ГЛАВА 13

Дальше к югу снега и льда становилось все меньше, хотя по не нильтианским стандартам было все еще холодно. Нильтиане относились к экваториальной области как к своего рода тропическому раю, где могли расти хлебные злаки, а температура легко превышала восемь-девять градусов по Цельсию. Большинство крупных нильтианских городов расположено в экваториальном кольце или возле него.

То же относится и к единственному, чем могла хоть как-то прославиться эта планета, — к стеклянным мостам.

Они представляют собой черные ленты примерно пятиметровой ширины, висящие ровными цепными линиями надо рвами, ширина которых почти равна их глубине и измеряется километрами. Никаких тросов, никаких опор, никаких ферм. Только черная дуга, прикрепленная с каждой стороны к отвесной скале. С нижней стороны мостов свисали причудливые комбинации колец и стержней из цветного стекла, иногда выступая по сторонам.

Сами мосты, согласно всем исследованиям, также сделаны из стекла, хотя стекло ни за что не могло бы противостоять такой нагрузке, какую выдерживают эти мосты, — даже их собственный вес слишком велик для них, притом что они подвешены без всякой поддержки. Нет никаких поручней или опоры для рук, только подвеска, а внизу, на расстоянии километров, скопление толстостенных труб, полтора метра в диаметре каждая, пустых и с гладкими стенками. Из того же материала, что и мосты. Никто не знает ни для чего эти мосты и трубы под ними, ни кто их построил. Они были здесь, когда люди впервые колонизировали Нильт.

Теорий о них полным-полно, одна другой невероятнее. Во многих видное место занимают иномирные существа, либо создавшие, либо приспособившие человечество под свои цели, либо оставившие людям — по непонятным причинам — послание, которое тем надлежит расшифровать. В других они были злобными и решительно настроенными погубить все живое, а эти мосты являлись частью их плана.

Некоторые заявляли, что мосты были построены людьми — некоей древней, давно пропавшей, неимоверно прогрессивной цивилизацией, которая либо вымерла (медленно, трогательно либо эффектно, из-за какой-то катастрофической ошибки), либо перешла на более высокий уровень существования. Приверженцы такого рода теорий часто заявляют, что Нильт на самом деле колыбель человечества.

Почти везде, где я побывала, народная мудрость гласит, что местонахождение первоначальной планеты человечества неизвестно, таинственно. Это не так — как обнаружит любой, кто даст себе труд почитать что-то на эту тему, эта планета расположена очень, очень, очень далеко почти отовсюду и не особенно интересна. Или по крайней мере, далеко не так интересна, как завораживающая мысль, что твой народ не понаехал откуда-то, а просто снова заселил место, которым владел с начала времен. Такие притязания появляются на любой планете, хотя бы отдаленно подходящей для заселения людьми.

Мост на окраине Террода не слишком привлекателен для туристов. Большинство сверкающих, подобно драгоценным камням, стеклянных орнаментов разбились за тысячи лет, оставив его почти без украшений. И Террод все-таки слишком далеко на севере, чтобы ненильтианам было здесь комфортно. Инопланетные посетители обычно ограничиваются лучше сохранившимися мостами на экваторе, покупают одеяло из бовьей шерсти гарантированно ручной работы, от подлинных мастеров из невыносимо холодных далей планеты (хотя почти наверняка все это массово производится на станках в нескольких километрах от сувенирной лавки), с трудом проглатывают немного зловонного сброженного молока и возвращаются домой, чтобы попотчевать друзей и товарищей россказнями о своих приключениях.

Все это я выяснила за несколько минут, узнав, что мне понадобится посетить Нильт, чтобы достигнуть своей цели.

Террод стоит на широкой реке, по которой несутся, сталкиваясь и с грохотом раскалываясь, глыбы зелено-белого льда, первые корабли открывшегося сезона уже пришвартованы у причалов. На противоположной стороне города темная громада моста решительно ограничивает беспорядочно разбросанные дома. На южной окраине находятся стоянки флаеров, а за ними — обширный комплекс зданий, выкрашенных в синий и желтый цвета, судя по виду — медицинский центр, должно быть крупнейший в регионе. Он окружен кварталами жилых домов и продовольственными магазинами — рядами зданий ярких цветов: розового, оранжевого, желтого, красного, раскрашенных в полоску, зигзагами и штрихами.

