Глава 6,
в которой говорится о герцоге, пирогах и данайцах
Бом-м…
Дон вырвался из липкого кошмара с первым ударом часов. Сердце колотилось, как после долгого бега, простыня сбилась – видел бы сейчас его кто-нибудь! Хорошо, Маринка еще спит.
Стыдно, господин Горский! Подумаешь, кошмар. Кошмар закончился, доброе утро вам, дышите ровно и думайте о хорошем.
Например, о кофе, которым так завлекательно пахнет… и что-то такое шкворчит едва слышно, и запах дразнит… м-м-м…
Бом!..
Он открыл глаза, бездумно глянул в окно.
Там, за окном, было мокро и прозрачно, как бывает только ранним осенним утром в Питере. Желтый березовый лист прилип к стеклу. Еще бы часик поспать, только без снов…
Глаза закрываются…
Бом!
С Невы протяжно и тоскливо откликнулся пароходный гудок, и следом еще один, на тон выше – это поздоровались первые речные трамвайчики.
Бом!
Пора вставать, но Маринка так славно сопит, свернувшись клубочком в его руках… Грех не поцеловать!..
Дон потянулся к ней, открыл глаза – и замер в недоумении. Потому что вместо привычных каштановых кудрей перед его носом были чьи-то темные, едва волнистые волосы. И пахло не Маринкой. И вообще…
С четвертым ударом часов Дон, наконец, окончательно проснулся и вспомнил: он у Киллера. И целовать его – явно плохая идея, даром что с утра пораньше хочется чего-то этакого. Вот была бы рядом Маринка!
Эх… придется обойтись кофе. И яичницей с ветчиной, или чем там пахнет?.. И откуда пахнет-то? Киллер вроде один живет!
С пятым «бомом» Киллер потянулся и буркнул что-то невнятное, что можно было принять как за «доброе утро», так и за «не хочу в школу». И повел носом в сторону кухни. Расплылся в улыбке.
– Завтрак, Дон!
Волшебное слово, подкрепленное седьмым и последним «бомом», придало Дону достаточный заряд бодрости, чтобы вскочить с дивана – и нос к носу столкнуться с…
– Доброе утро, судари мои! – сказал слегка дребезжащим тенором очень колоритный старичок и светло-светло улыбнулся.
Прежде всего в глаза бросался – потому что был чуть ниже уровня глаз Дона – красный ночной колпак с кокетливой кисточкой. Самый настоящий ночной колпак! А чуть ниже колпака виднелись седые бакенбарды, явно – гордость старичка. И бакенбарды, и усы, и профессорская бородка были ухожены, тщательно расчесаны и вроде бы даже… напомажены? На носу старичка сидело настоящее пенсне. Овальные линзы, золотая оправа… и сломанное переносье, чиненное аккуратно, виток к витку, уложенной медной проволокой.
– Э… доброе утро, сударь, – машинально откликнулся Дон, отступая и переводя взгляд еще ниже.
На тщательно отглаженный вишневый сюртук с длинными полами.
Сюртук, как и пенсне, знавал лучшие времена. Наверняка лет этак сорок назад он не лоснился на плечах, да и кожаные заплатки на локтях фасоном не предусматривались… как и медали. Целых три смутно знакомых медали, совершенно точно не русские – на одной был крест в круге, остальные Дон не рассмотрел, невежливо пялиться в упор на незнакомого профессора, даже если у него под сюртуком тельняшка и бархатные штаны, и восточные туфли с загнутыми носами и вышивкой золотом по бархату цвета берлинской лазури. А в довершение картины – жесткий от крахмала белоснежный передник, вышитый лавандой и котятами.
Из какого музея он взялся? Или из лампы вылез?
– Доброе утро, Франц Карлович, – подал голос Киллер. – Познакомьтесь, это мой друг, Дон Горский.
Дон вздрогнул и поднял взгляд с котенка на переднике на лицо старичка-профессора. Смущенно улыбнулся: небось целую минуту пялился, как первоклассник в зоопарке. А ведь старичок-то явно одинокий, есть в нем что-то такое, древнее и подзаброшенное.
– Здравствуйте, Франц Карлович. – Дон улыбнулся, не зная, что бы еще такого сказать. Даже странно, обычно он легко находил общий язык с кем угодно, от таджикского дворника до примы «Ла Скала».
Старичок просиял.
– Чрезвычайно приятно познакомиться, сударь! Смею надеяться, вы пьете кофе по-провански?
