Глава двадцать пятая
ТАВАДДУД И СОВЕТ
На следующий день, когда Таваддуд должна предстать перед Советом, в ее камеру приходит Дуньязада. Камера представляет собой крохотную прямоугольную комнатку, где очень душно и полно Кающихся. Дуни долго стоит у дверей и смотрит на сестру. На ней официальный костюм мухтасибов Дома Гомелец из темной ткани, расшитой Тайными Именами. Но, к удивлению Таваддуд, на шее Дуни нет кувшина с карином.
— А ты знаешь, почему я стала мухтасибом? — спрашивает Дуни.
Таваддуд не отвечает.
— Потому что я хотела защитить от этого тебя.
Дуни произносит Тайное Имя, и Таваддуд оказывается в ее голове.
Она смотрит на город с башни. Это первый и важнейший долг мухтасибов: видеть другой Сирр, где живут джинны, наблюдать за потоками Печатей и соборов, слушать пульс и дыхание города в атаре. Ниеве, конечно, тоже здесь: она накладывает мазок за мазком, рисуя для нее ночной город, шепчется с доставляющими информацию Кающимися, носится по проводам и пятнам атара, свободным от дикого кода, чтобы показать Дуни теневую сторону реальности.
После проведенной в башне ночи ей всегда кажется, что Другой Город и есть настоящий Сирр: именно здесь она улаживает проблемы, проникая в виртуальный образ, дотрагивается до узлов, ощущая их в пальцах Дуни Ниеве, которые одновременно принадлежат миру тени и миру плоти.
Она думает о Таваддуд, о ее любви к монстрам, и гадает, понимает ли сестра всю сложность положения мухтасибов и двойственность их природы. Одна часть — это она сама, хранящая воспоминания об играх с сестрой на Стене, а другая часть — Ниеве, живущая в кувшинчике у нее на шее, это душа, которая рыщет по ночному городу в поисках тела.
Отец передал Дуни сплетателю, когда ей было семь лет. «Слишком поздно, — говорил тот человек, почесывая бороду. — Почему медлили? Она никогда не приживется».
Руки отца тяжело опустились на плечи мужчины, кольца джиннов впились в кожу на его шее. «Она Гомелец, — сказал тогда отец. — Она должна иметь карина». В его словах слышался отголосок споров с матерью. Дуни имела привычку притаиться где-нибудь неподалеку и слушать, как они обсуждают это. А Таваддуд в это время спокойно спала.
Той ночью мать просила подождать еще несколько месяцев. Она говорила, что пока не в силах их отпустить.
А отец сказал, что пора. И даже уже поздно. Потом помолчал и добавил, что одной было бы вполне достаточно, но мать должна выбрать.
«Как я могу выбрать?»
«Глупая женщина. Карин — это не зло. Это знак богатства и могущества. Это еще одна душа, дающая силы служить своему городу».
«Но не только это, — возражала мать. — Говорят, что после такого шага люди меняются. Я видела тебя с Херимоном. Ты становишься другим».
«Я это сделаю», — заявила тогда Дуни.
Родители оглянулись на нее.
«Моя милая, мой цветочек, ты сама не знаешь, что говоришь, — сказала ей мать. — Тебе пора в постель. Мама и папа беседуют».
«Я слышала, что вы обсуждали. Я хочу это сделать».
Отец внимательно посмотрел на нее, и его глаза потемнели, как всегда бывало в минуты глубокой задумчивости. А затем он объявил, что решение принято.
Джинн Ниеве опять приходит к ней холодным дуновением, и она снова становится другим существом. Она ощущает беспорядочные фрагменты дикого кода в атаре, мысли, фоглетами протянувшиеся по воздуху, прохладную оболочку Печатей. Теперь она не просто девочка Дуньязада, а облако светлячков, кружащих возле нее, и воспоминания внезапно кажутся глупыми. Именно здесь ее место, поэтому отец и свел их, поэтому сплетатель надевал ей на голову обжигающий виски шлем и заставлял видеть во сне Ниеве, а Ниеве — грезить о Дуньязаде.
Как она могла сомневаться в том, что это правильно?
— Только это не всегда правильно, — говорит Дуньязада.
Кувшин джинна она держит в руке.
— Я и не подозревала, — медленно произносит Таваддуд. — Почему ты рассказываешь все это сейчас?
— Потому что тебя намерены сбросить с вершины Осколка, а отец не собирается вмешиваться, лишь бы обеспечить желаемое решение при голосовании. Хотя есть и другие пути.
— Зоку, — догадывается Таваддуд.
— Да. Как я вижу, ты успела поговорить с Сумангуру, или как там его зовут на самом деле.
