Глава 11,
в которой юная девушка убеждается, что гулять по ночам в одиночестве – не самое романтичное занятие
Бал, бал, бал —
Штраус играет вальс!
Бал, бал, бал —
Ждут, королева,
Вас! Бал, бал, бал —
Морок, затмение…
О, королева, Вам —
Преображение!
Какой странный вальс, подумала Виола. С кем же я танцую и где? Словно в ответ на ее мысли вспыхнули свечи: осветили актовый зал школы, недавно покрашенные красные доски сцены, тяжелый занавес, глянцево поблескивающий рояль…
С кем я танцую?!
…и сумасшедше яркие глаза напротив, восторженные глаза герцога Орсино.
Эти глаза манили, притягивали и обещали самое прекрасное на свете безумство – вместе, и этот вальс, и все что угодно – вместе!..
Виола шагнула к нему, ближе, еще ближе…
И проснулась.
Разом, словно фильм оборвался.
Несколько мгновений она не открывала глаз, пытаясь вернуться обратно в сон, так там было тепло и хорошо. Но сон не возвращался, а рядом… рядом что-то мешало. Горячее, большое, оно привалилось сзади и сопело.
Наверняка опять Рауль влез на постель и притворяется плюшевой игрушкой. Бесстыдник!
– Рауль, фу на тебя, – не открывая глаз, буркнула она и пихнула теплое-большое-сопящее локтем.
Сзади заворочалось, вздохнуло и что-то пробормотало. По-русски. И голос был совсем не Рауля.
Виола распахнула глаза.
И замерла, прилипнув взглядом к тому, кто спал рядом.
Это был он. Орсино из сна.
Дон.
Закрытые глаза, полукружья темных ресниц. Едва заметная улыбка. Растрепанные пряди на подушке. Из-под пледа видно голое смуглое плечо.
И его рука у нее на животе. Обнял во сне? И прижал так…
Кровь прилила к щекам. Можно… можно его тоже потрогать? Пока спит?
Осторожно, чтоб не разбудить, Виола провела пальцем по щеке. Укололась о щетину – но больно не было. Даже неприятно не было, наоборот. Ему идет вот так, немного небритым. И зачем он вообще бреется?
А если поцеловать…
И тут позади нее опять завозились и забормотали.
Теплое и уютное наваждение схлынуло, сменившись рассветной зябкой ясностью.
Она села и медленно обернулась. Нарочно медленно, надеясь, что морок растает. Или за спиной все-таки окажется Рауль. Или вчерашний черный пес. Или…
Ариец. Ну да, Ариец. Льняные волосы, рот приоткрыт. Смешно посапывает, шевелит во сне носом, ну в точности как щенок.
И голый. Ну, насколько видно.
Мать их, они голые!
Неужели… неужели что-то… да нет, не может быть, если б что-то было – она бы запомнила? или нет? Может, они вчера просто напились?!
Господи, ужас какой, а стыдно! Как ей утром на них смотреть?!
Как она оказалась на улице – Виола не помнила. От шока, наверное.
От того же шока даже не сразу поняла, что стоит посреди проезжей части. Только когда ее матерно обибикала какая-то машина, а потом и обдала фонтаном холодной питерской грязи… Точно, вечером был дождь!
А она тут, как дура, в одной пижаме и домашних тапках. Холодно как!
Она обняла себя за плечи, глянула на серое, едва засветлевшее небо.
Вот зачем она вообще выскочила из дома? Нет чтобы парней растолкать! Растолкать и выгнать, и… ну и что, что стыдно! Зато было бы не холодно.
Дура, как есть дура.
Надо домой. Обидно же – воскресенье, а она простудится.
Уши снова загорелись, несмотря на холод. Вспомнила, кого и в каком виде оставила дома. Ладно Ариец, пусть думает что хочет. Но Дон…
Очень захотелось зажмуриться, а потом открыть глаза и понять, что все это ей приснилось. Но не вышло. Еще одна машина сердито загудела клаксоном и обдала ее фонтаном брызг из той же лужи.