Кофе по-провански Дон ни разу не пробовал, но все равно кивнул:
– Если это пахнет кофе по-провански, то конечно!
Старичок просиял еще, покивал, тихо пробормотал по-французски о хорошем аппетите растущих детей и засеменил на кухню, откуда плыли манящие ароматы кофе, сдобы и жареной ветчины. А Дон недоуменно оглянулся на Киллера.
Тот, с неменьшим недоумением разглядывая отстиранные и отглаженные джинсы – те самые, вчера залитые пивом, – пожал плечами.
– Сосед сверху. Профессор на пенсии. То ли лингвистики, то ли кулинарии, я не совсем понял. Он такой… ну… одинокий.
Джинсы Дона, толстовка и даже носки с армейской аккуратностью были повешены на спинку того же стула, что и одежда Киллера. Такие же чистые, отглаженные и едва уловимо пахнущие лавандой.
– Э… у тебя что, домовой?..
Дон не удержался, понюхал толстовку и оглядел наконец комнату. Чистую. Аккуратную. Без малейших следов вчерашних посиделок.
Кто?.. Как?..
Ведь не было никого. И никто не шумел. Дон бы обязательно услышал и заметил, он всегда спит чутко. Даже когда мама заглядывает проверить, уснул ли он и выключил ли комп, просыпается. А тут…
Мистика.
– Наверное, Франц Карлович прибрался. Он такой… чистоплотный, да. Кажется, он меня немножко усыновил. Или увнучерил. – Киллер вздохнул и сделал круглые жалобные глаза. – Ну не могу ж я его прогнать? Это невежливо.
У Киллера забурчало в животе, намекая, что не только вежливость тому причиной.
– Я б тоже не смог, – хмыкнул Дон. – Такие запахи!
Полсекунды они смотрели друг на друга, а потом дружно засмеялись и так же дружно ломанулись на кухню, как настоящие вежливые юноши.
Завтрак, накрытый на две персоны, пах так, что Дон мигом забыл и про мистику, и про все на свете… то есть почти забыл. Потому что старичка-профессора на кухне не было. Испарился.
– А где Франц Карлович?
Очень хотелось проверить в кладовке и за занавеской, но там тоже никого не было, совершенно точно. Только на столе, прислонившись к кофейнику, сидела кукла: сантиметров двадцати, с фарфоровым личиком и одетая в платье с турнюром по моде позапрошлого века. Глаза у куклы были зелеными и лукавыми, а в руках она держала кружевной зонтик.
Киллер виновато вздохнул и развел руками.
– Наверное, ушел. Он иногда забывает попрощаться.
И поздороваться тоже, подумал Дон. Странный товарищ. Исчез, даже дверь не скрипнула. И вообще, чтобы старичок – и упустил случай рассказать молодежи о былых временах?
Он только хотел спросить Киллера, часто ли Франц Карлович вот так берется неизвестно откуда и пропадает не пойми куда, как скрипнула входная дверь, а к ароматам кофе, сдобы и ветчины добавилось что-то еще орехово-мускатно-обалденное, да такое, что Дон забыл все свои вопросы и обернулся.
На пороге кухни снова стоял смущенный донельзя старичок, держа в руках блюдо с пирогом. Пышным, румяным, источающим неземные ароматы.
– Я вот, судари мои, пирожок утром испек. Бессонница, знаете ли.
Дон с Киллером, не сговариваясь, засуетились: поставить еще один прибор, пододвинуть стул для профессора. Ну в самом деле, не прогонять же дедушку!
На вкус пирог оказался еще лучше, чем на запах. Дон с Киллером так им увлеклись, что едва не опоздали в школу. Тем более что профессор кулинарии – а может, и целый академик, такие вкусности творит! – смотрел на них умиленно, подкладывал добавки и выглядел совершенно счастливым. Он немножко расспрашивал их о школе, немножко вздыхал о своих внуках во Франции и даже рассказал, на диво коротко, о медалях.
Дон даже не особенно удивился, когда услышал о французском Сопротивлении. Милый домашний старичок вполне мог в молодости быть отчаянным партизаном и пускать под откос фашистские поезда. Или сыпать эсэсовцам в ароматный кофе цианистый калий.
Хоть роман о нем пиши.
Но роман писать было некогда. Успеть бы на первую пару!
Не успели.
Подъехали к школе, когда звонок уже прозвенел.
Из окна актового зала на рык байка выглянула Филька, свела брови и буркнула что-то неласковое.
– Распнет или сварит в кипятке, как думаешь? – задумчиво спросил Киллер, пристегивая байк к велосипедной стойке.
– Скорее испанский сапожок или нюрнбергская дева, – так же задумчиво отозвался Дон. – Мы на первую репетицию опоздали, это вам не революция, это серьезно.
Первая пара была Филькина. В расписании она значилась литературой, причем иностранной и факультативной. Но Филька предпочитала делать практические занятия «для лучшего усвоения материала», а что может быть лучше для изучения Шекспира, чем постановка «Двенадцатой ночи»?
Филькины закидоны с добровольно-принудительным театральным кружком одобряли далеко не все. Повелительница Тьмы снисходительно пожимала плечами и не советовала своим биоклассам тратить время попусту. А товарищ Твердохлебов при упоминании Шекспира морщился, словно лимон откусил. На его взгляд, не было на свете более бесполезного дела, чем театр…
– …еще бесполезнее только музыка, – продолжил Дон посвящать Киллера в школьные реалии. – Это ж о нашем Твердохлебове классический ужастик, ну, знаешь? Когда к нему на занятия заглянули и попросили пюпитр. «Кто здесь Пюпитр, выходи!»
Оба заржали, и ржали ровно до тех пор, пока со школьного крыльца, где обычно на переменах курили пролетарии, не раздалось:
– Здорово! – вежливость, совершенно несвойственная Поцу, вмиг сбила с Дона все веселье, зато вскипятила адреналин.
Оборвав смех, он глянул на Поца, который вместо привычной презрительно-зверской рожи пытался изобразить улыбку, и его свиту.
– Здоров, – нестройно поддержали фюрера Димоно-Колян, с не менее перекошенными непривычной любезностью рожами.
Ариец тоже пролаял что-то похожее на «хай», к которому очень просилось «майн фюрер». Сегодня он снова был штандартенфюрером СС кирпичноликим, что совершенно не вязалось с показным миролюбием Поца. Судя по виду Арийца, намечалась драка, причем прямо сейчас. Но Поц же не такой придурок, чтобы лезть на рожон под окнами Повелительницы Тьмы! Да и лыбиться при этом вовсе не обязательно. Все страньше и страньше, как сказала бы Алиса. А вот Витька в свите Поца уже не было, как, впрочем, и вчера в переулке. Раскол в рядах, что, несомненно, плюс.
Все это подумалось ровно за тот миг, что понадобился на вежливо-нейтральное «привет» – и пройти мимо, в школьные двери. Киллер тоже поздоровался, так же подчеркнуто нейтрально, и только внутри школы выдохнул, одновременно с Доном.
– Дерьмо, – буркнул Дон, передергивая плечами. В дружелюбие Поца он не верил ни на грош, и чем старательнее тот лыбился – тем сильнее хотелось его пристрелить. Профилактически.
Киллер согласно хмыкнул.
– Надо с Фелициатой поговорить, а, Дон? Прямо бы сегодня, а то мало ли. Мне-то плевать, сядет Поц или нет, а себя жаль, если что. И наших тоже.
Мимолетно удивившись наплевательскому отношению Киллера к негласному пацанскому правилу никогда не посвящать в свои проблемы взрослых, а особенно учителей, Дон кивнул:
– Поговорим, вот как будет перерыв, так и сразу.
Он-то сам Фильке, в отличие от всех прочих, доверял почти как себе. Почти – это значит чуть больше. И не считал это слабостью, наоборот, дополнительным резервом, потому что доверять Учителю – это правильно, а не доверять – дурь, причем обоюдная, особенно когда дело так явственно пахнет керосином.
Киллер поднял бровь.
– Перерыв?
– Сегодня мы репетируем первую и вторую пары. Литература и история. Ты пьесу-то выучил?
– Выучил, – буркнул Киллер, мрачнея на глазах. – Сговорились вы, что ли? Или я правда на девчонку похож?.. Как там у него было-то, про румяный рот и «ты словно создан женщину играть»?
– Нет, конечно, не похож, – честно ответил Дон.
На девчонку Киллер не походил никак и совершенно, даже если на него напялить юбку, все равно не поможет. Но… но вот на Цезарио, плута и мошенника – вполне. Даже более чем вполне. И это было хорошо – думать о Цезарио, шекспировских страстях и сердитой Фильке, а не гадать, какую еще подлость задумал Поц.
