Хотя скептики крепко стоят на том, что рассказы о допросе, осуждении, смерти и воскресении Иисуса Христа у всех четырех евангелистов противоречат один другому, но это не противоречие, а скорее разноречие таково, что не возбудит ни малейшего сомнения в душе истинного христианина и не пробудит даже мгновенного недоверия в том, кто без всяких предвзятых теорий принимает Евангелие за рассказы добросовестные, достойные полного доверия и составленные писателями, вполне знавшими то, о чем писали, но выражавшимися чрезвычайно кратко и очевидно не полно, если читать каждого по одиночке. После долговременного изучения я без всякого страха объявляю, что хотя в этих рассказах есть небольшие отступления в одном против другого; хотя тончайшие подробности не разъяснены строго и точно; хотя каждый из рассказов, взятый порознь, не производит одинакового впечатления: однако же они слишком далеки от того, чтобы найти в них непримиримое противоречие. Читая их с вниманием, легко заметить, что один евангелист дополняет подробности, недосказанные другими, а, соединяя в одно целое отдельные указания, легко понять настоящий порядок и последовательность событий. Пусть говорят, что такое объединение неосновательно и произвольно, но оно произвольно настолько, насколько мы, не изменяя событий, даем им известный порядок, — и настолько далеко от неосновательности, что всякий, тщательно прочитавши Евангелие, выносит твердое убеждение в полной его справедливости. Если принимать Евангелие, как должен быть принят всякий самостоятельный документ, передающий из множества совершившихся в эти беспокойные сутки событий или все известное составителю, или все порученное ему для передачи другим: то при старательном изучении, при объединении их, совпадают одни с другими и доказывают, что допрос повторен шесть раз, посмеяние четыре раза, оправдание произнесено трижды и осуждение два раза.

Читая четырех евангелистов рядом, мы тотчас заметим, что из трех последовательных допросов, которым Спаситель подвергся у иудеев, только первый (у Анны) рассказан св. Иоанном, намекающим однако на существование второго; второй (у Каиафы) — евангелистом Матфеем и Марком; третий (в синедрионе) — одним евангелистом Лукою. Странного в этом нет ничего. Потому что первый допрос был только дознанием, второй — предварительным следствием, третий — положительным и формальным определением о предании суду для постановления приговора о смертной казни, рассказом о котором, как об единственном законном и влиятельном допросе, удовольствовался св. евангелист Лука. Но каждый допрос, с различных точек зрения, имеет свои особые отличительные черты и свою долю значения.

Как только трибун, начальствовавший отрядом, приказал связать Иисуса, римские воины схватили Его без всякого с Его стороны покушения на сопротивление. Время было около полуночи, когда они повели Его из тенистого сада Гефсиманского через молчаливые улицы спящего города ко дворцу великого первосвященника, в котором жили два первые двигателя этой черной несправедливости, Анна и его зять, Иосиф Каиафа. Прежде всего привели они Его к Анне, или Ганану, сыну Сифа, называемому у Иосифа Флавия Ананом, а у евангелистов Анной. Семь лет (7-14 гг. по Р.Х.) был он настоящим великим первосвященником и больше двадцати уже лет лишен своего сана прокуратором Валерием Гратом. Место его занял сначала Исмаил Бен-фаби, потом оно перешло к сыну Анны Елеазару и наконец к зятю Каиафе. Со времен Ирода великого, первосвященство из пожизненного религиозного звания обращено было во временное светское отличие, а если бы оно и не было так унижено, то для грубых римских воинов, вероятно, было все равно, куда бы ни доставить жертву. Если трибун их снисходительно спросил об этом, то единственно из уважения, вероятно, к начальнику храмовой стражи, которым был тогда один из сыновей Анны, тогдашнего Сагана, или Нази, президента синедриона, личности, правоспособной производить первоначальное исследование.

