Феон бросил клочок бумаги в корзину и сдвинул еще три костяшки на абаке. Уставился на их ряды, задумался. Он ошибся? Вполне возможно. Феон начал заниматься этой задачей за два часа до рассвета, когда поступили первые доклады, и продолжал, без перерывов, едва успевая перекусить, напиться, облегчиться, много после заутрени, донесшейся из соседнего монастыря Христа Пантократора. Такой работой должен был заниматься какой-нибудь писец – но не с этой переписью. Один человек поручил это дело двум другим, и не важно, что двое были мегасом примикериосом и мегасом архоном, две высших должности в стране. Первый – человек, которому следовало доложить – был императором, и только эти трое могли узнать тайны, подсчитанные абаком.

Феон снова с некоторым отвращением посмотрел на человека, сидящего рядом. Тот уснул почти час назад, и у него уже начинало течь из глаз, из носа и рта. Георгий Сфрандзи мог быть самым почитаемым историком в Константинополе, в центре всего важного, что происходило в империи за последние пятьдесят лет. Но для Феона он был лишь живым символом всего неправильного в империи, стариком со старческими опасениями и компромиссами. Кого сейчас волнует, что когда-то Сфрандзи был доверенным лицом последнего великого василевса, Мануила? Или что он писал самые элегантные прошения королям и могущественным людям мира, письма, которые читали, которыми восхищались и игнорировали? Возможно, чернила текли с его пера, как жидкость, текущая сейчас из его глаз, но он и ему подобные довели некогда могущественную империю до обедневшего пустяка, ограниченного городскими стенами.

И эта бедность становилась все яснее по мере того, как Феон практически в одиночку завершал задачу. Даже если б старый историк приписал заслугу себе, Феон ему не позавидовал бы. Было время, когда вестников с такими новостями казнили на месте. Император не стал бы так поступать со стариком, которого любил. Но награды за ночную работу не будет.

Феон смотрел, как старик начинает клониться в его сторону. Он уже собирался убрать руку, чтобы она не промокла, когда локоть Сфрандзи соскользнул. Старик вздернул голову, дико огляделся, влажные глаза наконец нашли фокус.

– Э? – сказал он, вытирая рукавом лицо. – Что ты говорил?

– Работа почти закончена, мегас архон, – ответил Феон, хотя он ничего не говорил. – Осталось пересчитать только те, что у вас.

Он указал на корзинку со свитками слева от старика. Справа стояла другая, более полная корзинка с уже проверенными документами. Сфрандзи потер свою клочковатую белую бороду.

– Мне нужно… Не помню…

Он взглянул на первую корзинку в ряду, слева от Феона, где остался только один свиток.

– Ты быстр, молодой Ласкарь. Но твоя семья всегда была такой. Я учился с твоим дядей… Нет, должно быть, с твоим двоюродным дедом, Феофилом. Он побеждал во всех состязаниях в беге. – Старик улыбнулся. – Он еще жив?

– Нет, мегас архон.

Феон постучал по наполовину заполненной корзинке, стоящей между ними:

– Вы желаете это проверить?

Дрожащие пальцы потянулись, отдернулись.

– Я доверяю твоим дополнениям, молодой Феофил. Тебе осталось добавить только одно, последнее, верно?

Феон не стал поправлять имя, просто потянулся за последним куском пергамента. Все переписи делали монахи, и эта, из окрестностей Старого Буколеонова дворца, была написана таким же аккуратным и красивым почерком. Но красота не могла скрыть скудность чисел.

Свиток вновь скрутился; Феон бросил его в другую корзинку, протянул руку, сдвинул три костяшки. Сфрандзи прищурился на абак, сглотнул:

– Готово?

– Да. Вы хотите узнать счет?

Старик нервно огляделся. Ближайшие люди находились за толстыми дверями и стенами.

– Напиши его для меня, сын мой, – шепотом приказал он, надевая толстые очки. – Напиши на латыни. Немногие нынче могут ее читать.

Феон посмотрел на абак, обмакнул перо, выписал числа. Потом высушил чернила, сложил документ, протянул его – и стал ждать.

Сфрандзи не сразу развернул бумагу; он держал ее, будто мертвое, отвратительное насекомое. Потом глубоко вздохнул и открыл.

Феон внимательно следил за ним. На бумаге было тринадцать символов; прочитать их не требовало много времени. Но старик изучал их, словно только что найденный фрагмент из Гомера, читал, перечитывал… Лишь легкий тик под левым глазом выдавал его чувства, хотя, возможно, этот тик был и раньше, незамеченный среди других.

Сложив документ, Сфрандзи снял очки, потер переносицу, заговорил:

– Где император?

– Встречается на стенах с вождями обороны.

Старик кивнул, оперся на стол, поднялся.

