Глава двенадцатая
ТАВАДДУД И КАРИН
ИСТОРИЯ ТАВАДДУД И АКСОЛОТЛЯ
Девушка, которая любила только монстров, в одиночестве шла по узким улочкам Города Мертвых. Гули, привлеченные теплом недавно вырытых могил, бродили вокруг, глядя на нее пустыми глазами. Она явилась сюда в поисках места, где ее не сумели бы найти ни Кающиеся, ни Вейрац. Если кто-то придет, она сможет притвориться гулем. Здесь, среди мертвецов, она будет в безопасности.
Она продолжала шагать вперед. Гули последовали за ней.
Дуни вернулась от сплетателя совсем другой — на ее шее появился кувшин джинна, и теперь это были два существа, слившиеся в единое целое. К ней девушка пойти не могла. Сестра стала чужой.
А отец…
Гуль дернул ее за руку. Он был высоким, изможденным, со спутанной грязной бородой, но его хватка оказалась удивительно сильной.
— Я на рассвете застрелил ангела-изгоя! — вопил он. — «Проклинаю тебя, Марион», — сказал он, сгорая…
Гуль бесцветным голосом кричал ей прямо в лицо, и к словам примешивалась ужасная вонь гниющих зубов. Девушка вырвалась от него и пустилась бежать.
Но далеко ей не удалось уйти. Из могил вышли другие гули и, щурясь на дневной свет, глухим шепотом рассказывали свои истории. Они окружили ее грязной, вонючей толпой, хватали за руки, толкали. Девушка зажала уши ладонями, чтобы не слышать их жалоб, но они оттаскивали ее руки от головы…
Вдруг налетел холодный ветер, колючий, словно песок. И послышался голос:
— Эта… принадлежит… мне.
Толпа гулей, словно по команде, подхватила ее и куда-то понесла. По пути девушка ударилась головой о горячую стену надгробия. Но прежде чем погрузиться в темноту, она ощутила поднявшие ее песчаные руки.
— Кто ты и что здесь делаешь? — услышала она голос, как только очнулась.
В полной темноте светилась только мыслеформа джинна — лицо, состоящее из крохотных тусклых огоньков.
Что она могла ответить? Что выросла в отцовском дворце на Осколке Гомелеца. Что едва ей исполнилось восемь, как Крик Ярости унес ее мать.
Что она нередко убегала от своих наставников-джиннов: имея склонность к древним языкам, она выучила много тайных слов, которые сбивали их с толку.
Что после того, как ее сестра отправилась к сплетателю, чтобы стать мухтасибом, она почувствовала себя совсем одинокой. Она страстно хотела слушать запретные истории, хотела встречать возвращающихся из пустыни охотников за сокровищами, разговаривать с гулями и старыми джиннами из Города Мертвых. А вместо этого отец отдал ее Вейрацу.
— Меня зовут Таваддуд, — произнесла она. — Спасибо, что спас меня.
Склеп был очень маленьким, всего лишь крохотный закуток между гудящими машинами, которые вмещали разум джинна, в грубой бетонной постройке, возведенной гулями. Пол усыпан песком. Единственный источник света — лицо джинна.
— А, так ты та, кого ищут Кающиеся? — спросил джинн. Голос у него был мягким и робким, но вполне человеческим. — Ты должна уйти.
— Я уйду, — пообещала Таваддуд, потирая виски. — Мне только надо немного отдохнуть. Обещаю, утром я уйду.
— Ты не понимаешь, — сказал джинн. — Я не тот, с кем ты могла бы провести ночь. И это неподходящее место для таких, как ты.
— Я не боюсь, — отозвалась она. — Ты не можешь быть хуже Кающихся. Или моего мужа.
Джинн рассмеялся, как будто пламя, разгораясь, зашипело и стало потрескивать.
— Ах, дитя, ты ничего не понимаешь.
— У тебя есть имя? — спросила Таваддуд.
Огоньки в его лице затрепетали.
— Когда-то меня звали Зайбак, — ответил джинн. — Ты рассмешила меня. За это можешь остаться здесь и отдохнуть, ничего не опасаясь.