Филька их встретила сперва хмуро, потом присмотрелась, непонятно почему смягчилась, подмигнула Киллеру, вручила ему бархатный берет с пером и текст. А Дону просто махнула на сцену, он свою роль и так знал наизусть. Весь май и начало июня в тогда еще девятом «А» кипели страсти по Шекспиру: Филька заявила, что ставить будут «Двенадцатую ночь» и только «Двенадцатую ночь», причем мужским составом, как ставил сам Шекспир в своем «Глобусе».
Класс офигел.
Девчонки – потому что их оставили за бортом.
Парни – потому что кому-то из них светило играть Виолу, Оливию и Марию.
В ответ на дружное возмущение Филька только вздернула бровь и велела прекратить базар.
Ее внезапно поддержал Ромка. В прошлые годы он работал помощником режиссера при Фильке, а тут заявил, что раз уж актеры только мужчины, то и режиссер – тоже. То есть он, Ромка. И он знает, как это ставить.
От офигения с ним даже спорить никто не стал. А потом было поздно – сколько бы они ни ругались, сколько бы ни доказывали Ромке и Фильке, что традиции должны меняться и без девушек спектакля не получится, все было бесполезно.
Зато пока ругались – с аргументацией из истории европейского театра и пьес самого Шекспира, – Дон все выучил. И «Двенадцатую ночь», и «Короля Лира», и «Принца Датского», и до хрена всего еще.
– Берем четвертую сцену, – распорядилась Филька, исполняющая обязанности ассистента режиссера: даром что театр мужской, но без нее кипеша быть не может. – Орсино, Цезарио, готовы?
Дон кивнул, ободряюще пихнул Киллера плечом и ушел в условные кулисы, к «придворным» Сашке, Марату и Киру, а Ромка вылез на сцену и принялся объяснять мизансцену, размахивая руками и пиная мебель. Странновато было видеть Ромку в роли главного режиссера, обычно он предпочитал держаться в тени и не принимать решений, а тут нате вам, перст указующий. И что совсем непривычно – у него получалось. Молоток Ромка.
Ромка будто подслушал мысли: обернулся, посмотрел благодарно, махнул рукой еще раз и вспомнил о том, что он не только режиссер, а еще и Валентин.
Сделав фальшиво-снисходительное лицо, процедил:
– Если герцог будет и впредь оказывать вам такое благоволение, Цезарио, – дернул бровью в точности как Дон, когда желал уничтожить противника морально, – вы достигнете многого: он знает вас всего лишь три дня, и вы уже не чужой.
Такая натуральная ревность прозвучала в Ромкином голосе, что Дон даже удивился. Если бы верил, что Ромка в принципе способен ревновать, поверил бы безоговорочно. А Киллер, до того целую минуту вертевший в руках берет, вдруг хмыкнул, насмешливо заломил бровь…
– Вы боитесь либо его изменчивости, либо моего нерадения, если ставите под вопрос длительность его любви. Что, он непостоянен в своем благоволении?
И нахально улыбнулся. Вот же павлин-провокатор! Настоящий Цезарио!
Отбрил Валентина, услышал наконец, что про него спрашивают, разулыбался и поспешил на зов, впопыхах сперва натянув берет – задом наперед! – а потом, спохватившись, торопливо его стащил.
Внимательно выслушал все, что ему изволил сказать герцог, – мрачнея с каждым словом, – и вежливо попытался отбрыкаться от роли свахи, приводя в оправдание неприступность Оливии, собственную некомпетентность в вопросе сватовства и плохие приметы. Потом уставился на герцога с явной надеждой, мол, может, я все-таки не пойду, а?..
Но Дон был непреклонен. И заодно его поддразнил: ах, Цезарио, у тебя такие губки, такой голосок, беги, короче, исполняй мое благородное повеление. Ну и чтобы наглый мальчишка не держал его совсем уж за идиота, а то знаем мы, как вы умеете прогулять, а потом сказки рассказывать, отправил с ним всю свиту. Для пущей надежности. Но – с возвышенно-придурковатым видом, пристойным пылкому влюбленному.
Цезарио выдал пламенную, но сквозь зубы благодарность и добавил в сторону:
– Мне нелегко тебе жену добыть: ведь я сама хотела б ею быть!
Дон это тоже читал. И не один раз. И все это время не мог понять, ну как так: герцог же сугубо натуральной ориентации, вот же такая романтичная история с Оливией. Как он мог запасть на Цезарио-то? Он же не знал, что это девушка! До хрипоты спорили об этом с Ромкой и Филькой – когда выяснилось, что чокнутого Орсино играть ему. Нет, конечно, чисто по приколу он и не такое сыграет, хоть вороватого андалузского цыгана Эсмеральдо, но чтобы всерьез? Не смешите мои тапочки!
Ромка тоже спорил до хрипоты, доказывал, что на самом деле и не такое возможно, и что в те темные века герцоги как только не дурили, а тут же – очаровательный мальчишка, который во все это играет, как в оловянных солдатиков, и провоцирует герцога со страшной силой, как не купиться? И вообще, он все равно в Цезарио видит девушку… почему? Да потому! Шекспиру виднее, не спорь!
От такой Ромкиной наглости и напора Дон охреневал, ржал и над ним, и над Орсино, и над Филькой, которая этот бред собачий собралась выставлять не куда-нибудь на авангардную тусню, а на федеральный, – нет, вы только вдумайтесь! – на федеральный школьный фестиваль!
Шекспир. Мальчики играют девочек. И он, Дон-солнце, – двинутый герцог, запавший на мальчишку.
Бред.
Чтобы Дон – и на мальчишку? У него-то с ориентацией все в полном порядке!
А тут…
Тут Дон вдруг начал понимать шекспировского Орсино. Потому что Цезарио, когда говорил про Виолу, как-то совсем по-особенному улыбнулся, чуть повернул голову, к заглядывающему в окно солнцу, склонил ее набок… Резко захотелось протереть глаза. Где Киллер? Вот же она, девчонка. Виола. В джинсах Киллера, в его же толстом свитере и зеленом берете Цезарио, но какая разница? Все равно, вот же: шоколадные кудри – надо же, выяснилось на ярком солнце, что шоколадные они, а не непонятно-темные! – зеленые лукавые глазищи, характерно девичий наклон головы, мягкая мечтательная улыбка… и голос. Чистый такой, певучий голос. А пластика? Настоящая девичья пластика, как Киллеру удается? Его бы вот так нарисовать, нет, лучше раздеть, чтобы видеть, как двигаются мышцы под кожей, и рисовать. Ужасно интересно, что бы получилось на бумаге, или – да, точно! – в глине. Его надо лепить…
– Дон, ау! – Ромка похлопал его по плечу. – Отлично, конец сцены просто зашибенно, только не так долго!
Он еще что-то говорил о том, что Дон гений, прирожденный артист, и влюбленный герцог из него – не герцог, а конфетка, я и не думал, что ты способен сделать настолько вдохновенно-идиотскую морду, запомни, это же то самое!..
Дон не слушал, очарованный новой идеей.
– Да понял я, понял, – отмахнулся он, и Ромка бросился тыкать придворных, в «не там стояли, не туда ходили, кирпич башка упадет!».
Окинув взглядом зал, Дон вернулся к Цезарио-Виоле. Сейчас смотреть на нее хотелось все время, смотреть, трогать и разобрать на винтики, чтобы понять, как оно устроено, и слепить такое же. Ну ладно, не разобрать, просто – смотреть и трогать, и лепить, и рисовать… Да черт же! Как не вовремя его посетила муза!
Девушка в зеленом берете потянулась, запрокинув голову, содрала берет и снова стала Киллером. Он подошел к Дону и затрещал, что вроде как поймал образ, интересный образ, кстати. Ромка – молодец! Эй, Ром? Слышишь?
Поднял вверх большой палец.
Ромка услышал. Посмотрел на Дона, помрачнел, мазнул злым взглядом по Киллеру…
Дон не успел даже подумать, что за муха укусила Ромку, как Киллер перед ним замер. Сузил глаза, раздул ноздри и показал взглядом на дверь.
Туда же устремились и взгляды всех остальных. И разговоры вмиг стихли.
Черт! Что там?
Дон обернулся.
И увидел входящих в актовый зал бешек с Поцем во главе. Рожа у фюрера была по-прежнему перекошена подобием улыбки, но только слепой олигофрен усомнился бы в том, что, будь у Поца возможность, он бы свернул шею и Дону, и Киллеру, и Киру с Ромкой, и своему же Витьку.
Атмосфера похолодела разом градусов на десять. Все музы, которые витали и подзуживали, разом заткнулись.
Одна Филька, по обыкновению, ничего в упор не замечала и всем то же советовала.