Виола отскочила на тротуар, поглядела вслед негодяю…
И чуть не села, где стояла.
По прямой, мощенной булыжником питерской улице удалялся антикварный «Роллс-Ройс», или что там еще было такое шикарное, все изогнутое и местами раззолоченное.
А фонари горели газовые. Вот только что были электрические, она точно помнила. Круглые, на чугунных столбах, но электрические. А эти…
Боже, где я?!
Она огляделась.
Вокруг был Петербург. Определенно Петербург. Только какой-то не такой. Дома вроде те же, четырех-пятиэтажные, старые… э… новые? И вывески вроде новые, но с ятями, и не поймешь… наверное, она попала на недавно отреставрированную улицу… понять бы еще какую! И как отсюда добраться до дома!
Кажется, надо пойти назад.
Виола обернулась. С сомнением посмотрела на узкий переулочек, из которого вышла. Наверное. Потому что больше ж неоткуда!
В переулочке было темно – фонари там не горели. И как-то совсем неуютно.
Она все же шагнула к переулку, но к горлу тут же подкатила горькая тошнота и ужасно захотелось побежать туда, где светло. Или хоть телефоном посветить. Только телефона в кармане пижамы нет… Нет? Точно?
Она на всякий случай проверила, проведя ладонью по бедру. Тьфу ты, что за дурь, откуда карманы в пижаме!
И задрожала.
Мокро, холодно. Страшно. То есть немного совсем страшно! Надо скорее домой! А то ангина гарантирована!
Она заставила себя сделать еще шаг к переулку. Там же не может быть ничего страшного. Никого. Маньяки по утрам не ходят, только дворники. А ей надо домой, скорее, тут же совсем недалеко!..
Там, в переулке, что-то пошевелилось.
Кошка, наверное?..
Виола даже не смогла додумать про кошку – тело само развернулось и побежало прочь, от страшного, опасного, от того, кто смотрит и догоняет, и хочет ее убить… нет, даже не убить, сделать что-то еще хуже!..
Она неслась вдоль странной улицы, освещенной газом, не глядя по сторонам. Ее преследователь не отставал – его шаги отдавались гулким эхом то сзади, то сбоку, то со всех сторон сразу…
Она остановилась резко, вмиг. До того, как успела понять – еще шаг, и она упадет. Вот в эту дыру в мостовой, рваную, глубокую, невесть откуда взявшуюся.
С опаленными и вывернутыми краями. С торчащими металлическими обломками. И, кажется, там внутри была человеческая рука.
Виола попятилась.
Заставила себя оторвать взгляд от дыры, поднять на дом рядом…
И чуть не заорала от ужаса.
Дом глядел на нее пустыми глазницами выбитых окон, щерился разломом в стене. И соседний. И следующий. И…
Господи, где я? Зачем? Почему?..
Словно ответом на этот вопрос прямо над головой высоко и страшно завыло, и кто-то закричал – жалобно, непонятно.
Виола все же зажмурилась. Она точно знала – этого не может быть на самом деле. Сейчас она проснется. Дома. В своей теплой постели. И все будет хорошо.
– Вы потерялись, mia bella? – раздался вкрадчивый голос.
Мужской.
Знакомый.
Виола открыла глаза.
Ужасные разрушенные дома никуда не делись. Дыра в мостовой… нет, дыры – их было много – тоже. А к ней шел незнакомец в светлом костюме, идеально причесанный и выбритый… в совершенно неуместных здесь, в этой разрухе, роскошных замшевых туфлях без единой пылинки… Он смотрел на нее мягко и сочувственно и протягивал ей руку.
«Наконец-то! Хоть кто-то живой, хоть кто-то выведет меня отсюда!» – и даже шагнула навстречу.
И тут он улыбнулся.
Именно тогда Виола его и узнала – по улыбке как у голодной щуки.
– Нет, я не потерялась, – твердо сказала она. Ну, то есть почти твердо, а что голос задрожал и сел – так это же не от страха, а от холода. Конечно, от холода – в пижаме-то под дождь!