Вот так девушка, которая любила монстров, стала жить в склепе джинна Зайбака в Городе Мертвых. Она довольствовалась скудной пищей и проводила долгие дни, восстанавливая надгробия вместе с гулями и другими слугами джинна. Она сделала более уютным склеп Зайбака, украсив его ковриками и подушками, свечами и глиняными кувшинами.
На ее вопросы о Зайбаке другие джинны отвечали только шепотом.
— Он мечтает умереть, — сказал один гуль. — Он устал. Но в Городе Мертвых нет смерти.
Но когда они были вместе, Зайбак не говорил о смерти. Вместо этого он отвечал на все ее вопросы, даже на те, которых не хотели слышать ее наставники-джинны.
— Как выглядит пустыня? — спросила Таваддуд однажды вечером. — Я всегда хотела пойти и посмотреть, так, как поступают муталибуны.
— Наша пустыня совсем не такая, какой видят ее муталибуны. Пустыня полна жизни, в ней текут реки мыслей и растут леса памяти, стоят замки историй и снов. Ее даже нельзя назвать пустыней.
— А почему же ты пришел сюда? Почему джинны приходят в Сирр?
— Ты не представляешь себе, что значит быть джинном. Нам всегда холодно. Нет виров, нет плоти. Но мы помним свои тела: они чешутся, болят и страдают. Конечно, есть еще атар, но это совсем не то. Здесь, по крайней мере, теплее. А мы тоскуем по теплу.
— Если все так ужасно, почему ты не возьмешь к себе кого-то из гулей, как делают другие? Почему ты живешь один?
На это джинн ничего не ответил. Он покинул склеп, направил куда-то свой разум, и той ночью Таваддуд заснула в одиночестве и в холоде.
Через несколько ночей Зайбак вернулся. Таваддуд зажгла свечи и украсила склеп. Она помылась в баке с прохладной водой и пальцами расчесала спутанные волосы.
— Расскажи мне историю, — попросила она.
— Не расскажу, — ответил Зайбак. — Ты сошла с ума, раз просишь меня об этом. Тебе пора вернуться к своей семье.
— Я не понимаю, за что ты себя наказываешь. Расскажи мне историю. Я хочу этого. Я хочу тебя. Я видела, как изменилась моя сестра. Она никогда не остается в одиночестве. Ты мог бы жить во мне. И тогда тебе больше не пришлось бы мерзнуть.
— Все совсем не так. Стоит тебе ко мне прикоснуться, и ты возненавидишь меня.
— Я не верю тебе, Зайбак. Ты хороший. Я не знаю, что, по твоему мнению, ты сделал, но уверена, что была бы счастлива стать частью тебя.
Зайбак долго молчал, так долго, что Таваддуд решила, будто он рассердился и опять исчез и уже никогда не вернется. Но потом он неторопливо, как настоящий рассказчик, начал говорить.
ИСТОРИЯ О ЗАЙБАКЕ И ТАЙНЕ
В молодости у меня было тело. Я жил в городе. Теперь уже трудно его вспомнить. Но каждое утро мне приходилось ездить на поезде. Я помню, как он покачивался. Помню, что внутри пахло людьми, кофе и пирожками. Еще помню, как размышлял, что легко могу представить себя кем-то другим: татуированным парнем в голубой спортивной куртке или девушкой, склонившей голову над пьесой и вслух повторяющей строчки. Достаточно было всего лишь на мгновение поймать взгляд человека.
Я хорошо помню этот поезд, но не помню, куда он шел.
И я помню, когда все рухнуло. С неба попадали дроны. Здания, словно разбуженные животные, сдвинулись со своих фундаментов. Вдали слышался грохот, космические корабли, пытаясь скрыться, поднимались ввысь.
А потом была целая вечность холода и темноты.
Когда я пробудился ко второй жизни, мне потребовалось много времени, чтобы к ней приспособиться. Я должен был сдерживать себя, чтобы не погрузиться в мозги химер, и смотреть яркие сны, чтобы не сойти с ума. Я создал себе сон-поезд, где мог принимать облик других людей. И он, покачиваясь и постукивая, нес меня сквозь годы.
