Звук был очень знакомым. Однако он всегда удивлял ее, этот смешок у самого окна, высокое стаккато. «Ха-ха-ха-ха-ха», – послышалось снова, то ли призыв, то ли песня, а потом смех, будто шутка дошла не сразу.

– Быстрей! Минерва! Иди сюда! – тихо позвала София.

Дочь взглянула на нее с пола, по которому были разбросаны шерстяные игрушки.

– Я учу, – сказала она, нахмурившись помехе ее игре.

– Утенок, потом ты вернешься, – прошептала София. – А сейчас иди сюда. Я покажу тебе кое-что очень славное.

Минерва, пританцовывая, подошла к ней:

– Сладость?

София покачала головой. С тех пор как мосты были сломаны, а Золотой Рог перегородили боном, в город поступало очень мало еды. Сладости были в дефиците.

– Кое-что получше. Волшебство. Тсс! – Она приложила палец к губам девочки. – И смотри.

София потянула дочь к середине комнаты, в прямоугольник утреннего света, бьющего из открытого окна.

– Вон там, – сказала она, указывая пальцем.

Минерва втянула воздух.

– Ой! Какая хорошенькая! – Она вытянулась, прижалась губами к уху матери и громко прошептала: – А что это?

– Ее называют смеющимся голубем. Слушай!

Новый призыв, серия нот, еще одна понятная шутка.

Минерва хихикнула:

– Она думает, это смешно!

«Да. Они прилетают каждый год. Это значит, скоро придет настоящая весна. А то я уже начинала сомневаться, будет ли она вообще».

Птица копалась в ящике с землей, который София держала на подоконнике.

– Видишь ее головку? Твой любимый цвет, розовый.

– Ой, да… И у нее пятнышки на горле. Черные пятнышки!

– Да. Видишь, крылья у нее красноватые, но там еще есть синее и серое. – София вздохнула. – Она такая красивая. И не заботится ни о чем… – она осеклась, – вообще. Она хочет только смеяться. И найти кого-нибудь, чтобы смеяться вместе с ним.

Минерва подняла взгляд. Ее мать уже не улыбалась. В ее глазах была какая-то тьма. Девочке захотелось, чтобы тьма ушла.

– Я поймаю тебе эту смешную птичку! – воскликнула она, вскочила и побежала по солнечному лучу к окну.

Испуганный голубь взлетел. Вспышка каштановых подкрыльев – и он исчез.

– Ой. – Минерва замерла, прижала руку ко рту.

София поднялась с колен, подошла и обняла дочь за плечи.

– Не волнуйся, детка. Она скоро вернется.

Женщина посмотрела в окно на чистое, ярко-синее, как голубиное яйцо, небо. На улице было тихо, необычно для такого хорошего дня и оживленного пути к гавани. Но София знала, где сейчас большинство людей и где была бы она – если б не запрет Феона. На стенах, глядя на то, что еще принесла весна ее любимому городу. В ожидании звуков, в которых нет ни капли смеха.

Смеющийся голубь полетел на северо-запад. Он искал открытое место среди каменных стен людей, не ворковал, но призывал в полете сородичей. У Влахернского дворца его взгляд привлекла аллея иудиных деревьев в полном цвету. Он спустился, выбрал себе ветку и снова рассмеялся.

Феон взглянул вверх, но не смог разглядеть среди буйства розовых цветков источник звука, чем бы он ни был, который насмехался над ним. Однако хохот был уместен. Он сопровождал Феона на короткой дорожке перед укреплениями, высмеивал его неудачи.

Неудачи, выраженные доспехами, которые ему пришлось надеть, оружием, которое он носил. Его подлинные умения – дипломатия, интриги, манипуляции – отложили в сторону. Сейчас были призваны те умения, которые ему плохо давались. Он был каваллариос, рыцарем на имперской службе из благородного семейства Ласкарей. Тот факт, что последний башибузук из турецкой армии мог сорвать с него отцовский меч и зарубить его им же, ничего не значил. Его должны видеть размахивающим мечом рядом с императором.