И почти тут же что-то толкнуло под руку. Что-то, пахнущее собакой, большое, шерстяное и такое теплое, что даже голос дрожать перестал. Ну, почти перестал.
– Не подходи ко мне.
– Не бойтесь, мадонна, я помогу вам…
Ага, как в прошлый раз? Нет уж, спасибо! Виола с трудом отвела взгляд от его мертвых глаз и этой жуткой рыбьей улыбки, сжала пальцы на мохнатом песьем загривке и одними губами скомандовала:
– Фас.
Пес словно только команды и ждал. Дернулся вперед, зарычал – и незнакомец отшатнулся, выругался и стал растворяться в тумане, пока не растворился совсем. Пес пролаял ему вслед что-то презрительное, повернул морду и лизнул Виолу в ладонь.
Заглянул в глаза, почудилось – вопросительно. Мол, что ты тут делаешь, совсем одна?
– Заблудилась я, – призналась Виола и почесала псу морду. – Может, ты знаешь, как отсюда выбраться?
Дурость, конечно, пса об этом спрашивать, а если больше некого?
Пес повернул морду набок, высунул язык и лукаво прищурил глаза. Встряхнулся, как после дождя. И потрусил вперед, поминутно оглядываясь. Мол, так уж и быть, провожу тебя, горе ты луковое.
Виола пошла следом. По той же улице, только мостовая была без дыр. Но и без асфальта. Снова под ногами были булыжники, а фонари не горели вовсе. И дома, кажется, были местами двухэтажные, и некоторых не хватало.
Впереди запахло рекой. Нева! Пес вывел ее к Неве, от реки-то она точно доберется до дому!
Она так обрадовалась, что совершенно забыла о мостовой и тапках.
Резкая боль прошила левую щиколотку, нога подломилась.
Все вокруг внезапно обрело невероятную ясность, а надежда на то, что ей снится сон, – истаяла, как рассветный туман. Петербуржский холод, особняки, стук копыт по мостовой, полосатая будка жандарма – все это существовало на самом деле, здесь и сейчас. И она сама тоже. Здесь и сейчас.
Как? Неважно. Почему? Тоже. Главное – добраться до дома наконец.
Пес помог ей не упасть, укоризненно глянул и лизнул ногу – мокрым горячим языком. И подставил холку, чтобы можно было опираться. Хороший пес. Добрый. Вот дойдет Виола до дому и кольцо колбасы ему подарит.
Где-то рядом каркнула спросонья ворона. Хлопнуло окно. Вдали, над Невой, раздался гудок – то ли заводской, то ли пароходный.
Она сделала шаг, другой. Нога болела, но наступать было можно. И тапочек не потерялся. Хоть от холода и сырости не защищает, но все лучше, чем босиком по камням.
Пока шла до Невы, почти не смотрела по сторонам. Отмечала только, что пейзаж неуловимо меняется. Словно сквозь старинную гравюру проступает современная фотография. Вот и вывеска с ятями уже не писанная маслом, а стеклянная с подсветкой. И в витрине ресторанчика не только пустой по рассветному времени столик со свежими цветами, но и забытый уборщицей пылесос. И свет фонарей – ярче, оранжевей. И откуда-то из домов слышится привычная мелодия будильника, и хлопает дверца автомобиля…
И по улице проезжает такая знакомая и родная оранжевая поливальная машина.
Поливальная машина обогнала их с псом и замедлила ход, включила щетки. Под ее бодрый шум Виола и вышла на набережную.
Нормальную, современную, совершенно пустую Университетскую набережную. Вон Адмиралтейство на другом берегу Невы, справа собор…
Словно в ответ ее мыслям ударил колокол, и звон поплыл над темной водой. А звону отозвался плеск.
Громкий, ритмичный. Неправильный. Река так не плещет. Только если весла…
Весла? Рыбак на рассветной Неве? Чушь какая, не может тут быть рыбака…
Виола покрепче сжала песий загривок и, почти забыв про больную ногу, подошла к самому парапету, перегнулась – взглянуть. И ахнула.