– Тогда пойдем и расскажем ему, сколько человек для защиты стен у него есть.

Он покачнулся, снова ухватился за дерево. Устояв, посмотрел на свиток, зажатый в руке.

– Сожги его, – сказал Сфрандзи, протягивая пергамент. – Сожги промокательную бумагу. И ту, что ты подкладывал снизу.

Феон забрал кусок пергамента.

– Он вам не нужен?

Рев старика застал его врасплох.

– Ты думаешь, единожды увидев эти числа, я смогу когда-нибудь забыть их? – крикнул Сфрандзи. – Они отпечатаны здесь, – он указал на голову, – и здесь, – ткнул пальцем в грудь. – Может, для тебя, Феон Ласкарь, я старый дурак, но я могу прочесть погибель не хуже молодого и скорого вроде тебя.

Старик схватил посох, прислоненный к столу.

– Дай мне руку, – пробормотал он, ярость его угасла. – Пойдем и разобьем императору сердце.

– Ты похож на сороконожку, забравшуюся под мой нагрудник, – ревел Джустиниани, – когда я, посреди драки, не могу сдернуть его и раздавить тебя!

– Простите за такую докучливость, Командир, – ответил Григорий, – но вы сказали, что поговорите с императором…

– В те нечастые разы, когда я беседую с императором Константином, сын мой, нам приходится обсуждать кое-какие иные дела, кроме платы наемникам.

– Тем не менее вы обещали…

– Тем не менее? В задницу твое «тем не менее». Я обещал, что попробую, и я так и сделаю.

Огромный генуэзец уставился на него и продолжил с явной насмешкой:

– Прости меня, Зоран, если я немного отвлекся. Я пытаюсь вычислить, как спасти этот гребаный город от турок!

Григорий открыл было рот, но быстро закрыл его. Это был уже третий подобный разговор, и каждый – горячее предыдущего. Любые его слова вызовут только новый приступ гнева. Проблема заключалась в том, что Джустиниани больше не был простым предводителем отряда наемников, озабоченным только их благополучием. Когда он прибыл, его встретили не только приветствия такому сильному отряду подкрепления. Его обширный военный опыт заставил Константина немедленно назначить Джустиниани главнокомандующим всей обороны города и всех сил в его стенах. С этого момента поиск золота для выполнения обещания отошел на задний план.

Джустиниани поднял руки, и слуга повесил ему на пояс огромный меч.

– Амир, там еще дождь? – крикнул генуэзец.

Сириец у окна обернулся:

– Похоже на потоп, когда Нух собирал зверей. Подождем еще немного, и придется грести навстречу.

– Хотелось бы. Лучше палуба под ногами, чем огузок в седле.

Джустиниани пригнулся, чтобы слуга мог накинуть ему на плечи толстый шерстяной плащ, потом схватил со стола широкополую шляпу, нахлобучил себе на голову и обернулся к Григорию:

– Вот что я тебе скажу, Зоран. Я собираюсь встретиться с императором на стене. Если ты пойдешь с нами и будешь маячить в уголке, как потрепанный ворон, я могу улучить момент и попросить у Константина немного золота. Хотя говорят, что император беден, как мышь, он приказал, чтобы богатейшие жители города немедля передали ему половину своего состояния. Если они это сделали, в чем я сомневаюсь – у этих греков карманы длиннее бород, а руки короче членов, – тогда он, возможно, отыщет пару сотен дукатов, чтобы заткнуть твое карканье.

– Три сотни дукатов, Командир, – процедил Григорий сквозь зубы.

Он задумался. Ему очень не хотелось покидать казармы, не говоря уже об участии в такой встрече. Слишком многие рядом с императором – не говоря уже о самом Константине – знали прежнего Григория Ласкаря. И даже если кто-то сомневался в его измене, он по-прежнему был изгнанником, которому запретили возвращаться под страхом смерти. В то же время он знал, что, если не будет торчать на виду у Джустиниани, тот мгновенно забудет о нем. И он никогда не выберется из Константинополя с причитающимися ему деньгами. Поэтому Григорий вздохнул и кивнул:

– Я пойду.

– Хорошо! – воскликнул генуэзец, хлопнув его по спине; гроза миновала. – И раз уж тебе приходилось участвовать в нескольких осадах, не откажешь ли ты нам в любезности и дашь совет? За пару лишних монет?

– Если это позволит мне поскорее убраться из города, Командир, вы получите мой совет бесплатно.

– Христос милосердный! – Джустиниани пошатнулся и схватился за сердце. Потом выпрямился и взревел: – Энцо! Добудь этому доброму самаритянину коня.

Они скакали через сплошную стену дождя, в лицо били порывы северо-западного ветра. Но четверо всадников ехали из казарм генуэзского квартала через форумы Константина и Феодосия и дальше, и потому Григорий мог выглянуть в щель между капюшоном и маской и увидеть, как нынче опустился город. Только у трети домов виднелись какие-то признаки жизни. Сократившееся население ушло к морским берегам, заняв дома, где раньше жили состоятельные люди. За древними руинами стен первого императора Константина всегда лежали поля, деревни, виноградники. Но поля превратились в грязные пустоши, половина деревень была заброшена. Только когда они приблизились к великой стене Феодосия, стала видна жизнь: толпы рабочих ползали по одним камням, таская другие.

Привязав лошадей, генуэзец и его спутники поднялись по винтовой лестнице и через низкую дверь выбрались на площадку надвратной башни Харисийских ворот. Ветер и дождь, от которых раньше немного укрывали стены, ударил в полную силу, вынуждая мужчин одной рукой удерживать плащи и шляпы, а другой – упираться в зубцы.

– Ты когда-нибудь был здесь, рагузанец?

Джустиниани подошел ближе, но ему все равно приходилось перекрикивать ветер, воющий в зубчатой стене.

Конечно. Отец впервые привел сюда их с Феоном под предлогом проверки непрерывных работ по починке стен; на самом деле, чтобы рассказать сыновьям о своей службе на валах во время великой осады 1422 года, когда к Константинополю подошел отец нынешнего султана, Мурад. Но этим не стоило делиться с Джустиниани.

– Нет, господин, – ответил Григорий и огляделся. – Потрясающий вид.

– Да уж, пожалуй. Не одна стена. Не две. Целых три. – Командир повел перед собой рукой. – Это самая высокая точка укреплений. Видите, как стена спускается к югу, а потом снова поднимается?

Григорий посмотрел на круто уходящие вниз стены и маленькие башни, которые поднимались к массивной полуразмытой громаде большой башни в миле отсюда. Генуэзец продолжил, следуя его взгляду:

– Это ворота Святого Романа, а та долина, – он махнул рукой вперед, – которая сужается к нам, зовется Месотихион. – Пососал нижнюю губу. – Из всего, что я читал и слышал, это место всегда было на острие атаки. И я не сомневаюсь, что таковым оно окажется и сейчас. Здесь, между Харисийскими и воротами Святого Романа, – наша ахиллесова пята. Здесь наше слабое место.

– Слабое? – присвистнул Амир. – Клянусь бородой Пророка! Я видал города, которые гордились бы всего одной такой стеной. Но три?..

– Да. Построенные тысячу лет назад. И все еще стоят, – заметил Энцо и покачал головой. – Как такое возможно?

– Потому что мы… эти старые греки знали, как строить, – пробормотал Григорий; он помнил, как отец описывал лежащее перед ними поле боя. – Они… безупречны.

– Ничто не безупречно в осадном деле, Зоран, как ты хорошо знаешь, – заметил Джустиниани, – но эти ближе всего к совершенству. Идемте же; дайте мне рассказать этому рагузанцу, что он упустит, если уплывет до сражения.

Придерживая шляпу, он повел остальных к бушующему ветру передней, открытой части площадки.

– Мы стоим на самой высокой со стороны суши, внутренней стене. Некоторые считают, что нам следует сражаться здесь, уступив остальное врагу. Я говорю, что они ошибаются.

– Почему, хозяин? – спросил Амир.

– По многим причинам – и вот главная. – Джустиниани протянул руку и без особых усилий отломил от зубца кусок камня. – За эти годы внутренние стены запустили сильнее всего. Эта башня еще не в самом плохом состоянии, однако сами видите…

Он раскрошил раствор между пальцев.

– Другие, по обе стороны, намного хуже. Однако на ремонт второй стены, – он указал вниз, – тратились больше всего. Ее башни меньше, но возвышаются над открытым пространством, которое они называют паратихионом. Поскольку до нее можно добраться, только если лезть в тот глубокий ров, а потом карабкаться на третью, самую низкую стену, этот паратихион – одно из лучших полей боя, которые я когда-либо видел. – Генуэзец наклонился над краем. – Отсюда наши лучшие лучники, арбалетчики и кулевринщики обрушат на них ад через головы защитников внешней стены. А тех немногих врагов, которые выживут, порубят на куски наши солдаты.

Григорий тоже посмотрел вниз.

– Да, превосходное поле боя, Командир. Завидую вашей удаче, – сказал он. – А где же ахиллесова пята?

Джустиниани снова пососал нижнюю губу.

– Снаружи. Они принесут ее с собой. Хотя нет, – фыркнул он. – Нельзя принести с собой пятку, верно? Но можно принести отравленную стрелу и выстрелить в плоть героя.

– Вы говорите об орудии, Командир, правда? – уточнил прямолинейный Энцо.