Отцовский меч! Тяжеленное чудище, совсем непохожее на изящный ятаган, который мог поднять даже Феон, – ими пользовались многие горожане. Но приходится нести – как древнюю верность – старые мечи. Сейчас меч свисал с пояса и размеренно и неприятно звякал о наголенник.

Феон остановился перевести дух, оттянул с горла латный воротник. Несмотря на все шитье и подкладки, которыми занималась София, доспехи – особенно куполообразный шлем – натирали. Его брат обожал такие штуки; он первым помчался бы по лестнице, готовый сражаться. И где он? Феон не видел его с той ночной встречи, три месяца назад. Может, Григорий стоит в отчаянно тонкой шеренге людей, расставленных по городским стенам? Или же он один из двух-трех человек на башне, следящих за морем? Или он уже ускользнул? Скорее всего. В конце концов, он все еще изгнанник…

Феон желал, чтобы он тоже мог ускользнуть. Исчезнуть в тот же миг, когда исчезла его последняя надежда, что Константин примет его ненавязчиво – поскольку нельзя допустить, чтобы его застигли за отстаиванием этой линии – поданный совет и согласится на условия сдачи, предложенные Мехмедом. Город был бы спасен от разграбления, женщины – от насилия, дети – от рабства, а сам Феон мог бы сопроводить Константина в уютную ссылку в Морею. Или остаться и посмотреть, какие услуги он может оказать своим новым хозяевам. А вместо этого… что ж, с самого начала надежды было немного. Константин так гордился своей фамилией Палеолог, своим титулом… И испытывал такую нехватку воображения, что был не в силах прислушаться к тонкостям или принять хорошее предложение. Он был просто грубым солдатом, абсолютно без воображения, лишенным истинных качеств государя. Люди вроде него возглавляли неуклонное разрушение всей мощи Византии. А сейчас, не имея мозгов сделать что-то другое, он возглавил ее неизбежное падение.

– И я, – пробормотал Феон, – не имея мозгов сделать что-то другое, паду вместе с ней.

Он поднялся по первой лестнице укреплений. И всю дорогу снизу, из иудиных деревьев, доносились птичьи насмешки. Добравшись до площадки главной башни дворца, на высоте трех лестниц, Феон мог видеть намного дальше людей, сгрудившихся у зубцов стены. Он посмотрел – и охнул.

Он не был на укреплениях с того дня – три дня назад – когда прошло слово, что под стены прибыл сам султан во главе основной массы своей армии. Феон, как и большинство жителей города, пришел посмотреть на них – и увидел лишь размытые силуэты на далеких холмах. Сейчас он видел людей. Лица. Доспехи. Стяги. Тысячи, тысячи и тысячи людей.

Турки подошли к стенам на двести шагов. За рвом и деревянным частоколом стояла огромная толпа, кажется, в сотню шеренг глубиной, простирающаяся от Рога на севере и, несомненно, за холмы, до самого берега Мраморного моря. Если под стенами стояла не сотня тысяч человек, их было ненамного меньше. И встречали их – Феон знал, поскольку сам помогал делать подсчеты – меньше пяти тысяч греков и около двух тысяч чужеземцев.

– Они впечатляют, верно?

Голос, казалось, вечно булькающий от грязи в горле, слышался сзади. Феон обернулся. Этого мужчину все знали как «германца», хотя сам он возражал, утверждая, будто родом из какого-то другого, равно варварского места. Феону приходилось иметь с ним дело, поскольку этот человек пытался воссоздать спасителя города в прежние осады – греческий огонь, – и Феону приходилось искать для него некие редкие и странные ингредиенты.

Джон Грант ткнул пальцем:

– Его высочество там, впереди, как всегда. Араб-ренегат Джустиниани описывает, кто там выстроился перед нами. Их сильнейшие отряды против нашей слабейшей точки, так говорят наши вожди.

Он повернулся, сплюнул через край башни, но встречный ветер подхватил плевок и размазал его по плащу Гранта. Феон с отвращением смотрел, как мужчина вытирает ткань, ругаясь непонятными фразами, звучащими как гравий в барабане. Потом Грант поднял взгляд:

– Ты еще не нашел мне селитру?

– Возможно. Подойди ко мне попозже. А сейчас прошу извинить.

Феон пошел вниз по лестнице, но споткнулся на последнем шаге, запутавшись в ножнах. Сзади послышался смешок германца, издевка не хуже птичьей, но Феон не обратил на него внимания, хлопая по спинам и прокладывая себе путь к императору. Когда он подошел, Амир, ручной мусульманин Джустиниани, описывал стяги, вившиеся вдалеке перед огромным шатром.

– Это знамя Мехмеда. Как султан, он имеет право на девять конских хвостов, которые развеваются под золотым шаром и полумесяцем Кибелы. Там же висят колокольчики. Серебряные, сладкозвучные…

– К дьяволу колокольчики, – проворчал Джустиниани, – нам всем уже доводилось видеть это знамя. Позволит ли острота твоих неверных глаз увидеть, что стоит перед знаменем? Почти точно напротив нас?

Амир усмехнулся:

– Мои неверные глаза – дар Аллаха, хвала Ему, и моя память подсказывают, что это орудийная позиция.

– Разумеется, это проклятая орудийная позиция! – прорычал Энцо, правая рука Командира. – Но сколько там орудий?

– В центре? Я вижу только одно. Одно огромное дьявольское орудие.

Послышался ропот – люди делали отвращающие знаки, – потом все разом стихло: заговорил один человек:

– Это то, о котором нам докладывали лазутчики? Как они его называли?

Император обернулся:

– А, Ласкарь! Ты единственный ученый среди нас. Разве это не какое-то ученое название?

Феон пожал плечами:

– Не думаю, василевс, раз уж его назвали турки. Но они называли его на греческом. Они зовут его «Гелеополис».

– «Берущий города», – повторил Константин и надолго умолк, глядя вдаль. – Довольно высокомерно, мне кажется. По крайней мере, пока мы не увидим, как этот «берущий» попытается взять. Думаете, ждать нам недолго?

– Недолго, ваше величество, – ответил Джустиниани и указал массивной рукой. – Даже мои пожилые христианские глаза видят, как они суетятся вокруг этой штуки. Я сомневался, в какой именно слабой точке они приступят к делу. Но они выбрали эту, у вашего дворца, где стен только две и они выгнуты, как собачья нога, ведущая к Рогу.

Он посмотрел в ту сторону, направо, потом прямо вниз и нахмурился.

– Эта дверь вон там. Калитка. Как она называется?

Неохотно оторвав взгляд от пушки и суеты вокруг нее, Феон подошел к краю, заглянул вниз, за зубцы, и увидел маленькую деревянную дверь там, где одна стена сходилась с другой.

– Керкопорта, – сказал Константин. – До недавнего времени она была заделана. Некоторые старики помнили, как она бывает полезна, чтобы выскользнуть наружу и ударить по врагам. Братья Бокьярди подтвердили это, когда прибыли первые турецкие отряды.

– Слава нашим венецианским союзникам, – сухо заметил Джустиниани. – Ее снова заделали?

– Трижды, Командир, – ответил Энцо. – Хотя мы можем открыть ее за несколько минут, когда вы прикажете сделать вылазку.

– Присмотри, чтобы она осталась заделанной. Дни вылазок прошли. Мы не захотим, чтобы на наших флангах открывались двери, даже маленькие.

Джустиниани вновь посмотрел на турок:

– Похоже, они готовятся стрелять, ваше величество. Вы не хотите уйти?

Константин покачал головой. Послышались возражения, но он возвысил голос:

– Друзья мои, если Господь решит убить меня первым выстрелом этого сражения, значит, он уже отдал наш город неверным. Мы увидим много выстрелов, прежде чем избавимся от врагов. Я и не буду вздрагивать ни от первого, ни от последнего.