Однажды в этом поезде мне встретился Принц-цветок.
Он стоял, слегка отклонившись назад и держась рукой за желтый поручень под потолком. На нем был голубой бархатный пиджак с цветком на лацкане. На лице усмешка.
— Зайбак, что ты здесь делаешь, совсем один? — спросил он.
Я подумал, что это сон, и рассмеялся.
— Неужели лучше пробовать на вкус рухов и химер, как мои собратья? — отозвался я. — Я предпочитаю смотреть сны.
— Сны — это хорошо, — заметил он, — но однажды тебе придется проснуться.
— И стать бесплотным разумом в пустыне? Чтобы меня поймали муталибуны, посадили в кувшин и отдали в услужение жирным господам и госпожам Сирра, которые будут забавляться, пока не соизволят меня отпустить? — спросил я. — Любой кошмар лучше такой участи.
— А что, если бы я научил тебя, как завладевать их жирными телами? — поинтересовался он, насмешливо сверкнув глазами.
— Как же это сделать?
Он обнял меня за плечи и прошептал на ухо:
— Я открою тебе тайну.
Позволь мне открыть ее тебе, Таваддуд, чтобы мы могли стать единым целым.
Было время, когда девушка, которая любила монстров, и Зайбак жили почти как карин и мухтасиб более того, она не была ни его повелительницей, ни его рабыней. Они вместе искали укромные места, ходили по Городу Мертвых и тайным тропам Бану Сасан.
На некоторое время они стали новым существом. Когда Таваддуд смотрела, как на крыши склепов падает дождь и от них поднимается пар, казалось, будто Зайбак видит это впервые.
Однажды в Город Мертвых пришел человек по имени Кафур. Когда-то он был высоким и красивым, но теперь прихрамывал и ходил, закутавшись в балахон и надвинув на голову капюшон.
— Я слышал, что здесь появилась женщина, которой удалось приручить Аксолотля, — обратился он к гулям.
Те пошептались и проводили его к Таваддуд.
Она с улыбкой предложила ему чашку чая.
— Слухи, без сомнения, весьма преувеличены, — сказала Таваддуд. — Я просто бедная девушка, которая живет в Городе Мертвых и служит джинну за то, что он предоставил ей кров.
Кафур смотрел на нее, почесывая короткую бородку.
— Что ж, и тебе этого достаточно? — спросил он. — Я знаю, ты из хорошей семьи и привыкла к лучшим условиям, чем здесь, в склепе. Если ты пойдешь со мной, я покажу, как может жить в Сирре женщина, способная заставить джинна выполнять ее желания.
Таваддуд покачала головой и отослала его прочь. Но, раздумывая над его словами — и ее мысли смешивались с мыслями Аксолотля, — она поняла, что скучает по обществу людей, по тем, кому не приходится жить в склепах и чьи прикосновения не напоминают песчаный ветер. Та ее часть, что была Зайбаком, говорила, что надо было принять предложение. А та часть, что была Таваддуд, отвечала, что никогда не покинет его. Но, возможно, все было и наоборот.
Однажды утром она сказала Зайбаку, что видела во сне поезд.
— Ты превратишься в меня, — произнес Зайбак. — Я слишком стар и силен.
— Да, ты ведь мой огромный джинн, мой ужасный Аксолотль, — поддразнила его Таваддуд.
— Да, я Аксолотль.
После этих слов Таваддуд замолчала.
— Я думала, он просто насмехался над тобой, — прошептала она наконец.
— Я рассказал тебе, что украл мое первое тело. Я явился в Сирр из пустыни и практически завладел им.
Таваддуд закрыла глаза.
— Мой дед помнил ту ночь, когда пришел Аксолотль, ночь гулей, — начала она. — Он говорил, что это походило на чуму. Она распространялась вместе с шепотом. Улицы были заполнены людьми с пустыми глазами, безумцы резали собственную плоть, жадно ели, занимались любовью.
— Да.
— В конце концов гулей подняли на Осколок Соареца. Мужья взяли своих жен, которых больше не узнавали, матери взяли детей, которые разговаривали странными голосами, и всех их прогнали вниз, в пустыню.
— Да.
— Кающиеся начали охотиться за историями. Сказать неправду означало смерть.
— Да, — Зайбак немного помолчал. — Мне хотелось бы заявить, что я не желал этого. Что я был опьянен ощущением плоти, что потерялся в многочисленных сплетениях и не понимал, что делаю. Но это было бы ложью. Я был голоден. И я все еще голоден. Если ты останешься со мной, Таваддуд, твои мысли станут моими мыслями. Ты этого хочешь?
— Да!
Нет,ответила одна из ее половинок, но Таваддуд не знала, которая.
Она проснулась в холодном и тихом склепе и уже не могла понять, о чем напоминал ей клубящийся над крышами после утреннего дождя пар. Она сидела, пока солнце не поднялось до середины неба, и пыталась вспомнить тайну Принца-цветка, но она исчезла вместе с Зайбаком-Аксолотлем.
Тогда девушка, которая любила монстров, а одного больше всех других, собрала свои вещи и перешла жить во Дворец Сказаний. Но это уже совсем другая история.
История заканчивается, и тогда Таваддуд становится Арселией, а Арселия — Таваддуд. Она окружена чем-то теплым и твердым и удивляется, глядя на свои руки — более красивые, чем она помнит, надушенные и умащенные, покрытые затейливым красно-черным узором, украшенные золотыми кольцами. Таваддуд поднимает руки — руки Арселии — и ощупывает себя, словно слепая. Человек с темным лицом наблюдает за ними, но Таваддуд говорит себе, что беспокоиться не о чем: это друг, и он не причинит им зла.
Расскажи, что произошло,просит Таваддуд, и на мгновение чувствует нежелание Арселии говорить. Но Таваддуд настаивает, а Арселия ощущает себя в безопасности, частично в кувшине-птице, частично в теплом теле.
«Когда-то давно я жила на острове, у самого моря. Я отлично распознавала узоры. Видела их в облаках и вывязывала в носках для своих внуков. Потом мои руки стали болеть и дрожать. Я не хотела становиться дряхлой и отказалась от своего разума. Тогда мне прислали загрузочную аппаратуру. Я попрощалась с Ангусом на его могиле. Сидя там, я проглотила таблетку и надела на голову холодную корону. Я надеялась, что встречусь с ним там, на другой стороне. Но боль в моих руках так и не прошла».
Ш-ш-ш. Не думай об этом. Думай об Алайль.
«Я скучаю без Алайль».
Я понимаю. Каково это — быть Алайль?
«Я помогала ей различать узоры в пустыне, в ветре и в диком коде. Мы находили сокровища. Там, под землей, живут призраки, и их можно выкопать, если только знать, где искать. Нам нравилось летать. Мы забирались на снасти рух-кораблей. Нам кричали, чтобы мы спускались, но мы не обращали на это внимания. Посмотри, какими испуганными они выглядят там, внизу, — Веласкес и Зувейла, и все остальные. Они не видят огоньков под кожей пустыни, а мы видим, и мальчик тоже видит. Взгляни на огоньки!»
Таваддуд поднимает руки и прижимает ладони к глазам. Чем сильнее она надавливает, тем ярче становятся огоньки.
«Взгляни на них!»
Нет, нет. Взгляни на меня.И вот она смотрит на Арселию и улыбается. По ее щекам текут слезы, но она все равно улыбается.
Думай об Алайль, а не об огоньках.
«Устала. Болят руки. Совет. Встречи. Кассар хочет отказаться от огоньков, отдать их алмазным людям. Возможно, пришло время от них отказаться. Я слишком устала, чтобы ходить по пустыне. Раньше я никогда так не уставала. Я снова хочу уставать. Я хочу спать. Хочу видеть сны. Давай танцевать, пока я не устану? Я слышу музыку».
Она пытается подняться. Ее ноги хотят танцевать.
Позже. Я знаю, каково это. Куда ушла Алайль?
«Ее забрал Аксолотль».
Нет. Этого не может быть.
От шока голову как будто стягивает жесткой колючей проволокой. Таваддуд отчаянно старается сохранить сплетение, позволяет воспоминаниям Арселии окутать себя — холодное утро, волны бьют в суровый скалистый берег, лицо ласкает соленый ветер, в руке рука— и через мгновение она снова оказывается в мыслях птицы.
Ты уверена? Он был в моей истории, Арселия. Или ты тоже рассказываешь историю?
«Нет, просто раньше я не знала его имени. Но это был он, джинн из твоей истории. Аксолотль».
Откуда он пришел?
«Он был нами, а мы были им, и он сказал, что все будет хорошо, что Алайль отправится в лучшее место, как думала я, сидя на могиле. Но я видела, как ею завладел дикий код. Насекомые из черных чернил. Они покрыли ее всю. Аксолотль лгал. Истории всегда лгут».
Какие истории?
«Я видела их в огоньках. Там был круг. Он хочет перепрыгнуть через квадрат. Он пытается, но безуспешно, снова пытается и опять не может этого сделать. Квадрат влюблен в круг и не хочет его отпускать. А круг ищет то, что потеряно».
Где ты это слышала?
«Я не помню».
А куда… куда ушел Аксолотль?
«Я не видела. Она спрятала меня. Когда он пришел, она убрала меня в тайник. Вокруг него в атаре сплошная стена. Я скучаю по Алайль. Я ее карин. Она мой мухтасиб».
Да, конечно. Ты навсегда останешься ее карином.
«Она должна была больше мне доверять. Она могла жить во мне. Она всегда брала меня с собой наблюдать за огоньками, а потом прятала меня. Она должна была больше мне доверять. А теперь ее нет. Она оставила мне только одно».
Что же?
«Я не могу тебе сказать».
Скажи, и тогда сможешь уснуть. Скажи, и сможешь танцевать.
В ее голове эхом звучит сложное, как лабиринт, слово. Тайное Имя сверкает перед ее мысленным взором своими слогами, словно цепочкой жемчужин. Оно очень длинное, почти целая мелодия, и, как все Имена, приносит с собой ощущение безмятежности: кухня в доме отца, еда уже почти готова, его руки лежат у нее на плечах, а волны набегают на берег давно исчезнувшего острова. И запах волос Ангуса ранним утром.
Теперь пора опять уснуть,говорит Таваддуд. Арселия ощущает, как губы произносят слова, превращающиеся в музыку, и вот она снова в кувшине-птице, и ей снится, что она танцует, что она стала Таваддуд.
Таваддуд поднимается и бережно усаживает Арселию на жердочку. У нее болят суставы рук. Искусственное сплетение устанавливается на время, но никогда не обходится без последствий. Таваддуд лишь надеется, что та часть ее, которая осталась в сознании Арселии, даст карину хоть какое-то спокойствие, хотя сама чувствует себя более встревоженной, чем прежде. Она снимает бими и опускается на стул. Ноги дрожат.
Почему он это сделал?В ее голове мелькает облик Алайль. Как он мог? И зачем?
Он Отец похитителей тел. Но он говорил, что никогда больше не станет так поступать. А вдруг это из-за меня? Из-за того, что мы не можем быть вместе?
Таваддуд ощущает присутствие Аксолотля в фрагментах воспоминаний карина. Круг и квадрат. В этом есть что-то странное: примитивная абстракция, словно рисунок ребенка. Запретные истории похитителей тел обычно бывают очень увлекательными, полными опасностей и неожиданностей, с персонажами, которые входят в ваше сознание и становятся вами. Но в данном случае это грубое и откровенное стремление что-то найти.
И еще Тайное Имя, которое до сих пор звенит в голове медным колоколом.
Сумангуру внимательно следит за ней. Таваддуд молча смотрит на него и прижимает ноющие пальцы к вискам.
— Прошу прощения, господин Сумангуру. После этого всегда требуется некоторое время, чтобы оправиться.