1. Таким образом, Иисус приведен был сперва, как узник, на суд к Анне. Достоверно то, что этот чужеземец, с семейством своим, вывезен был Иродом великим из Александрии, как человек изворотливый, для поддержки отвратительной тирании. Иудейский историк называет Ганана счастливейшим человеком своего времени, потому что он дожил до преклонных лет, и так как сам, пять его сыновей и зять Каиафа последовательно один за другим были великими первосвященниками, то в действительности пользовался присвоенною этому званию властью около полувека. Но почтение, о котором сообщает такой ренегат, как Иосиф, слишком сомнительно. Несмотря на свои удачи, Анна оставил по себе только дурную славу и мы из других несомненных источников достаточно знаем его характер. чтобы не видеть в нем хитрого, тираничного саддукея, далеко не почтенного старика, несмотря на его семьдесят лет, но человека, исполненного змеиной злобы и мелочности, которые крайне противоречили со значением его имени (Ганан — в переводе — милостивый) и увлекли в настоящую минуту в темный и безобразный замысел, заставлявший краснеть самого худшего из людей. У этого-то иерарха, чужеземца и интригана, началась в полночь первая часть продолжительного и возмутительного допроса, который пропущен у трех первых евангелистов и сохранен единственно евангелистом Иоанном. Надо пройти нескольким годам со времени совершения события, чтобы народ с точностью определил главного виновника. Во время совершения ближайший видимый деятель считается обыкновенно ответственным за все, хотя бы в действительности он представлял только ничтожное звено в этой официальной махинации. Если кто больше, чем всякий другой, был виновен в смерти Спасителя, так это Ганан. Его преклонные лета, важность сана, политическое положение и влияние, как человека, состоявшего в самых лучших отношениях с Иродами и прокураторами, давали значительный вес его предварительному решению. Выраженное им желание, чтобы другие вгляделись и запомнили лицо Иисуса, доказывало, что он придавал Его учению политическое значение, страшился, чтобы народ не отшатнулся от партии священников в большей степени, чем от учения Шаммая и Абталиона. Замечательно, но, сколько мне известно, оставалось до сего времени без внимания, что фарисеи с самого начала были постоянно главными действующими лицами при возбуждении ненависти к Иисусу и настолько желали Его смерти, что охотно содействовали аристократам и священнической партии саддукеев, расходившимся с ними и в политических, и в социальных, и в религиозных мнениях. Но как только созрел замысел относительно Его задержания и осуждения, фарисеи тотчас же отстранили себя от всякого участия, так что самое имя их прямо не упомянуто ни в одном событии, касающемся допроса, осмеяния и распятия. Вместо их явились деятелями главные священники и старшины. Сомнительно даже и то, что наиболее знаменитые фарисеи были членами синедриона, этого уродливого подражания верховной власти, которую в это несчастное время он себе присваивал. Если верить многим указаниям Талмуда, то синедрион был немного лучше замкнутой, безбожной, непатриотичной конфедерации, состоявшей из захвативших власть временщиков, — священников, воифузимов, камгитов, фабиев и семейства Ганана, — людей по большей части не палестинского происхождения, любимых правительством, но ненавидимых народом. Душою и жизнью их был этот низкий злоумышленник Анна.

Другую причину удаления фарисейской партии от непосредственного участия в дальнейших обстоятельствах, сопровождавших осуждение и смерть Иисуса, следует искать, конечно, не в большем мягкосердечии, которое им приписывалось, и не в их относительном ничтожестве в государственном управлении, но в полном отсутствии всякого сочувствия с теми, в чьи роковые руки предан был Сын Божий. До сего времени оставалось как бы в тени и то обстоятельство, которое, раздражая в высшей степени бешенство саддукеев, было приятно их соперникам. Что же пробудило этих презрительных, беспечных и могучих аристократов? Нравственно ничтожные покровители и последователи мнений, которых так мало держался народ, что Иисус никогда не направлял против них и десятой доли тех упреков, которые Он делывал фарисеям, — сначала они принимали наименьшее участие во враждебном восстании, поднимавшемся вокруг Мессии. Мало этого. Они, можно сказать, вполне соглашались с Ним относительно несостоятельности и необходимости уничтожения мелочных и казуистических вздоров устного закона; они радовались, что нашли в Нем святого и несокрушимого союзника, при восстании против всех Гагадофов и Галахофов, которые в умах фарисеев и в духовной литературе росли, как грибы, на установлениях Моисеевых. Вследствие чего же произошел такой внезапный взрыв отчаянной и беспощадной вражды? Из изучения Талмуда я вполне убедился, что неистовый гнев священников возбужден был словами и деяниями Спасителя, относящимися к храму, на который они смотрели, как на свою собственность, а всего более Его вторым торжественным очищением дома Божия от осквернения куплей-продажей. В своих обвинениях они не могли настаивать сильно на этих предметах, потому что, с одной стороны, подобное деяние Спасителя втайне одобряли от всего сердца фарисеи, с другой — подобное обвинение не возбудило бы никакого сочувствия в Пилате. Первое очищение храма могло пройти как отдельное действие увлечения, которое не имело никакой важности, потому что Христово учение ограничивалось презренной и отдаленной Галилеей, но второе было слишком публично, слишком строго и, по-видимому, подняло общее негодование против грубых злоупотреблений. Согласно этого, у всех трех евангелистов находим, что негодовавшие на такое действие Иисуса были не фарисеи, но первосвященники и книжники, которые нашли в этом новое побуждение искать Его смерти.

Но спрашивается: кроме смелого вторжения в пределы их власти, решительной отмены установленных ими порядков, не было ли в этом действии Иисуса чего-нибудь, возбуждающего более всего ненависть священников? