вдоль этих троп, там и сям на склонах, в тщательно выкопанных логовищах, залегли ледяные дьяволы, дожидаясь, когда бов неверно поставит копыто, чтобы утянуть его вниз. Я не видела их следов, но даже пастухи, которые всю жизнь проводили рядом с бовами, не всегда чувствовали присутствие дьяволов неподалеку.

Полет был легким. Сеиварден тихо полулежала рядом со мной. Как она выжила? И как здесь оказалась? Это было совершенно невероятно. Но невозможное случается. Почти за тысячу лет до того, как родилась лейтенант Оун, Сеиварден командовала своим кораблем, «Мечом Настаса», и потеряла его. Большинству людей из команды, включая Сеиварден, удалось выбраться в спасательных шлюпках, но ее так и не нашли, как я слыхала. И тем не менее вот она. Кто-то, должно быть, обнаружил ее относительно недавно. Ей повезло остаться в живых.

Когда Сеиварден потеряла свой корабль, я находилась в четырех миллиардах миль от нее. Я патрулировала город из стекла и отполированного красного камня, в котором царила тишина, не считая звуков моих шагов, и разговоров моих лейтенантов, и иногда звуков моих голосов, эхом разносящихся по пятиугольным площадям. Водопады цветов — красных, желтых и синих — струились по стенам, окружающим дома с пятисторонними дворами. Цветы увядали, никто не осмеливался ходить по улицам за исключением меня и моих офицеров — все знали, какая судьба ожидает любого, помещенного под арест. Вместо этого, они жались друг к другу в домах в ожидании, морщась или вздрагивая при звуках смеха лейтенанта или моего пения.

Я и мои лейтенанты лишь изредка сталкивались с неприятностями. Гарседдиане оказали незначительное сопротивление. Десантные корабли опустели, «Мечи» и «Милосердия» в основном совершали патрульные облеты системы. Представители пяти зон каждого из пяти регионов, общим числом двадцать пять, различных лун, планет и баз в системе Гарседд, объявили о капитуляции от имени своих избирателей и сейчас порознь находились в пути к «Мечу Амаата», чтобы встретиться с Анаандер Мианнаи, лордом Радча, и умолять сохранить жизни их народу. Поэтому так перепуган и безмолвен этот город.

В тесном парке ромбовидной формы, у черного гранитного монумента, на котором были начертаны Пять Верных Деяний и имя почтенного гарседдианина, пожелавшего, чтобы они оставили след в сознании местных жителей, один из моих лейтенантов, проходя мимо другого, пожаловался, что эта аннексия оказалась досадно скучной. Тремя секундами позже я получила сообщение от капитана «Меча Настаса» Сеиварден.

Три гарседдианских выборщика, которых перевозило судно, убили двух лейтенантов и двенадцать вспомогательных компонентов «Меча Настаса». Они повредили корабль: порубили трубопроводы, проломили корпус. Рапорт сопровождала запись с корабля: пистолет, который бесспорно видел вспомогательный компонент (согласно другим сенсорам «Меча Настаса», его просто не существовало); гарседдианский выборщик, вопреки ожиданиям окруженный сияющим серебром радчаайской брони, которую видели только глаза вспомогательного компонента, стреляет из пистолета, пуля пробивает броню компонента, убивает его, и вместе с его погасшими глазами пистолет и броня пропадают в небытии.

Всех выборщиков обыскивали перед посадкой, и «Меч Настаса» должен был обнаружить любое оружие, или устройство, генерирующее защиту, или имплантат. К тому же радчаайская броня некогда широко применялась в регионах, окружающих Радч, но эти регионы были поглощены тысячу лет назад. Гарседдиане ее не использовали, не знали, как ее сделать, не говоря уже о том, как применять. И даже если бы знали, тот пистолет и его пуля были абсолютно невозможны.

Три человека, вооруженные этими пистолетами и в броне, могли нанести серьезный ущерб такому кораблю, как «Меч Настаса». Особенно если хотя бы один гарседдианин смог добраться до двигателя и если пистолет смог пробить тепловой щит двигателя. Двигатели радчаайских боевых кораблей разогревались до звездных температур, и пробитый тепловой щит означал мгновенное испарение, целый корабль исчезал в короткой яркой вспышке.

Но я ничего не могла сделать, и никто не мог ничего сделать. Сообщение шло почти четыре часа — сигнал из прошлого, призрак. Все закончилось еще до того, как достигло меня.

Раздался резкий звук, и на передней панели рядом с индикатором топлива замигала синяя лампочка. Мгновением раньше индикатор показывал почти полный бак. Теперь он сигнализировал, что бак пуст. Двигатель заглохнет в считаные минуты. Сеиварден растянулась рядом со мной, расслабленная и неподвижная.