Что я ему скажу? Что это был мой любовник? Кто знает, что он может сделать?
Она потирает лоб и старается выглядеть более слабой, чем на самом деле, а после бессонной ночи, пропущенного завтрака, полета на ковре и сплетения это совсем не трудно.
— Прошу вас, дайте мне несколько минут.
Она встает и подходит к небольшому пруду в тени дерева-мельницы. Крохотные рухи мелькают над поверхностью воды, разбивая отражение кончиками крыльев. Таваддуд споласкивает лицо, нимало не заботясь об испорченном макияже. Внутри все сжалось. Кожа онемела.
Девушка, которая любила монстров. Но я не верила, что он был одним из них. Даже если он утверждал это.
Сумангуру все так же неподвижно сидит рядом с птицей и наблюдает за ней. Таваддуд выходит в освещенный круг под куполом и заставляет себя улыбнуться.
— Итак?
— По большей части это были просто помехи. Но очевидно, что мы имеем дело с одержимостью. Похититель тел овладел Алайль, но, прежде чем захватчик добился полного контроля, она успела спрятать своего карина.
— Что вы узнали об этом… похитителе?
— Только отзвуки истории, используемой в качестве переносчика инфекции.
— И это все?
— Да. Но, по крайней мере, теперь мы знаем, что это не самоубийство. — Она опускает взгляд, делает вид, что вытирает глаза, и продолжает дрожащим голосом: — Мне очень жаль, господин Сумангуру. Госпожа Алайль была другом нашей семьи.
— А с какой целью вы рассказывали историю этому существу?
— Как я говорила, история предназначена для прочного сплетения, для проникновения частицы моего разума в сознание Арселии. Это всего лишь детская сказка, ничего больше.
Сумангуру поднимается. В его руке внезапно появляется складной нож. Он неторопливо открывает лезвие.
— Вы великолепно лжете. Но я много раз слышал ложь и знаю, как она звучит. — Он придвигается так близко, что Таваддуд чувствует запах металла и машинного масла. — Мне нужна правда. Что рассказала вам птица?
Таваддуд охватывает гнев. Она выпрямляется. Представь себе, что это наглый джинн.
— Господин Сумангуру, я дочь Кассара Гомелеца. В Сирре обвинение во лжи это очень серьезно. Вы хотите, чтобы я снова вас ударила?
— Гм. — Гогол прикасается лезвием к своим губам. — А вы хотите, чтобы я сделал с вами то же, что делал с птицей?
— Вы не посмеете.
— Я служу Великой Всеобщей Цели. Любая плоть для меня одинакова.
И вдруг в его глазах снова что-то мелькает, какое-то неожиданное добродушие.
— Вы не можете говорить со мной подобным тоном, — слышит Таваддуд собственный голос. — Как вы смеете?! Вы явились сюда и смотрите на нас сверху вниз, словно на игрушки. Разве это ваш город? Разве это ваш дед Зото Гомелец говорил с Ауном и просил защиты от дикого кода? Вы можете угрожать, но вы угрожаете не только Таваддуд: за мной стоит Сирр, и Аун, и пустыня. Однажды они уже восстали против вас. И снова восстанут, если мой отец произнесет необходимые Имена. Вы должны проявлять уважение, господин Сумангуру, или я одним словом лишу вас Печатей, и тогда посмотрим, проявит ли дикий код такое же милосердие, как Таваддуд Гомелец.
Она задыхается от гнева. Таваддуд дипломат.Она сжимает кулаки с такой силой, что кольца джиннов впиваются в пальцы.
Спустя мгновение гогол Соборности негромко смеется, опускает нож и разводит руками.
— Вам следовало бы стать сумангуру, — говорит он. — Возможно, мы могли бы…
Налетевшая тень не дает ему закончить фразу. Таваддуд поднимает голову. В голубом небе рябит от блеска сотен прозрачных жужжащих крыльев. Быстрые.
Раздается залп сотни ружей. Расколовшийся купол осыпает Сумангуру ливнем осколков. А потом металлическим дождем обрушивается целый поток игл.