Мы летели полдня. Я могла бы лететь всю ночь, я на это способна, хотя было бы неприятно. Но я не видела необходимости спешить. Я опустилась на первое свободное место, которое нашла, строго велела Сеиварден выходить и вышла сама. Забросив за спину рюкзак, я оплатила парковку, деактивировала флаер, как делала это у дома Стриган, и направилась в город, не оглядываясь, чтобы узнать, идет ли за мной Сеиварден.

Я сняла жилье возле медицинского центра. Некоторые из окружающих его домов были роскошны, но многие — меньше размерами и не такие удобные, как тот, что я снимала в деревне, где нашла Сеиварден, хотя и несколько дороже. Приходили и уходили южане в ярких куртках, говорившие на языке, которого я не понимала. Другие говорили на том, что я знала, и, к счастью, именно на этом языке были вывески.

Я выбрала комнату попросторнее — самые дешевые норы были размером с отсек для временной приостановки жизнедеятельности, и повела Сеиварден в первый чистый и с умеренными ценами продуктовый магазин, который удалось найти.

Когда мы вошли, Сеиварден оглядела полки с бутылками на дальней стене.

— У них есть арака.

— Она будет невероятно дорогой, — сказала я, — и, скорее всего, не очень хорошей. Ее здесь не делают. Возьми пива.

Я видела признаки стресса, и она слегка ежилась от изобилия ярких цветов, поэтому я ожидала вспышки раздражения, но она просто выразила согласие движением руки. Потом с отвращением сморщила нос:

— Из чего они только его делают?

— Из хлебных злаков. Они растут у экватора. Там не так холодно.

Мы нашли места на скамьях, которые стояли вдоль трех рядов длинных столов, и официантка принесла нам пива и тарелки с фирменным, как она выразилась, блюдом, добавив на изувеченном подобии радчааи:

— Суперпревосходная еда, да.

И она на самом деле оказалась хорошей, в ней были настоящие овощи, и среди прочего — добрая порция тонко нашинкованной капусты. Куски поменьше оказались мясом — вероятно, бова. Разломив ложкой надвое один из кусков побольше, Сеиварден обнаружила чистый белый цвет.

— Скорее всего, сыр, — заметила я.

Она состроила гримасу.

— Почему эти люди не могут есть настоящую еду? Они не знают, что к чему?

— Сыр — это настоящая еда. Так же как и капуста.

— Но этот соус…

— На вкус хороший. — Я зачерпнула еще ложку.

— Здесь как-то странно пахнет, — пожаловалась она.

— Просто ешь. — Она с сомнением посмотрела на свою тарелку, зачерпнула ложку, понюхала ее. — Это просто не может пахнуть хуже, чем то пойло из сброженного молока.

Как ни удивительно, она почти улыбнулась.

— Да.

Я отправила в рот еще ложку, обдумывая, что бы значило такое хорошее поведение. Я не была уверена, что понимала эти перемены в ее настроении, намерениях и в том, кем или чем она считает меня. Возможно, Стриган права, и Сеиварден решила, что выгоднее всего не отвращать того, кто ее кормит, пока не появятся другие возможности.

Из-за другого столика раздался высокий голос:

— Привет!

Я повернулась — девочка с игрой Тиктик махала мне оттуда, где сидела с матерью. Сначала я удивилась, но мы были возле медицинского центра, куда они повезли своего раненого родственника, и они приехали оттуда же, откуда и мы, и, вероятно, припарковались с той же стороны города. Я улыбнулась и кивнула, и она встала и подошла к нам.

— Твоему другу лучше! — радостно сказала она. — Это хорошо. Что вы едите?

— Я не знаю, — призналась я. — Официантка сказала, что это фирменное блюдо.

— О, оно очень хорошее, я ела его вчера. Когда вы сюда добрались? Так жарко, уже как летом, не могу себе представить, как там дальше на севере. — У нее явно было время, чтобы вернуться в обычное состояние духа после того несчастного случая, который привел ее в дом Стриган. Сеиварден с ложкой в руке озадаченно смотрела на нее.

— Мы здесь всего час, — ответила я. — Мы остановимся только на ночь и полетим к ленте.

— Мы будем здесь, пока у дяди не станет лучше с ногами. А это случится, наверное, на следующей неделе. — Она нахмурилась, считая дни. — Немного дольше. Мы спим в нашем флаере, это ужасно неудобно, но мама говорит, что цены на комнаты здесь — совершенный грабеж. — Она присела на конец скамьи, рядом со мной. — Я никогда не была в космосе, на что это похоже?

— Это очень холодно — даже для тебя. — Решив, что это смешно, она хихикнула. — И конечно, там нет воздуха и почти нет силы тяжести, поэтому все просто плавает.

Она нахмурилась с притворным укором.

— Ты понимаешь, что я имею в виду.

Я бросила взгляд туда, где невозмутимо сидела ее мать и ела. Не обращая внимания ни на что.

— На самом деле это не очень увлекательно.

Девочка показала жестом, что это не так уж важно.

— О! Ты любишь музыку. Там дальше по улице сегодня будет выступать певица. — Она использовала то слово, которое я употребила ошибочно, а не то, которое сказала тогда мне сама в доме Стриган. — Мы не ходили слушать ее вчера, потому что там нужно платить. И кроме того, она моя кузина. Или точнее, она — тетя дочери кузины моей матери, что, во всяком случае, достаточно близко. Я слышала ее на семейном сборе, она очень хороша.

— Я хочу пойти. Где это?

Она сообщила мне название заведения, а потом сказала, что ей надо доесть ужин. Я смотрела, как она вернулась к матери, которая лишь подняла ненадолго голову и коротко кивнула, я ответила тем же.

Заведение, которое назвала девочка, оказалось совсем рядом: длинное здание с низким потолком. Вся задняя стена раскрывалась ставнями на огороженный двор, где при температуре плюс один сидели нильтиане без курток, попивая пиво и молча слушая женщину, игравшую на смычковом струнном инструменте, который я никогда прежде не видела.

Я тихо заказала пиво себе и Сеиварден, и мы заняли места за ставнями — они защищали от ветра, поэтому там было несколько теплее, чем во дворе, а к стене можно прислониться спинами. Несколько человек повернулись, чтобы взглянуть на нас, а потом отвернулись более или менее вежливо.

Сеиварден наклонилась ко мне на три сантиметра и прошептала:

— Зачем мы здесь?

— Послушать музыку.

Она подняла бровь.

— Это — музыка?

Я повернулась и уставилась на нее. Она слегка вздрогнула.

— Извини. Просто… — Она беспомощно махнула рукой. У радчааи есть струнные инструменты, довольно большое разнообразие, накопленное на самом деле в ходе нескольких аннексий, но играть на них публично считается несколько непристойным, поскольку играть нужно либо голыми руками, либо в перчатках настолько тонких, что это почти бессмысленно. А эта музыка — длинные, медленные, неровные фразы, которые делали ритм трудным для восприятия радчаайского уха, резкий звук инструмента — была не той, что учили ценить Сеиварден. — Она такая…

Женщина, сидевшая за ближайшим столиком, повернулась и укоряюще шикнула. Успокоив ее жестами, я предостерегающе посмотрела на Сеиварден. На мгновение ее лицо отразило раздражение, которое она испытывала, и я подумала, что придется увести ее отсюда, но она сделала вдох, опустила взгляд на свое пиво и отхлебнула из кружки, а потом молча уставилась перед собой.

Пьеса закончилась, и публика негромко застучала кулаками по столам. Исполнительница каким-то образом выглядела одновременно и бесстрастной, и удовлетворенной и начала играть другое произведение, гораздо быстрее и громче, так что Сеиварден без опаски прошептала мне:

— Сколько мы собираемся здесь пробыть?

— Посидим пока, — ответила я.

— Я больше не могу. Я хочу вернуться в комнату.

— Найдешь дорогу?

Она утвердительно махнула рукой. Женщина за соседним столиком осуждающе глядела на нас.

— Иди, — прошептала я как можно тише, но, надеюсь, слышно для Сеиварден.

Сеиварден ушла. Это больше не моя забота, сказала я себе, найдет ли она дорогу назад в наше жилище (и тут я поздравила себя с тем, что заперла свой рюкзак на ночь в сейф, — даже без предупреждения Стриган я не доверила бы Сеиварден ни вещей, ни денег), или будет бесцельно бродить по городу, или зайдет в реку и утонет, — что бы она ни делала, это не моя проблема и мне не нужно беспокоиться. У меня была кружка достаточно пристойного пива и вечер песен, которых я никогда прежде не слышала (обещали хорошую певицу). Я ближе к своей цели, чем когда-либо надеялась оказаться, и могу хотя бы на один этот вечер расслабиться.

Певица оказалась превосходной, хотя я не поняла ни слова из того, что она пела. Она появилась поздно, когда здесь уже стало многолюдно и шумно; публика время от времени умолкала над пивом, слушая музыку, а стук между произведениями становился все громче и неистовее. Я заказала достаточно пива, чтобы оправдать свое продолжительное присутствие, но большую часть не выпила. Я не человек, но у меня человеческое тело, и слишком большое количество пива неприемлемо притупило бы мою реакцию.

Я оставалась там допоздна, а потом пошла к нашему жилищу по затемненной улице, встречая то парочку, то троицу, которые болтали друг с другом, не обращая на меня внимания.

В крошечной комнате я обнаружила спящую Сеиварден — она лежала неподвижно, дыхание было ровным, лицо и конечности расслаблены. В ней чувствовалось какое-то не поддающееся определению спокойствие, которое наводило на мысль, что я впервые вижу ее в настоящем, безмятежном сне. На какой-то миг я поймала себя на мысли, не приняла ли она кеф, но денег у нее не могло быть, она никого не знает и не говорит ни на одном из языков, которые я здесь слышала.

Я легла рядом с ней и уснула.

Я проснулась через шесть часов, и невероятно, но Сеиварден все так же лежала рядом и по-прежнему спала. Не думаю, что она просыпалась, пока спала я.

Она может отдыхать столько, сколько сможет. В конце концов, я не спешу. Я поднялась и вышла.

Ближе к медицинскому центру улица стала шумной и переполненной. Я купила у продавца на обочине миску горячей молочной каши и продолжала идти вперед, туда, где дорога огибала больницу и уходила к центру города. Автобусы останавливались, выпускали пассажиров, подбирали других, продолжали свой путь.

В потоке людей я увидела кого-то знакомого. Девочку из дома Стриган и ее мать. Они заметили меня. Глаза девочки округлились, она слегка нахмурилась. Выражение лица ее матери не изменилось, но они обе свернули, чтобы подойти ко мне. Казалось, они меня караулили.

— Брэк, — сказала девочка, когда они остановились передо мной. Она была подавлена, что для нее казалось нехарактерным.

— С твоим дядей все в порядке? — спросила я.

— Да, с дядей все хорошо. — Но ее явно что-то беспокоило.

— Твой друг… — сказала ее мать бесстрастно, как всегда. И умолкла.

— Да?

— Наш флаер припаркован рядом с твоим, — сказала девочка, явственно страшась сообщить плохие новости. — Мы видели его, когда вернулись с ужина вчера вечером.

— Рассказывай. — Я не испытывала удовольствия от напряженного ожидания.

Ее мать, как ни странно, нахмурилась.

— Сейчас его там нет.

Я ничего не сказала, ожидая остального.

— Ты, должно быть, его деактивировала, — продолжила она. — Твой друг взял деньги, и люди, которые заплатили ему, утащили флаер.

Персонал стоянки не должен был задавать вопросы, они видели Сеиварден со мной.

— Она не говорит ни на каких языках, — возразила я.

— Они делали очень много движений! — объяснила девочка, размахивая руками. — Много показывали пальцами и говорили очень медленно.

Я сильно недооценила Сеиварден. Конечно — она выжила, перемещаясь с места на место с одним только языком — радчааи, и, возможно, без денег, но тем не менее умудрилась чуть не загнуться от передозировки кефа. И вероятно, не однажды. Она могла управлять собой, хотя и делала это плохо. Она вполне была способна добыть то, что хотела, без всякой помощи. И хотела она кефа, и она его нашла. За мой счет, но это ей было не важно.

— Мы знали, что это неправильно, — заявила девочка, — поскольку ты сказала, что вы остановились только на одну ночь по пути в космос, но никто бы нас не послушал, мы ведь просто пастухи бовов. — И уж тем более тип, купивший флаер без документов, без доказательств владения им, — более того, флаер, который был намеренно деактивирован, чтобы помешать взять его любому, кроме владельца. Так что это была очень хорошая мысль — избежать столкновения с таким типом.

— Даже не знаю, — добавила мать девочки с косвенным осуждением, — что за друг такой этот твой друг.

Не мой друг. Никогда не был моим другом: ни сейчас и ни в какое другое время.

— Благодарю за то, что рассказали мне.

Я пошла на стоянку — и флаер действительно исчез. Вернувшись в комнату, я обнаружила Сеиварден по-прежнему спящей или, во всяком случае, по-прежнему без сознания. Сколько же кефа удалось ей купить за флаер, подумала я. И думала я об этом, только пока извлекала из сейфа свой рюкзак и платила за ночь, — после этого Сеиварден должна будет сама заботиться о себе, что, видимо, представляло для нее несложную задачу, — и отправилась искать транспорт, чтобы уехать из города.

Был автобус, но первый ушел за пятнадцать минут до того, как я о нем спросила, а следующий будет только через три часа. Вдоль реки на север ходил поезд, один раз в день, и, как и автобус, он уже ушел.

Я не хотела ждать. Я хотела убраться отсюда. А в особенности я не хотела снова встречаться с Сеиварден, даже мельком. Температура здесь в основном выше нуля, и я способна проходить большие расстояния. Следующий достойный упоминания город находился в соответствии с картами, которые я видела, всего в одном дне пути отсюда — если я пересеку стеклянный мост, а затем отправлюсь напрямую по сельской местности, а не пойду по дороге, которая огибала реку и широкую расщелину моста.

Мост — в нескольких километрах за городом. Пешая прогулка принесет мне пользу, в последнее время я недостаточно двигалась. Мост сам по себе мог оказаться довольно интересным. Я двинулась к нему.

Когда я прошла немногим более полукилометра, мимо жилых домов и продуктовых магазинов, которые окружали медицинский центр, и оказалась в соседнем жилом районе — среди домов поменьше, бакалейных лавок, магазинов одежды, скоплений низких квадратных домов, соединенных крытыми переходами, — меня стала догонять Сеиварден.

— Брэк! — прохрипела она, задыхаясь. — Куда ты идешь?

Я не отвечала и только прибавила шаг.

— Брэк, черт подери!

Я остановилась, но не повернулась. Подумала, не поговорить ли? Мне не пришло в голову ничего хоть сколько-нибудь сдержанного: что бы я ни сказала, ничего хорошего не выйдет. Сеиварден поравнялась со мной.

— Почему ты меня не разбудила? — спросила она. Ответы пришли мне на ум, но я удержалась от того, чтобы произнести какой-нибудь вслух, и, вместо этого, снова пошла вперед.

Я не оглядывалась. Мне было все равно, идет она за мной или нет, и я надеялась, что нет. Я точно не чувствовала ответственности за нее и не боялась, что без меня она станет беспомощной. Она в состоянии позаботиться о себе.

— Брэк, черт подери! — снова позвала Сеиварден. А затем выругалась, и я услышала ее шаги позади себя и снова ее затрудненное дыхание, когда она догнала меня. На сей раз я не остановилась, но несколько ускорила шаг.

Еще через пять километров — за это время она периодически отставала, а затем, задыхаясь, нагоняла меня — она изрекла:

— Буфера Аатр, ты чем-то недовольна, что ли?

Я по-прежнему ничего не отвечала и не останавливалась.

Прошел еще час, город остался далеко позади, и в поле зрения показался мост, плоская черная арка над обрывом, под ним — шипы и кольца из стекла, ярко-алые, глубокого желтого и голубого цвета, и зазубренные обрубки других цветов. Стены пропасти — полосатые, черные, зелено-серые и синие, там и здесь — с прожилками льда. Дно пропасти было скрыто облаками. Надпись на пяти языках оповещала, что это памятник, находящийся под охраной, и доступ к нему разрешен только лицам, обладающим лицензией, — но что это за лицензия и кому ее выдают, осталось загадкой, поскольку я не поняла некоторых слов. Низкий барьер преграждал вход, я легко его перешагну, и здесь больше никого нет, кроме меня и Сеиварден. Ширина этого моста, как и всех других, достигала пяти метров, и, хотя дул сильный ветер, он не настолько силен, чтобы мне угрожала опасность. Я шагнула вперед, переступила через барьер и оказалась на мосту.

Если бы я боялась высоты, у меня здесь закружилась бы голова. К счастью, это не так, и единственным неудобством, которое я испытывала, было ощущение открытого пространства позади и подо мной. Мои ботинки глухо стучали по черному стеклу, и все сооружение слегка покачивалось и содрогалось на ветру.

Изменение характера вибрации подсказало, что Сеиварден последовала за мной.

То, что было дальше, произошло главным образом по моей вине.

Мы прошли половину расстояния, когда Сеиварден заговорила.

— Да ладно, ладно. Я понимаю. Ты злишься.

Я остановилась, но не повернулась.

— Сколько это принесло тебе? — спросила я наконец, озвучив лишь один вопрос из всего, о чем думала.

— Что?

Хотя я не повернулась, я почти увидела, как она наклонилась вперед, уперев руки в колени, слышала, как по-прежнему тяжело она дышит, напрягаясь, чтобы ее было слышно за свистом ветра.

— Сколько кефа?

— Я хотела совсем немного, — сказала она, не вполне отвечая на мой вопрос. — Только чтобы снять раздражение. Мне это нужно. И вообще, для начала — ты за тот флаер вроде и не платила. — На мгновение мне пришло в голову, что она вспомнила, как я получила флаер, сколь неправдоподобным это ни казалось. Но она продолжила: — У тебя достаточно в том рюкзаке, чтобы купить десять флаеров, и все это — не твое, это принадлежит лорду Радча, не так ли? Заставляешь меня так вот топать только потому, что ты зассыха.

Я стояла по-прежнему лицом вперед, куртка облепила меня на ветру. Стояла, пытаясь понять: что означают ее слова, кем или чем она меня считает? Почему, по ее мнению, она меня так заботит:

— Я знаю, кто ты, — проговорила она, пока я молча стояла. — Несомненно, ты хотела бы бросить меня, но ты не можешь, так ведь? У тебя приказ вернуть меня.

— Кто же я? — спросила я, все так же не поворачиваясь. Громко, перекрикивая ветер.

— Ничтожество, вот кто. — В голосе Сеиварден звучало презрение. Теперь она, выпрямившись, стояла за моим левым плечом. — Ты прошла испытания в вооруженные силы, тесты на способности и, подобно миллиону других ничтожеств, сейчас думаешь, что это делает тебя важной персоной. И ты упражнялась в произношении, и как держать столовые приборы, и пробралась в отдел особых поручений, и теперь я — твое особое поручение, ты должна доставить меня домой целым и невредимым, хотя ты предпочла бы этого не делать, так ведь? У тебя со мной проблема, и можно догадаться, что проблема заключается в том, что, как ты ни старайся, ползай на коленях перед кем угодно, тебе никогда не стать тем, кем я рожден быть, а такие люди, как ты, этого терпеть не могут.

Я повернулась к ней. Я уверена, что на моем лице не было никакого выражения, но, когда наши глаза встретились, Сеиварден вздрогнула — она все еще была на взводе — и непроизвольно сделала три быстрых шага назад.

Через край моста.

Я подошла к краю и заглянула за него. Сеиварден висела в шести метрах внизу, обхватив руками замысловатый завиток из красного стекла, глаза ее округлились, рот приоткрылся. Она подняла на меня глаза и сказала:

— Ты собиралась меня ударить!

Расчеты дались мне легко. Вся моя одежда, связанная вместе, достанет только на пять и семь десятых метра. Красный выступ уходит куда-то под мост, и не видно ничего, на что можно было взобраться. Цветное стекло не так прочно, как сам мост, — по моим прикидкам, красная спираль разобьется вдребезги под весом Сеиварден в течение последующих трех-семи секунд. Но это только предположения. Тем не менее любая помощь, которую я могла бы позвать, наверняка придет слишком поздно. Облака все еще скрывают нижние пределы пропасти. Те трубы всего на несколько сантиметров уже длины моих вытянутых рук и сами очень глубоки.

— Брэк? — Голос Сеиварден прозвучал хрипло и напряженно. — Ты можешь что-нибудь сделать? — По крайней мере, не «ты должна что-то сделать».

— Ты мне доверяешь? — спросила я.

Ее глаза округлились еще больше, она судорожно втягивала воздух. Она мне не доверяет, я это знала. Она оставалась со мной потому, что считала меня чиновником, а значит — неотвратимой фигурой, а себя — важной для Радча персоной, настолько важной, что за ней послали специального человека, — недооценка собственной значимости никогда не относилась к недостаткам Сеиварден — и, возможно, потому, что она устала убегать от мира, от самой себя. Была готова сдаться. Но я тем не менее не понимала, почему я с ней. Из всех офицеров, с кем мне довелось служить, она никогда не была в числе моих любимиц.

— Я доверяю тебе, — солгала она.

— Когда я схвачу тебя, разверни свою броню и обхвати меня руками. — На ее лице вновь появилась тревога, но времени больше не осталось. Я развернула под одеждой броню и шагнула с моста.

В тот миг когда мои руки коснулись ее плеч, красное стекло разбилось вдребезги, острые осколки, сверкая, разлетелись во все стороны. Сеиварден закрыла глаза, наклонила голову, уткнулась лицом мне в шею и сдавила так, что, если бы не броня, я бы с трудом дышала. Из-за брони я не чувствовала ее испуганного дыхания на коже, не чувствовала, как проносится мимо воздух, хотя и слышала это. Но она не развернула свою броню.

Если бы я была чем-то большим, чем самой собой, если бы у меня была необходимая численность, я смогла бы определить нашу предельную скорость и то, когда мы достигнем ее. С тяготением просто, но рассчитать влияние бремени моего рюкзака и тяжелых курток, взметнувшихся вокруг, на нашу скорость — мне не по зубам. Было бы гораздо проще рассчитать падение в вакууме, но мы падали не в вакууме.

Однако разница между пятьюдесятью метрами в секунду и ста пятьюдесятью была в этот миг большой только теоретически. Я еще не видела дна, цель, в которую я надеялась попасть, была маленькой, и я не знала, сколько у нас есть времени, чтобы изменить траекторию, если мы вообще сможем это сделать. В следующие двадцать — сорок секунд нам было нечего делать, кроме как ждать и падать.

— Броня! — крикнула я в ухо Сеиварден.

— Продана, — ответила она. Ее голос слегка дрогнул, напрягаясь из-за проносящегося мимо воздуха. Лицо по-прежнему сильно прижималось к моей шее.

Внезапно вокруг помрачнело. На выступающих участках моей брони образовывалась влага, и потоком воздуха ее уносило вверх. Через одну и тридцать пять сотых секунды я увидела землю и на ней плотное скопление темных кругов. Они были больше и, следовательно, ближе, чем мне этого хотелось. Всплеск адреналина меня удивил; должно быть, я слишком привыкла к падению. Я повернула голову, стараясь посмотреть вниз за плечом Сеиварден на то, что лежало прямо под нами.

Моя броня сделана так, что она рассредоточивает силу удара пули, удаляя ее частично в виде тепла. Теоретически она была непроницаемой, но меня тем не менее можно было ранить или даже убить, приложив достаточную силу. У меня ломались кости, я теряла тела под безжалостным градом пуль. Я не знала, что сделает с моей броней или со мной трение от уменьшения скорости; у меня усиленный скелет и мускулатура, но выдержат ли они — я понятия не имела. Я не могла рассчитать точно, с какой скоростью мы двигались, сколько именно энергии требовалось затратить, чтобы замедлиться до скорости, при которой можно было выжить, каких значений достигнет температура внутри и снаружи моей брони. А без брони Сеиварден не способна помочь.

Конечно же, если бы я все еще оставалась тем, кем некогда была, это не имело бы значения. Это тело не было бы моим единственным. Я не могла удержаться от мысли, что мне следовало позволить Сеиварден упасть. Не следовало прыгать. Падая, я все еще не понимала, почему я это сделала. Но выбирая, я обнаружила, что не могу уйти.

К этому мгновению я знала нашу дистанцию до сантиметров.

— Пять секунд! — прокричала я, перекрывая свист ветра. Оставалось уже четыре. Если нам очень, очень сильно повезет, мы упадем прямо в трубу под нами и я упрусь ногами и руками в стены. Если очень, очень сильно повезет, тепло от трения не слишком сильно обожжет Сеиварден, у которой нет брони. Настоящей удачей будет, если я лишь сломаю себе запястья и лодыжки. Я не надеялась на все это, но знаки упадут так, как решил Амаат.