Совсем близко к парапету плыла гондола. Самая настоящая венецианская гондола, только не современная, а старинная, как на картинах. И гондольер был – как на картине, в старинной одежде, будто случайно заплыл с венецианского карнавала. На мысль о карнавале наводила не только одежда, но и маска: самая настоящая баута.
Захотелось ущипнуть себя за руку, чтобы убедиться – это все сон. Ладно разрушенные дома. Мало ли что могло в темноте померещиться, даже этот… с рыбьими глазами… тоже наверняка просто показался.
Но гондольер-то явно был реальным! Таким же реальным, как асфальт под ногами, как звук шин за спиной и туристический лайнер у причала на той стороне Невы.
Мимо Виолы прошуршали шаги. Легкие, игривые и абсолютно тут неуместные.
Она обернулась.
Позади по-прежнему расстилалось пустое шоссе, если не считать первых машин, летящих куда-то по своим утренним надобностям. Четырехрядное. На километр в обе стороны.
Теперь шаги слышались от реки.
Виола обернулась снова. И увидела ее – Коломбину! Ослепительно-яркая Коломбина в украшенной хрусталем и синими перьями полумаске шла вниз по лестнице, к самой воде. Вот чуть повернула голову, подмигнула Виоле, приложила палец к губам – к явно накрашенным губам.
Уф. Не галлюцинация. С чего бы галлюцинации красить губы? И не сон: во сне не бывает настолько холодно и не болит подвернутая щиколотка. И чихать не хочется.
Наверное, местные ролевики развлекаются с утра пораньше, пока некому их обсмеять.
И ладно. Просит Коломбина не приставать – не будем приставать. Домой надо. Срочно!..
Подумала – и осталась на месте. Любопытство, как известно, не порок. Холодно, конечно, до стука зубов, но простуда Виоле и так уже обеспечена, а когда еще такое увидишь?
Неудержимое воображение немедленно подсказало, что за серенаду будет петь этот гондольер: «А ты стоишь на берегу в синем платье…»
Непременно голосом Трофима!
Коломбина тихонько, словно колокольчик прозвенел, рассмеялась. А гондольер в самом деле запел про синее платье голосом Трофима:
– И, распахнув свои шальные объятья, ласкает нас морской прибой-бой-бой… – И почему-то очень обиженно посмотрел на Виолу.
Черный пес рядом фыркнул и боднул ее головой: иди, не отвлекай людей.
Виола послушалась. В самом деле, нехорошо мешать. Да и холодно до ужаса, и в носу хлюпает, а в горле першит. Сейчас бы горячего молока с медом и корицей, как делает Франсуа! И булочек, мягких свежих булочек!
Она брела наперерез редким машинам, держась за холку черного пса, а перед глазами так и стояли эти булочки, и красный колпачок, и даже слышался сердито-укоризненный голос старого лютена:
– Как же так, мадемуазель Виола, в такую сырость – и в тапочках!..
Внезапно стало так зябко и жалко Франсуа, который за нее беспокоится, и булочки, без нее наверняка уже остывшие. Она хлюпнула носом… и едва не упала, натолкнувшись на что-то… на кого-то…
– О-ла-ла, мадемуазель, вы совсем замерзли! – сказали таким родным и знакомым голосом, а красный колпачок обиженно закачался прямо перед ее носом. – Что я скажу мессиру Жану?!
«Франсуа! Я выбралась! Наконец-то!» – хотелось крикнуть ей, но от облегчения Виола разрыдалась, обняв старика и уткнувшись в его пахнущую ванилью и лавандой макушку.
А он поглаживал ее по спине, бормотал что-то утешительное, и пустая набережная вместе с далекой песней гондольера растворялась, таяла в теплом молочном тумане… и было так хорошо, тепло и спокойно, кто-то мохнатый и горячий сопел рядом, привалившись к ее боку…
Сначала сопел, а потом стал прыгать, и трясти ее за плечо, чего-то требовать и звать странным и неправильным именем…
– Киллер, да просыпайся ты! Киллер!..