— А почему именно они?
— Потому что мне не нравится,кем я стала в паре с Ниеве. Это не то, что было у тебя с Аксолотлем. Мы все монстры, Таваддуд, все мухтасибы. Нас соединяют с джиннами и получают новых существ, и никого не интересует, как нам тяжело. Я хочу отыскать другой путь. Я надеялась, что ты поймешь, что вылезешь из своей раковины и поможешь мне. А вместо этого ты приняла безумие своего Аксолотля и стала убийцей.
Таваддуд качает головой.
— Это не так.
Она рассказывает сестре историю Сумангуру и Абу Нуваса и открывает все, что они обнаружили. Дуни внимательно слушает.
— Если Абу Нувас доберется до аль-Джанна, все остальное будет уже неважно, — говорит Таваддуд. — Сянь-ку перестанут осторожничать. Крик Ярости повторится в десятикратном размере. И на этот раз они одержат победу.
— Я тебе верю, — отвечает Дуни. — Ты отлично умеешь заговаривать зубы, но меня тебе никогда не удавалось обмануть.
— И что же нам делать?
— Сложившаяся ситуация может оказаться нам полезной. Она дает мне повод предложить союз с городом Супра и организовать у нас представительство зоку. Но нужны доказательства. В противном случае нам никто не поверит. Нувас — очень влиятельная фигура. Можно ли как-то доказать его связь с убийцами?
— Аксолотлю неизвестно, как это было сделано. Он отдал Нувасу свою историю, а потом очнулся в разуме Алайль. Так или иначе, его все равно никто не станет слушать. — Таваддуд сжимает пальцами виски. — Как бы мне хотелось показатьим.
— Нет, совместное свидетельство тоже не годится, тем более если в нем участвует Аксолотль. Кроме того, в роли козла отпущения ты просто идеальна. Паршивая овца из семейства Гомелец, сговорившаяся с самим дьяволом, чтобы свергнуть Соборность и все, что с ней связано, из-за того, что ее мать погибла в Крике Ярости. — Некоторое время Дуни молчит. — Эти мерзавцы все превосходно спланировали. Но не все потеряно. Я могу вытащить тебя отсюда. У меня есть связи…
— Дуни, я должна попытаться. Я должна дать показания.
— Хорошо, — соглашается Дуньязада и крепко обнимает сестру. — Я тоже там буду. И буду говорить. Возможно, этого окажется достаточно.
Главная Обсерватория расположена на вершине Голубого Осколка, над его водопадами, дворцами и домами мухтасибов, обнесенными лазурными стенами. Это линзообразное сооружение, удерживаемое дугами и наклоненное в сторону города. Таваддуд еще никогда здесь не была. Ковер доставляет Таваддуд, Дуни и их Кающихся-телохранителей к скромному входу на верхней поверхности здания.
Галереи Обсерватории представляют большую историческую ценность. Это сферические помещения с пятиугольными окнами и полукруглыми балконами. На каждой поверхности золотом выгравированы Тайные Имена. Мозаичный узор притягивает взгляд к смотровым окнам. Здесь еще сохранились обвязки мухтасибов, прежде сидевших со своими очками и подзорными трубами, но теперь вместо них остались только деревянные фигуры в человеческий рост.
Члены Совета поджидают сестер у пятиугольного окна, выходящего на пустыню дикого кода. Перед ними раскинулась печальная местность, заваленная обломками технологий Соборности и уже заросшая деревьями-мельницами и безымянными растениями. Хаотичную геометрию нарушают только рельсы для поездов душ, уходящие на север, к далеким горам.
Членов Совета шестеро. Лицо Кассара кажется высеченным из камня. Рядом угрюмый и узколицый Люций Агилар, его давний сподвижник. Над простым кувшином колышется мыслеформа джинна. Господин Сен.Дом Соарец представлен коротко стриженной женщиной, Советницей Идрис. Айман Угарте, могучий мужчина, чье лицо покрывают татуировки Печатей, не сводит с Таваддуд сурового взгляда. И последний — Вейрац. Вейрац ибн Ад из Дома Узеда. Ее муж. При виде Таваддуд его глаза расширяются. Его взгляд, полный ненависти и ревности, даже спустя четыре года приводит ее в ужас.
Дуни занимает место рядом с отцом, и он, кивнув Таваддуд, с трудом поднимается с кресла.