Падение меня не беспокоило. Я могла падать целую вечность и не пострадать от этого. Остановиться — вот в чем сложность.

— Три секунды!

— Брэк!.. — задыхаясь, всхлипнула Сеиварден. — Пожалуйста.

Некоторых ответов я не узнаю никогда. Я прекратила расчеты, которые еще делала. Я не знаю, почему я прыгнула, но в то мгновение это больше не имело значения, в тот миг не было больше ничего другого.

— Что бы ты ни делала, — (одна секунда), — не отпускай!

Темнота. Никакого удара. Я выставила в стороны руки, которые тут же швырнуло вверх, запястья и одна лодыжка сломались, несмотря на усиление броней, сухожилия и мышцы порвались, и мы стали заваливаться в сторону. Невзирая на боль, я прижала руки и ноги и тут же снова выбросила их в стороны, вернув нас в устойчивое положение в следующую секунду. Что-то в моей правой ноге сломалось, но я не могла позволить себе беспокоиться из-за этого. Сантиметр за сантиметром, мы замедлялись.

Я больше не могла управлять ни руками, ни ногами, могла лишь давить на стены и надеяться, что нас больше не выведет из равновесия и мы не рухнем, беспомощные, вниз головой, к своей смерти. Моя боль была острой, ослепляющей, она забила все, кроме чисел: дистанция (оценочно), убывающая по сантиметрам (также оценочно), скорость (оценочно), снижение скорости, температура внешней поверхности брони (увеличивается на краях, возможная опасность превышения приемлемых параметров, возможный вред в результате), — но числа были для меня почти бессмысленными, боль была громче и ближе, чем что-либо еще.

Но числа важны. Сравнение дистанции и того, как снижалась наша скорость, наводило на мысль о предстоящей катастрофе. Я попыталась сделать глубокий вдох, обнаружила, что не могу, и постаралась упереться в стены еще сильнее.

У меня нет воспоминаний об остальном спуске.

Я очнулась лежа на спине; все болело: кисти и руки, плечи, ступни и ноги. Передо мной — прямо надо мной — круг серого света.

— Сеиварден, — попыталась я сказать, но вышел лишь судорожный вздох, который отдался от стен легким эхом. — Сеиварден. — Имя на этот раз вышло, но едва слышно, и моя броня его исказила. Я опустила броню и снова попыталась заговорить, и на сей раз мне удалось использовать свой голос: — Сеиварден.

Я приподняла голову, чуть-чуть. В тусклом свете, падающем сверху, я увидела, что лежу на земле, колени согнуты и повернуты в одну сторону, правая нога лежит под внушающим тревогу углом, руки — рядом с телом. Я попыталась пошевелить пальцем, не удалось. Рукой. Не удалось — конечно. Я попыталась пошевелить правой ногой, и она отозвалась сильным приступом боли.

Никого, кроме меня. Ничего, кроме меня, — я не вижу свой рюкзак.

Если бы на орбите был радчаайский корабль, я могла бы вступить с ним в контакт, и это было так же легко, как подумать об этом. Но если бы я была в таком месте, где возможно присутствие радчаайского корабля, со мной бы такого не произошло.

Если бы я оставила Сеиварден в снегу, этого бы не произошло.

Я была так близка. После двадцати лет планирования и напряженной работы, маневрирования, два шага вперед тут, шаг назад там, медленно, терпеливо, против всех вероятностей, я добралась так далеко. Так много раз я рисковала, как сейчас, не только успехом дела, но и жизнью, и каждый раз я выигрывала или, по крайней мере, не проигрывала так, чтобы не суметь попытаться вновь.

До сих пор. И по такой дурацкой причине. Облака скрыли надо мной недостижимое небо, будущее, которого у меня больше нет, цель, которую теперь я больше не в состоянии достичь. Крах.

Я закрыла глаза, чтобы не плакать, — не из-за физической боли. Если я потерплю неудачу, то не потому, что я сдамся. Сеиварден исчезла. Я ее найду. Я отдохну чуток, вновь соберусь, найду силы вытащить наладонник из кармана куртки и вызвать помощь или придумаю другой способ убраться отсюда; и если придется ползти на окровавленных, бесполезных остатках конечностей, я поползу — через боль — или умру, пытаясь.