В новой, тревожной тишине все вновь обернулись к глядящему на них жерлу. Но секунду спустя тишину нарушил скрипучий смех. Люди потрясенно уставились вверх – кроме Константина.

– Смеющийся голубь, – с улыбкой сказал император. – Он немного припозднился. Но весна наконец-то пришла.

– Ты слышишь ее, здоровяк? – прошептал Рашид. – Это смех первой девственницы Константинополя, которая увидит обнаженным твое мужское достоинство.

Ахмед опустил взгляд на ухмыляющийся рот и редкие зубы, торчащие, как пожелтевшие камни в Красном море. Один нарос на другой и торчал сквозь десну. По какой-то причине вербовщик Ахмеда так и не принял его первого ответа: мол, он здесь во славу Аллаха. Не принял и второго, выдавленного во время долгого марша от Эдирне: ему нужно золото, чтобы семья больше никогда не голодала. Для Рашида эти причины были важными, но вторичными. Главным для него за стенами Константинополя были греческие женщины, которых можно брать по своему усмотрению. Рабыни, которых он сможет грубо насиловать день за днем, пока не измотает, а потом продать. Рашид не мог поверить, что прочие не разделяют его похоть. Особенно этот крупный молчаливый мужчина, которого он выбрал своим телохранителем и мишенью для насмешек.

– Подумай о ней, Ахмед. – Он схватил мужчину за руку. – Смеется над тобой, сучка… Она будет смеяться по-другому, когда ты возьмешь ее, а? Они все дикие, эти греческие подстилки. Животные, стонущие во тьме. Молят, чтобы мы взяли их. Не то что наши жены – лежат, как камни…

Фарук, их болукбаши, зашипел, указал на свой бастинадо, который не задумываясь опускал на спину любого новобранца, когда им приказывали соблюдать тишину. Рашид закрыл свой зияющий рот, и Ахмед вернулся к наблюдению за небом. Он знал, что у коротышки нет и никогда не было жены. Но у Ахмеда жена была, и он вспомнил о Фарат, едва услышал зов голубя. В это самое время года их семьи сговорились, что они должны пожениться. Конечно, он и раньше знал ее, она была его троюродной сестрой. Но впервые он подумал о ней как о жене, когда голуби пролетали их деревню, направляясь на запад.

Вон там! Ахмед снова услышал зов, потом увидел, как, вспугнутый брошенным камнем, голубь взлетел с частокола с возмущенным криком. Ахмед следил, как птица пролетает над его головой, вспоминая, как обрадовалась малышка Абаль, когда он принес ей такую же, пойманную ловчей сетью. Его дикая роза ворковала вместе с голубем и горько плакала, когда птичка умерла. Он обещал поймать ей другую. Обещал спасти ее жизнь. И не смог выполнить ни то ни другое.

Он обернулся к стене. Раствор между камнями не был золотым, как говорили, но Ахмед по-прежнему верил, что на улицах золота полно. Однако он смотрел на эти стены уже несколько дней и все еще не мог поверить, что человеку по силам построить такую громаду. Он знал, скоро ему прикажут забраться на эти стены; нелегкое дело, даже если те люди наверху не станут стрелять в него из луков и бросать камни.

Ахмед облизал губы. Он был высок и мог смотреть поверх голов большинства своих товарищей, над лесом копейных наконечников, до самой вершины холма. Казалось, это единственное место, где что-то движется; мужчины забирались в обложенную деревом яму и вылезали обратно. Говорили, что там сидит изрыгающий пламя дракон, некоторые называли его василиском. Может, эти бревна – его клетка? Может, его спустят с привязи и он разорвет стену своими когтями, прежде чем Ахмеду придется карабкаться на нее?

Вновь послышался зов голубя. Шесть ноток, третья подчеркнута. «Ха-ха-ха ха-ха-ха», – пропела птица. Ахмед обернулся и вновь посмотрел на стены. «Я тоже буду смеяться, – подумал он, – когда заберусь на них».

«Хорошо заниматься своим делом, – подумал Хамза, когда спешился и пошел к крытому садку. – Хорошо быть на воздухе и охотиться в день, который наконец-то похож на весну». Он почти забыл обо всем остальном, обо всем, что ждало его на вершине холма, о прочих своих ролях и обязанностях. Ибо сейчас он был просто джакирджибасом – главным сокольничим султана.

Просто. Хамза улыбнулся. Мальчишкой, в грязном отцовском складе в Лазе, он целыми днями дубил шкуры и мечтал, как будет бегать на солнце, играя в пятнашки в залитых солнцем долинах. Он никогда не мечтал, что будет заниматься этим, находясь на одной из высших должностей империи. Но его навыки обращения с птицами заметил не кто иной, как Мурад-хан, султан Рума. Равно и его ум. И его красоту. И ему как-то удалось пережить смерть старого султана и сохранить свою должность при его наследнике, его сыне, Мехмеде.

Улыбка исчезла. Хамза оглянулся на султана, скачущего на коне посреди своих белербеев и пашей. Там никто не улыбался, никто не разговаривал, хотя Хамза не сомневался: все они бормочут себе под нос – когда не слышит Мехмед – жалобы, почему это именно сегодня и сейчас султан решил отправиться на соколиную охоту. Всем им хотелось быть со своим родом, со своими солдатами по ту сторону холма. Сейчас, когда они наконец-то прибыли сюда и выбор остался в прошлом, им хотелось сражаться.

Хамза знал, почему они не сражаются. Его повелитель, искушенный в науках, религии и философии, всем сердцем верил в знаки и пророчества. Год назад в этот самый день колдунья в Эдирне сказала ему, что первый выстрел должен прозвучать именно сегодня, в этот час, и тогда успех будет сопутствовать Мехмеду. Чем ближе был назначенный час, тем медленнее тянулось время, и султан хотел показать армии свою беззаботность. Потому и призвал коней и соколов.

Хамза остановился у садка. Красивая резьба, на ивовые дуги натянута черная кожа, внутри поделен на ниши. И в каждой – разделенная с соперниками – сидит на перекладине птица. Сокольник как раз сажал обратно одну из них, уже в клобучке, сокола-балобана по кличке Айша, который слетел с руки султана и вернулся назад без добычи. Так вышло уже с тремя птицами. Это отчасти объясняло хмурое лицо Мехмеда. Все понимали, что, когда рядом стоит лагерем армия, любая дичь будет быстро подстрелена или поймана сетью или силками. Однако Мехмед был человеком знаков и знамений. Перед началом множества убийств одно будет благоприятным.

Хамза смотрел на кожаные ниши. Он знал каждую птицу, большинство обучал сам в счастливые дни праздности. У каждой были свои особенности, каждая подходила для определенной местности и дичи. В этой земле, где почти все деревья срубили на частокол, прикрывавший городские стены, он считал балобана наилучшим выбором. Однако все они потерпели неудачу. Пришло время для чего-то другого.

– Вот эту, – указал он.

Сокольник торопливо отстегнул кожаные ремешки. Хамза натянул перчатку. Ему всегда доставляли удовольствия ощущения пальцев, скользнувших в гибкую кожу; взгляд радовала не только искусно выделанная перчатка, но и слова, вышитые на ней золотом. Он пробормотал их вслух. «Я пойман. Заперт в клетке плоти. И все же я сокол, что летает свободно». Когда он преподавал в эндерун кёлеж, его ученик сделал эту перчатку в подарок Хамзе. Исключительный ученик, принц, не меньше. Влад Дракула. Они были… нежны друг с другом, недолго. Но сейчас Дракула пропал – наверняка мертв, либо уходит от убийц по венгерским переулкам, не сумев удержать свой трон Валахии. Тем временем его младший брат, Раду Красивый, был одним из людей, теснящихся вокруг Мехмеда, по-прежнему его случайным любовником и доверенным лицом…

Путы были развязаны. Сокольник отступил назад. Хамза тихонько позвал: «Спокойно, мой красавец. Спокойно». Потом отвел клапан, засунул руку внутрь и положил ее перед птицей по кличке Баз Нама.

Ястреб-тетеревятник тут же ударил, и даже сквозь толстую кожу перчатки Хамза почувствовал его пробивную силу на своем большом пальце. Он подвел обе руки под перекладину, нащупал шнур, потянул, и птица, не разжимая клюва, переступила Хамзе на руку.

Его хорошо назвали «королем птиц». Дар князя московитов, он родился в каких-то снежных северных землях и сам был почти такой же ослепительной белизны, как эта земля. Его глаза были красными, хотя не с рождения. О ястребах-тетеревятниках говорили, что их глаза краснеют с возрастом от крови всех убитых жертв. Ибо все прочие ястребы убивали, только чтобы прокормиться, а этим нравилось убивать, и они убивали, пока могли летать.

«Да, – подумал Хамза, напевая, пока ястреб не поднял голову, чтобы его можно было погладить между красными глазами, – ты тот, кто нужен для этого полета».

Он повернулся, подошел к сидящим в седлах людям, остановился у стремени султана. Тот уже не хмурился, а широко улыбался.

– Баз Нама! – закричал Мехмед. – Да, Хамза. Да! Ты прав.

Он наклонился, чтобы сокольничий передал ему птицу. Ястреб переступил, устроился, вцепился клювом, как раньше.

– Айее! – вскричал Мехмед. – Ему не терпится убивать, как всегда. – Он обернулся к своим вельможам. – Как и мне. Время почти пришло. Поскачем.

Хамза вскочил в седло. Ударив лошадь каблуками, Мехмед поскакал вверх по склону холма. С холма они увидели перед собой небольшую долину, заполненную солдатами; на склоне следующего холма их было еще больше. За ними вырисовывались стены Константинополя. Поразительно, как десятки тысяч людей повиновались приказу молчать. Всадники слышали хлопанье знамен на укреплениях, фырканье лошадей, даже звон серебряных колокольчиков на стяге султана, стоящем слева у его командного шатра.

И Хамза, который следил за чистым небом, а не переполненной землей, услышал что-то еще – слабый, но отчетливый смех. «Ха-ха-ха-ха-ха-ха», – донеслось до него, и Хамза сообразил, что это не человек, как раз в ту минуту, когда заметил его источник, взлетающий над шеренгами на противоположном холме.

– Вон там, эфенди, – закричал он, от волнения забыв все прочие титулы султана. – Там!

– Вижу, – крикнул в ответ Мехмед.

Он привстал на стременах и спустил птицу с руки. Ястреб упал к земле, потом быстро набрал высоту; могучие крылья быстро несли его вперед, зоркие глаза уже нацелились на добычу.

– Это какой-то вид голубя, повелитель, – заметил Хамза, кладя руку в перчатке на локоть Мехмеда, заглядевшегося на охоту. – Смотрите, как он падает.

– Да. Но голубь еще не увертывается, – ответил султан. – Разве он не видит моего короля?

Смеющийся голубь летел прямо вдоль рядов. Солнце сверкало на шлемах тысячью точек света, ослепительным блеском. Только в последнюю секунду, когда прямо под ним вспыхнуло белое, голубь заметил. Но было уже поздно.

Мужчины следили за знакомыми повадками ястреба. Пять взмахов, планирование; потом, поскольку это был голубь, Баз Нама перевернулся на спину, чтобы ударить снизу. Голубь отчаянно рванулся влево, но не успел. Когти схватили, сжались. На секунду показалось, что две птицы застыли в воздухе. Потом они начали медленной спиралью спускаться к земле.

Хамза и Мехмед все еще держались за руки, завороженные этим спуском. Потом рядом послышалось негромкое покашливание. Они посмотрели вниз. Один из писцов султана стоял у его стремени.

– Час пришел? – очнувшись, спросил Мехмед.

Писец поклонился. Мехмед убрал руку от Хамзы.

– Забери птицу, джакирджибас, – сказал он. – И принеси ее мне туда.

С этими словами султан направил коня вниз по склону, в промежуток между отрядами, к соседнему холму.

Хамза подошел к ястребу. Тот едва начал рвать свою добычу и потому легко отвлекся на свежее мясо цыпленка и был заманен на перчатку. Хамза засунул голубя в мешочек и, проскакав короткий путь до садка, посадил ястреба обратно на перекладину и убедился, что сокольник положил туда достаточно мяса. У Баз Намы есть время как следует наесться. Хамза подозревал, что теперь его не скоро отпустят в полет.

Он присоединился к вождям армии на соседнем холме. Как и у Эдирне, три месяца назад, все они спешились и собрались у большой ямы в земле. На ее дне, заклиненный бочками с землей, на деревянных катках лежал василиск. Хотя Хамза уже много раз видел эту огромную пушку, ее чудовищность не позволяла привыкнуть к ней. Все, что требовалось сделать, уже было сделано. В яме с чудовищем остался только один человек – трансильванский пушкарь, Урбан, как всегда покрытый грязью и сажей. Его глаза сияли на черном лице, как красный свет зажженного фитиля, который он держал в руке.

Хамза встал рядом со своим господином.

– Бальзам мира, – сказал он, протягивая мертвого голубя.

Мехмед взял тушку, секунду разглядывал, а потом поднял, чтобы ее видели все.

– Добрый знак, – сказал он громким ясным голосом. – Первая добыча. Но не последняя. И следующей ждать недолго.

Султан вытянул вперед руку, по-прежнему сжимая в ней птицу.

– Там, прямо перед нами, – императорский дворец. Он стоит в пределах Рима Востока. Красного Яблока. Легендарной Византии. Пришло время исполнить пророчество Мухаммеда, хвала ему!

Бормотание вокруг, восхваление.

– Настал час, назначенный Аллахом, милостивым и милосердным, и осмотрительно подготовленный. Никогда еще столько сынов Исаака не собиралось под этими стенами. Никогда еще они не приносили с собой средство растереть эти стены в пыль под ногами.

Он указал на лежащую в яме пушку.

– Пусть никто не дрогнет, ни один меч не вернется в ножны, пока знамя Пророка, слава ему, не взовьется над высочайшей башней. Пока муэдзин не призовет нас к молитве с минарета, который мы поставим в самом сердце Айя-Софии.

Султан потянулся к ножнам, выхватил меч, поднял его над головой.

– Пусть Константинополь падет! – крикнул он. – Аллах акбар!

Он резко опустил меч. Это был сигнал, которого ждал пушкарь. Урбан коснулся тлеющим фитилем казенника, убедился, что огонек пополз внутрь, и торопливо вылез из ямы. Все отступили на шаг – все, кроме Мехмеда. Тот стоял на месте, вновь воздев меч. И тогда раздался звук, пришедший из вспышки пламени и облака густого черного дыма, рев, который мало кому доводилось слышать, звук, способный, если такое возможно, пробудить мертвых.

Его услышала София в своем доме, в миле оттуда. Она поняла, что это, схватила испуганную дочь и зажала ей уши, но было слишком поздно. Его услышали люди перед стенами, и каждый воин огромной армии, от отборных янычаров до растерянных яйев, как бы ни был он яростен в бою, пригнулся от внезапного удара. Его услышали люди на стенах дворца, но не успели пригнуться, как огромный шар врезался во внешнюю стену, и земля содрогнулась.

Возможно, это был звук, способный пробудить мертвых. Но первый человек, погибший в Константинополе, был разорван на куски летящей каменной кладкой и потому не мог восстать. А смеющийся голубь, который все еще лежал в руке султана, не пошевелился.