— Таваддуд Гомелец, Совет поручил нам допросить тебя. Ты обвиняешься в содействии джинну Зайбаку, известному под именем Аксолотль, в убийстве Советницы Алайль Соарец и представителя Соборности Сумангуру Бирюзовой Ветви. Мы собрались не для того, чтобы установить твою виновность, она очевидна Совету, а для выяснения полного перечня твоих преступлений перед Ауном, чтобы ознакомить с ним жителей Сирра. — Его лицо наливается краской. — Прежде чем мы начнем задавать вопросы, ты можешь высказаться.
Во рту пересохло, и Таваддуд пытается сглотнуть. Больше никакой сладкой лжи,говорит она себе.
— Какие же мы все глупцы, все жители Сирра! — начинает она. — Мы продаем свою кровь за деньги и считаем, что это делает нас богаче. Но при этом мы бледнеем, чувствуем усталость и слабость…
— Ты насмехаешься над наследием собственного Дома, женщина?! — кричит Вейрац.
Кассар поднимает руку.
— Дайте ей высказаться.
— Но она явно…
— Дайте ей высказаться!
Таваддуд опускает голову. Она чувствует, что все взгляды обращены к ней. Речь, которую она так долго репетировала в своей камере, сейчас кажется ей пустой и невнятной.
— Мы не можем жить без крови. Мы не можем жить ради богатства и надеяться на возрождение Сирра-на-Небе. Небесами завладела другая сила, и ее жажда никогда не иссякнет. Я не виновна в преступлениях, в которых меня обвиняют. Но есть вещи, о которых Совет должен узнать, и я согласна спрыгнуть с вершины Осколка, если это необходимо для того, чтобы вы меня выслушали.
На лице отца отражается мучительная тоска. Внезапно Таваддуд вспоминает, когда прежде видела такое выражение. В один из долгих вечеров после смерти матери они вместе готовили ужин, и вместо того, чтобы точно следовать рецепту, она положила произвольный набор специй, тмина и майорана, потому что так ей казалось правильным.
— Еда должна рассказывать историю, — произнес тогда Кассар. — Даже если для этого приходится добавить несколько несоответствующих приправ.
Дуни смотрит на нее, словно вот-вот сама начнет говорить. Таваддуд вспоминает, каким город предстает перед ее сестрой, перед взором мухтасиба.
Рассказывать историю.Круг и квадрат. Неудивительно, что это показалось ей таким знакомым.
— Он использовал город, — шепчет она. Затем обводит взглядом членов Совета. — Я могу доказать, что торговец гоголами Абу Нувас участвовал в преступном сговоре с целью убить Алайль Соарец.
На какое-то время в зале воцаряются хаос и растерянность, по Обсерватории начинают бегать джинны, но в конце концов все видят Сирр на большом атар-экране. Круг и квадрат здесь, в танце узлов, в потоках соборов и Печатей, во всей экономике города. Они нашептывают детскую сказку тем, у кого есть глаза.
Идрис Соарец порывисто выдыхает.
— Необходимый для осуществления замысла капитал — вот что меня поражает. Внедрить историю похитителя тел в финансовую систему города, да так, чтобы она была заметна только одному мухтасибу в отдельном секторе, — это безумие.
— Но безумие эффективное, — подхватывает Дуни. — Все, о чем рассказала моя сестра, правда. Основание, на котором стоит наш город, вот-вот развалится. Эпоха торговли гоголами заканчивается.
— Я все же считаю, что проблему можно открыто обсудить с Соборностью, — произносит Люций Агилар. — Надо указать им на то, что они подкупили мухтасиба…
— Советник Агилар, вероятно, еще не понимает, что мы никогда не заключали соглашений с Соборностью, — возражает Дуни. — Мы имеем дело с чудаковатой тетушкой из семейства Соборности. Полная мощь Соборности, обращенная против нас, будет означать наш конец, и если до этого дойдет, он наступит в считаные часы, если не минуты.
— Главное и единственное, что мы должны сделать, это помешать Абу Нувасу добраться до этого аль-Джанна, — говорит Таваддуд. — В данный момент он направляется в пустыню с целой армией наемников.
Мыслеформа господина Сена, напоминающая огненную птицу, энергично колеблется.
— По всей видимости, семейство Нувас потратило огромное количество соборов еще и на то, чтобы привлечь всех наемников, каких только сумело найти. Нам не удастся в короткое время мобилизовать равноценные силы.
В голове Таваддуд вспыхивают видения, навеянные Аксолотлем во Дворце Сказаний. Реки мыслей, замки, сложенные из историй. Глаза девочки в запачканном платье, горящие, словно угли.
— Сирру нет необходимости создавать армию, — говорит Таваддуд, поворачиваясь к отцу. — У нас есть пустыня. Отец, пришло время обратиться к Ауну.