Я приземлилась.

Топливный бак был переделан так, что я не заметила. Казалось, он полон на три четверти, но он пуст, и сигнал тревоги, который должен был прозвучать, когда я использовала половину того, с чем отправилась в полет, был отключен.

Я подумала о двойной сумме залога, которую, несомненно, больше не увижу. О владелице, столь озабоченной тем, что может потерять свой драгоценный флаер. Разумеется, наверняка сработает передатчик, вне зависимости от того, сделаю ли я аварийный вызов. Владелица не захочет лишиться флаера, а просто бросит меня одну посреди этой снежной, с прожилками мха, равнины. Я могла позвать на помощь — я отключила свои имплантаты связи, но у меня есть портативный радиопередатчик, который можно использовать. Однако мы находимся очень, очень далеко от любого, кто мог бы послать помощь, тронутый нашим призывом. И даже если бы помощь пришла — пусть раньше хозяйки флаера, которая явно не желала мне добра, — я бы не добралась туда, куда стремилась, — а это важнее всего.

Температура воздуха — минус восемнадцать, ветер южный, приблизительно восемь километров в час, в ближайшее время предполагается снегопад. Ничего серьезного, если утреннему прогнозу погоды можно доверять.

Мое приземление оставило в снегомху белое с зеленой кромкой пятно, весьма заметное с воздуха. Местность умеренно холмиста, хотя тех холмов, над которыми мы пролетали, больше не видно.

Будь это обычная авария, лучше всего было бы оставаться во флаере до подхода помощи. Но это не обычная авария, и я не ожидала спасателей.

Либо они придут сразу, как получат сигнал о нашем приземлении, готовые убивать, либо будут ждать. В прокатной конторе еще несколько аппаратов, и хозяйка, вероятно, не испытает особых неудобств, если подождет даже несколько недель, чтобы забрать флаер. Как она сама выразилась, никого не удивит, если чужак потеряется в снегу.

У меня две возможности. Я могу устроить засаду на тех, кто заявится, чтобы убить и ограбить меня, а потом забрать их транспорт. Провал — если они решат подождать, чтобы холод и голод сделали работу за них. Либо я могла вытащить Сеиварден из флаера, закинуть за плечи рюкзак и пойти пешком. Мой пункт назначения находился километрах в шестидесяти к юго-востоку. При необходимости я могла бы дойти туда за день, если местность, погода — и ледяные дьяволы — позволят, но мне сильно повезет, если Сеиварден одолеет это расстояние даже за два дня. Провал — если владелица решит не ждать и вернуть свой флаер, не откладывая. Она легко пройдет по нашим следам в снегомхе и избавится от нас. Преимущество неожиданности будет потеряно.

И мне сильно повезет, если я что-нибудь найду, когда доберусь до места назначения. Я провела последние девятнадцать лет, следуя малейшим подсказкам, — недели и месяцы поисков или ожидания, которые перемежались такими мгновениями, как сейчас, когда успех или даже жизнь зависели от броска монеты на удачу. Мне повезло, что я добралась сюда. Рассуждая здраво, мне не стоило надеяться, что удастся добиться большего.

Радчааи непременно бросил бы монету. Или, если быть точной, целую пригоршню монет, дюжину дисков, каждый со своим значением и смыслом, — их узор явил бы собой карту вселенной, какой ее возжелал видеть Амаат. Все происходит так, а не иначе, потому что мир таков, как он есть. Или, как выразился бы радчааи, вселенная — это воплощение богов. Амаат представил себе свет, и, представляя свет, он неминуемо представил не-свет, и стали быть свет и тьма. Такова была первая Эманация: ЭтрепаБо (Свет/Тьма). Три другие, подразумеваемые первой и ставшие благодаря ей неизбежными, — это ЭскВар (Начало/Конец), ИссаИну (Движение/ Покой) и ВахнИтр (Бытие/Небытие). Эти четыре Эманации по-разному разделялись и вновь соединялись, чтобы создать вселенную. Все сущее исходит от Амаата.

Самое мелкое, совершенно незначительное на первый взгляд, событие — часть сложного целого; и понять, почему крошечная пылинка падает по определенной траектории и опускается в определенном месте, означает понять волю Амаата. Не существует такого понятия, как «случайное стечение обстоятельств». Ничто не происходит случайно, но лишь по замыслу божию.

Или так учит официальное радчаайское богословие. Я никогда особо не разбиралась в религии. Этого от меня никогда не требовалось. И хотя меня изготовили радчааи, я — не радчааи. Я ничего не знала о воле богов, и она меня совершенно не волновала. Я знала лишь, что непременно приземлюсь там, куда меня бросили, где бы то ни было.

Я взяла из флаера рюкзак, открыла и вытащила дополнительный магазин, который положила в куртку рядом с пистолетом. Закинув рюкзак за спину, я обошла флаер с другой стороны и открыла люк.

— Сеиварден, — позвала я.

Она не пошевелилась, только выдохнула спокойное хммм. Я взяла ее за руку и потянула, и она полускользнула-полушагнула в снег.

Я добралась так далеко, делая один шаг за другим. Развернувшись на северо-восток, я тронулась в путь и потянула за собой Сеиварден.

Доктор Арилесперас Стриган, к чьему дому, как я очень надеялась, я направлялась, была некогда врачом с частной практикой на базе Драс-Анниа, которая являла собой конгломерат по крайней мере пяти различных станций, построенных одна на другой на перекрестке двух дюжин различных маршрутов, далеко за пределами территории Радча. Кто там только ни появлялся, и в ходе своей работы она встречала самых разных людей с весьма разнообразным прошлым. Ей платили валютой, услугами, антиквариатом — всем, что могло иметь ценность хотя бы гипотетически.

Я побывала там, видела базу и ее запутанные, взаимопроникающие уровни, видела, где работала и жила Стриган, видела вещи, которые она оставила, когда однажды, без всякой кому бы то ни было известной причины, купила билеты на пять различных кораблей и затем исчезла. Чемодан струнных инструментов, лишь три из которых я могла назвать. Пять полок икон, ошеломительное собрание богов и святых, сработанных из дерева, из раковин, из золота. Дюжина пистолетов, скрупулезно снабженных ярлычками с номерами разрешений, выданных на базе. Все это были коллекции, которые начинались с единственных экземпляров, полученных в уплату и возбудивших ее любопытство. Аренда была оплачена Стриган полностью на сто пятьдесят лет вперед, и администрация базы оставила ее жилище нетронутым.

Я попала внутрь за взятку, чтобы посмотреть на коллекцию, которая привела меня туда: несколько разноцветных пятисторонних плиток, все еще ярких, как цветы на солнце, несмотря на тысячелетний возраст. Неглубокая чаша с надписью по золоченому краю на языке, которым Стриган не могла владеть. Плоский пластиковый прямоугольник — звукозаписывающий аппарат, как мне было известно. При прикосновении он воспроизводил смех и голоса, говорившие на том самом мертвом языке.

Как ни мала эта коллекция, собрать ее было нелегко. Гарседдианские артефакты редки, потому что, когда Анаандер Мианнаи осознала, что гарседдиане располагают средствами, позволяющими уничтожать радчаайские корабли и пронизывать радчаайскую броню, она приказала полностью уничтожить Гарседд и его народ. Те пятиугольные площади, цветы, все живое на всех планетах, лунах и базах в той системе — все погибло. Никто больше не будет там жить никогда. Никому и никогда не позволят забыть, что значит бросить вызов Радчу.

Не дал ли ей некий пациент, скажем, чашу и не отправилась ли она поэтому в путь за дополнительной информацией? И если в коллекцию попал один гарседдианский предмет, что еще могло попасть? Тот, кто дал ей это, мог и не знать, чем платит, — или знать и отчаянно желать избавиться от этого. Нечто, склонившее Стриган к бегству, к тому, чтобы исчезнуть, бросив, возможно, почти все, что у нее было. Нечто опасное, то, что она не смогла заставить себя уничтожить, избавиться наиболее эффективным способом.

То, чего я желала так сильно.

Я хотела пройти как можно дальше и как можно быстрее, потому мы шли часами, делая кратчайшие остановки, когда это было абсолютно необходимо. Несмотря на то что стояла безоблачная и ясная погода, как всегда на Нильте, я чувствовала себя слепой, хотя и думала, что уже научилась не придавать этому значения. Когда-то у меня было двадцать тел, двадцать пар глаз и сотни, к которым я могла получить доступ, если понадобится или захочется. Сейчас я способна смотреть только в одном направлении и, если поверну голову, увижу только обширное пространство позади, лишив себя возможности обозревать то, что находится впереди. Обычно я избегала слишком открытых пространств, чтобы быть уверенной в том, что за спиной, но здесь это невозможно.

Мое лицо сперва горело, несмотря на то что ветерок был легким, а затем онемело. Руки и ноги сначала заболели, поскольку я покупала перчатки и сапоги без намерения преодолеть пешком шестьдесят километров по холоду, а затем стали тяжелеть и цепенеть. Мне еще повезло, что я не приехала сюда зимой, когда температура могла быть значительно ниже.