– Вот отлично! – обрадовалась она пополнению. – Так, вы пока в зал, а вы – на сцену, нам нужны еще придворные в свиту Орсино. И у нас все еще нет Оливии, кто хочет эту роль?
Бешки запереглядывались, замялись. Шутка ли, поцанам предложили играть девчонок!
Почти тут же поднялась рука, как на уроке.
Ариец. И выражение на морде – чистая Жанна Д`Арк перед сожжением на костре.
– Можно я?
Дону захотелось протереть глаза. Штандартенфюрер – Оливией, добровольно?! С ума сошел. Поц и Димоно-Колян тоже не поняли юмора: их верный соратник вызвался надеть юбку?! Такого не бывает. А раз не поняли и не поверили – заржали. Негромко, сегодня они вообще были тихие, как гадюки под колодой, и не менее гадюк приятные взгляду. А Ариец, вместо того чтобы воспользоваться возможностью для отступления и заржать вместе со своим фюрером, шагнул вперед и просительно поглядел на Фильку.
– Конечно, Эрик! – Филька просияла и протянула экземпляр текста. – Пока мы занимаемся четвертой сценой, прочитай пьесу.
Атмосфера в зале похолодела еще на пяток градусов, запахло вьюгой и Валгаллой. Рожа Поца перекосилась окончательно.
И словно его кривым отражением заледенел Ромка.
– Эрик отлично сыграет Валентина. А Оливию возьму я.
Все дружно уставились на него. На лице Арийца отчетливо прочиталось облегчение, на роже Поца – растерянность. Одна Филька посуровела.
– Нет. Рома, ты режиссер. Тебе нельзя отвлекаться на главную роль.
– Я справлюсь, Фелициата Казимировна! – в голосе Ромки послышались просительные нотки. – Роль не помешает режиссуре, к тому же Эрик… – Он смерил Арийца взглядом, явно намекая, что из него Оливия – что из коровы балерина. – Эрик слишком высокий.
Филька покачала головой, отметая все возражения.
– Рост не имеет значения, Рома. Итак, Эрик будет играть Оливию…
Ромка погас, даже плечи опустил и стал совсем не похож на Великого Режиссера. Странно. Далась ему эта Оливия! Весной, когда распределяли роли, вообще хотел Виолу-Цезарио взять, но тогда решили ее отдать Ахмету, а Оливию – Волку. Оба пролетели с экзаменами летом, а осенью роли и не обсуждали.
Филька трижды хлопнула в ладоши и велела продолжать репетицию. Снова – Цезарио, Орсино, придворные.
С придворными проблем не оказалось. Особенно с Валентином. Ромка на этот раз выдал не только ревность, но и старательно скрытую вражду. Такой получился Валентин – прям сахарный пончик с повидлом. Из волчьей ягоды. Дона аж передернуло, и подумалось – вот талантище, так вжиться в роль! Редкостной души сволочь вышла!
Цезарио на провокацию не поддался, отшутился…
И тут проблема случилась у герцога.
Даже не проблема, а помешательство. Позабыв про Ромку, про Поца и про все на свете, он говорил положенные Орсино реплики, но изображать ненормального ему уже не пришлось – ни к чему изображать то, что и так есть.
Такое помешательство с Доном случалось иногда в приступе вдохновения, когда он видел… ну да, именно видел. Совершенно не то, что все остальные, но точно знал, что видит правильно. Вот и сейчас – он видел. А все остальные – ослепли и оглохли, а может, отупели, потому что не видели того, что не увидеть невозможно! Взять хоть улыбку Цезарио, когда он улыбался Валентину: на его щеках появлялись ямочки, и сами щеки были гладкими и нежными. А ведь они все уже бреются, большинство не первый год. А Цезарио… то есть Киллер, сегодня с утра не брился, некогда им было, а никакой щетины, совершенно же! У Дона – есть, колется. И Маринка на него, небритого, фыркает и не хочет целоваться, а Виола бы захотела? Ей нравится?.. Черт, не ей, ему же! Цезарио, Киллер, Леон…
– Видал ли кто Цезарио?