– Да. О пушке. Если доклады наших лазутчиков верны, мир еще не видывал такой пушки. Выкована дьяволами, чтобы плеваться огнем прямиком из ада.

Джустиниани наклонился в сторону и сплюнул сам по ветру; жирный плевок разбрызгался по каменной стене у них за спинами.

– У Мурада было несколько пушек, но это мальчишеские пращи в сравнении с тем, что, по слухам, везет его сын. Если он поставит ее там и будет стрелять по стенам, куда-нибудь между этой башней и воротами Святого Романа, снова и снова, день за днем, и наших усилий починить их за ночь окажется недостаточно… – Он покачал головой. – Тогда пролом будет становиться все шире и шире, а фанатики, которых он бросит туда умирать во имя него и Аллаха – а их у турок много, – будут идти и идти… – Откашлялся и снова сплюнул. – И рано или поздно даже лучшего поля боя во всем христианском мире будет мало.

– И что тогда, Командир? – Мальчишкой Григорий мечтал о сражении на этих стенах, как сражался его отец. – Молитвы?

– Конечно. Мы молимся о чуде. Господь располагает, как всегда.

Джустиниани поднял медальон Сан-Пьетро, который носил на шее, и горячо поцеловал.

– Но пока Его воля не открыта, мы укрепляем стены, точим клинки, ставим лучших людей там, где они нужнее всего, и да, мы молимся – не о молниях с небес, нет, а о чем-то намного проще. – Он указал рукой за долину. – Мы молимся, чтобы силы Запада, от Папы до императора Рима, от епископов до баронов, осознали, что, если они не остановят турок на этих стенах, им придется останавливать их на своих. Мы молимся, чтобы мы смогли удержать эти старые камни достаточно долго, чтобы от осознания они перешли к действию и отправили нам на помощь армию или флот. И это, – закончил генуэзец, перекрестившись, – будет вполне достаточным чудом для меня.

Энцо последовал примеру Командира и тоже перекрестился. Захваченный минутой, Григорий поступил так же. Но на него слишком сильно повлияло возвращение в родной город: в противоположность католикам, стоящим рядом, он крестился тремя пальцами, а не пятерней, и справа налево. Все заметили эту разницу. В некотором смысле даже Амир, поклоняющийся Аллаху, тревожил меньше.

– Ну а пока, – сказал Джустиниани, – у нас есть другое дело. – Он широко развел руки, подгоняя всех к лестнице. – Теперь пойдем на встречу с императором. Он ждет нас внизу, у ворот Романа.

– Могу я отправиться с вами?

Четверо мужчин, все воины, вздрогнули, отпрянули – ибо черная фигура, внезапно появившаяся сзади, не походила на человека, разве что на покойника, недавно выползшего из своей могилы. Только Григорий узнал тощее, покрытое комками грязи тело, и то больше по итальянским словам, которые вырывались откуда-то из-за гортани.

– Грант, – вскричал он, выпустив кинжал. – Ты живешь в норе?

– Да, бо́льшую часть времени. – Шотландец соскреб грязь с лица. – Император отправил меня исследовать почву у некоторых бастионов. Определить, где турки могут подводить мины, чтобы мы могли копать контрмины. Думаю, я нашел пару подходящих мест. Поэтому и хочу его увидеть, ты понял? – Он подставил лицо под дождь. – Человече, я бы не отказался от одной из тех бань, которые так любят греки. Хотя не сомневаюсь, что такая изнеженность ведет к скорой смерти.

Он покачал головой, и Григорий рассмеялся. Он привязался к шотландцу после дней, проведенных ими в море.

– Я возьму тебя в баню, если захочешь.

Джустиниани нахмурился:

– Я думал, твоя задача – снабдить меня оружием, называемым «греческий огонь»?

– Так и есть. И я продолжаю эксперименты. Но мне нужно больше нафты, горючего масла, которое находят в каком-то месте под названием Ирак. Люди ищут эту нафту по всему городу. – Грант пожал плечами, сплюнул грязь. – И потому я копаю и рою, пока они что-нибудь не найдут.

Джустиниани направился ко входу в башню.

– Ты можешь доложить о своих находках Константину. Пойдем, германец, – бросил он через плечо.

– Я шотландец, ты, во… ладно, что толку.

Пока они шли за Командиром через арку, Грант наклонился и прошептал:

– Я устроил и винокурню, пока жду. Первая партия будет готова к концу недели. Не слишком мягкая, но жажду утолит. Ты придешь?

– Возможно.

Григорий был бы рад разделить с другом его аль-кол. Но он надеялся, что если будет маячить перед Джустиниани и требовать золото, то еще до конца недели уплывет отсюда. И не повредит держать шотландца рядом, как напоминание о выполненном договоре…

Он хлопнул Гранта по мокрому плечу:

– Давай, пора к императору.