Сеиварден, должно быть, так же холодно, но она шла равномерно, потому что я тянула ее за собой, она равнодушно делала шаг за шагом, волочила ноги по заснеженному мху, опустив взгляд, не жалуясь и вообще не произнося ни слова. Когда солнце опустилось почти к горизонту, она слегка передернула плечами и подняла голову.

— Я знаю эту песню, — сказала она.

— Что?

— Ту песню, что ты мурлычешь. — Она медленно повернула ко мне голову, на ее лице не отражалось ни беспокойства, ни растерянности. Интересно, подумала я, пыталась ли она скрыть свой акцент. Вероятно, нет — под кефом ей было все равно. В пространстве Радча это произношение показывало ее принадлежность к богатому и влиятельному клану, к тем, кто после прохождения тестов на способности в пятнадцать лет получает престижное назначение. За пределами этих территорий ее произношение легко подсказывало злодею — богатому, порочному и бесчувственному — тысячу развлечений.

До нас донесся слабый звук флаера. Я повернула голову на ходу, окинула взглядом горизонт и увидела его, маленького и далекого. Он летел низко и медленно, словно тащился по нашему следу. Это не спасатели, я уверена. Монета упала не той стороной, и теперь мы на виду и беззащитны.

Мы шли, а звук флаера становился все ближе. Мы не могли оторваться от него, даже если бы Сеиварден не начала спотыкаться, — пока она еще удерживалась от падения, но силы были явно на исходе. Она начала говорить сама с собой, словно видела вокруг нечто, значит, действие кефа заканчивалось. Я остановилась, отпустила ее руку, и она застыла рядом со мной.

Флаер проплыл над нами, заложил вираж и приземлился на нашем пути, метрах в тридцати. Либо они не могли подстрелить нас с воздуха, либо не хотели. Я сбросила рюкзак и ослабила застежку куртки, чтобы легче было добраться до пистолета.

Из флаера вылезли четверо: владелица прокатной конторы, двое, кого я не узнала, и посетительница бара, которая назвала меня «крутой малышкой» и которую я хотела убить, но воздержалась. Я запустила руку под куртку и взялась за пистолет. Выбор у меня ограничен.

— Где твой здравый смысл? — воскликнула хозяйка конторы, когда им осталось до нас пятнадцать метров. Все четверо остановились. — Нужно оставаться рядом с флаером, когда он садится, чтобы тебя могли найти.

Я посмотрела на особу из бара — она явно меня узнала и поняла, что я узнала ее.

— В баре я сказала, что любой, кто попытается ограбить меня, умрет, — напомнила я ей. Она ухмыльнулась.

Одна из тех, кого я не знала, извлекла откуда-то пистолет.

— Мы не просто попытаемся, — сказала она.

Я достала оружие и выстрелила ей в лицо. Она рухнула в снег. Прежде чем остальные успели отреагировать, я застрелила особу из бара, а затем ту, что стояла рядом; всех троих — очень быстро, одну за другой; что заняло меньше секунды.

Владелица конторы, выругавшись, повернулась, чтобы удрать. Я выпустила пулю ей в спину, она сделала три шага и упала.

— Мне холодно, — произнесла Сеиварден рядом со мной, тихо, не глядя на меня.

Они оставили свой флаер без охраны и вчетвером направились ко мне. Глупо. Вся затея глупая; казалось, они не дали себе труда как следует спланировать ее. Мне оставалось только загрузить Сеиварден и свой рюкзак во флаер и улететь.

Жилье Арилесперас Стриган было едва заметно с воздуха — всего лишь круг чуть больше тридцати пяти метров в диаметре, внутри которого снегомох был ощутимо светлее и реже. Посадив флаер вне круга, я оценила положение. Отсюда очевидно, что там два здания — засыпанные снегом холмики. Возможно, это необитаемое становище пастухов, но если имевшейся у меня информации можно доверять, то это не так. Никаких признаков стены или забора, но я бы не стала делать никаких предположений о системе безопасности.

Поразмыслив, я открыла люк флаера и вылезла, а затем вытащила Сеиварден. Мы медленно направились к той черте, за которой менялся снег, и Сеиварден перестала идти, как только остановилась я. Она стояла с безразличным видом, глядя прямо перед собой.

Дальше плана у меня не было.

— Стриган! — позвала я и подождала, но ответа не последовало. Я оставила Сеиварден стоять на месте и обошла участок по окружности. Входы обоих занесенных снегом домов показались странно затененными, и я остановилась и стала всматриваться.

Оба открыты нараспашку, внутри — темно. У таких домов, вероятно, входы с двойными дверями, по принципу шлюзовой камеры, чтобы удерживать тепло внутри, но я не думала, что кому-нибудь придет в голову оставить открытыми обе двери.

Либо у Стриган система безопасности работает, либо нет. Я перешагнула линию, вступив в круг. Ничего не произошло.

Двери открыты, и наружная, и внутренняя, и света внутри нет. В первом доме так же холодно, как снаружи. Я подумала, что когда найду свет, то окажется, что этот дом использовался как хранилище и полон инструментов и запечатанных пакетов с едой и топливом. В другом доме — плюс два градуса по Цельсию — я догадалась, что до недавнего времени он отапливался. Очевидно, это жилое помещение.

— Стриган! — крикнула я в темноту, но, судя по тому, каким эхом вернулся мой голос, дом, вероятно, был пуст.

Снаружи я обнаружила следы ее флаера. Значит, она уехала и открытые двери и темнота — это послание тому, кто придет. Мне. У меня не было никаких способов выяснить, куда она отправилась. Я посмотрела в пустое небо, а потом вниз, на отпечаток флаера, и постояла там немного, глядя на это место.

Когда я вернулась к Сеиварден, то обнаружила, что она улеглась в снег, покрытый зелеными пятнами, и заснула.

В задней части флаера я нашла фонарь, печку, палатку и пару одеял. Потом зашла в дом, который, по-моему, был жилым, и зажгла там фонарь.

Пол покрывали светлые ковры, а стены — тканые портьеры, синие, оранжевые и ослепительно-зеленого цвета. Вдоль стен стояли низкие скамьи без спинок, с подушками. Помимо скамей и ярких портьер почти ничего и не было, разве что игровая доска с фишками, но принцип расположения лунок на доске я не распознала, и мне не удалось понять, как распределяются фишки по лункам. Интересно, с кем играла Стриган? А может, доска просто украшение, работа очень изящная, а фишки ярко окрашены.

На столе в углу лежал вытянутый овальный инструмент из дерева, крышка резная, с отверстиями — сверху туго натянуты три струны, дерево цвета бледного золота с волнообразными, закручивающимися волокнами. Отверстия в плоской крышке такие же неровные и замысловатые, как и волокна дерева. Прекрасная вещь. Я тронула струну, и она нежно зазвенела.

Двери вели в кухню, ванную комнату, спальню и, очевидно, крошечный лазарет. Открыв дверцу шкафа, я нашла там аккуратную стопку восстановителей. Во всех выдвижных ящиках — инструменты и лекарства. Она могла полететь в лагерь пастухов в связи с какой-то катастрофой. Но погашенные огни, выключенное отопление и оставленные нараспашку двери говорили об обратном.

Если не произойдет чуда, то это конец девятнадцати лет планирования и непрестанных усилий.

Пульт управления домом находился за панелью в кухне. Я обнаружила, что электроснабжение в порядке, запустила его и включила отопление и свет. Затем вышла, забрала Сеиварден и оттащила ее в дом.

Я соорудила постель из одеял, которые нашла в спальне Стриган, потом раздела Сеиварден и, уложив ее, прикрыла другими одеялами. Она не просыпалась, и я использовала это время, чтобы более тщательно обыскать дом.

В шкафах полно еды. На столе чашка, дно которой покрывает тонкий слой зеленоватой жидкости. Рядом простая белая тарелка с ломтями твердого хлеба, разлагающимися в подернутой льдом воде. Похоже, Стриган ушла, не убрав за собой после обеда, и оставила почти все: еду, медицинские средства. Я проверила спальню и нашла теплую одежду в хорошем состоянии. Она собралась впопыхах и взяла с собой немногое.

Стриган знала, чем обладает. Разумеется, она знала — и именно поэтому удирала. Если она не глупа — а я вполне уверена, что это так, — она отправилась в путь, как только поняла, что я собой представляю, и будет перемещаться, пока не окажется от меня так далеко, как только сможет забраться.

Но где это будет? Если я представляю власти Радча и нашла ее даже здесь, так далеко и от пространства Радча, и от ее дома, то где ей спрятаться? Наверняка она это поймет. Но что еще ей делать?

Несомненно, Стриган не настолько глупа, чтобы вернуться.

Тем временем Сеиварден скоро станет плохо, если я не найду ей кефа. Делать это я не собиралась. Здесь тепло и есть еда, и, возможно, я могла бы найти что-нибудь, какой-нибудь намек, ключ к разгадке, о чем думала Стриган, когда решила, что за ней идут радчааи, и бежала. Что-нибудь, что подскажет мне, куда она отправилась.