Да какая разница, все равно – Виола! Когда она подбегала к своему герцогу – так легко, как будто летела над травой… то есть сценой… ну не двигаются так парни, почему этого никто не видит? И где были его, герцога, глаза? Он ведь тоже верил, что это Цезарио, а вовсе не Виола! Может, сбивал с толку берет? А теперь этот берет опять сбивает с мыслей, путает, зараза, потому что надо думать об Оливии, герцогу положено об Оливии! Так же как Дону – о Маринке и о Поце. А думается, что берет – точно в цвет Виолиных глаз. И эти локоны из-под него… и зачем их связывать в хвост? Совершенно лишнее.
– Здесь, государь, к услугам вашим.
Когда Цезарио склонился, сняв берет, Дон стащил шнурок с его волос. А Цезарио тряхнул головой, чтоб волосы рассыпались, и посмотрел на него – лукавыми, плутовскими глазами, и снова совершенно по-девичьи улыбнулся.
Да. Так лучше. Волосы как горячий шоколад, даже шоколаду захотелось. Но не делиться же?
– Вы подождите в стороне, – отмахнулся от всех лишних на сцене, все равно они не видят и не понимают, но посмотрел при этом на Поца и двух медведей. Так посмотрел, чтобы они точно поняли: это – мое. Моя девушка. Тронете, хоть глянете косо, убью.
А она… он? Нет, все же она. Ей не нравилась Оливия. То есть не сама Оливия, а посольство к Оливии. Она не отговаривала герцога, еще чего. Но идти туда самой? Искры в глазах, шальная улыбочка, учтивость на грани дерзости.
И – скрещенные руки, напряженная поза. Еле заметно подергивается щека.
– …она меня не примет.
Не надо, мой герцог. Что, у вас больше некого послать к Оливии? Вон, Валентина пошлите. Да хоть сами переоденьтесь, Цезарио вам и берет даст. Неужели вы не видите, что мне тошно от этой идеи?..
Женились бы вы лучше на Виоле. Виола вам понравится, она так похожа на Цезарио, мой герцог!
Герцог, разумеется, про Виолу услышал. Изобразил отеческую укоризну – сватают непонятно кого, а ему о герцогстве думать надо. Графство присоединить, например. Ну да, точно, графство, Оливия же графиня! Так что отправляйся, Цезарио, пой серенады, говори комплименты. Не герцогское это дело…
В руках у него вдруг оказалась гитара. Откуда – неважно, наверное, Филька сунула. И эту гитару надо было дать Цезарио – ему ж серенады петь.
Цезарио, Виола, гитара.
Что-то в этом было очень правильное. Настолько правильное, что Дон вдруг почувствовал себя… целым, наверное. Словно нашел что-то давным-давно потерянное.
Гитару?
Виолу?
Неважно.
Глядя вслед Цезарио, прижимающему к себе гитару, словно любимую куклу, не удержался от улыбки. Надо полагать, такой же идиотско-восторженной, как у Арийца при взгляде на Лизку. Заразился, однако.
– Отлично, – ворвался в мысли голос Фелициаты. – Вот это запомните, и у вас пока перерыв. Эрик, теперь ты. Готов? Сначала Роман тебе объяснит концепцию, а потом отдельно позанимаетесь с Леоном, выучите реплики. До следующей репетиции, хорошо?
Дон возмутился: Ариец сегодня молодец, никто и не спорит, но доверять ему Виолу? После вчерашнего?! Да скорее он Арийцу голову отвернет, превентивно…
– …да без проблем, – сказали рядом.
Вздрогнув, Дон обернулся. Киллер сидел на краю сцены, завязывал хвост и смотрел на Арийца с любопытством. Тот под его взглядом растерялся, смотрел исподлобья, виновато и неуверенно.
А помешательство прошло. Вот так вдруг. Схлынуло, оставив после себя неясную тоску, опустошенность и недоумение, что это такое нашло? Великая сила искусства, не иначе.
Ладно. К чертям помешательство, есть проблемы поважнее. К примеру, Поц. Вон как зыркает на Ромку и Арийца, даже про улыбочку забыл. Хотя нет, вспомнил: с явным трудом оторвал взгляд от нового врага, сиречь предателя и перебежчика номер два, и глянул на Дона. Тяжело, муторно глянул, можно зуб давать, сейчас встанет и тоже попросится в спектакль, только не Ромку будет спрашивать о роли, а Дона. Ромку он за фигуру не считает.
Ровно через мгновенье Поц и в самом деле встал и с независимым видом направился к сцене, где так и сидел на столе, изображающем элемент выгородки, Дон. Но первой до него добралась Филька.
– Andare al camerino, parlare, – тихо позвала его за сцену, поговорить.
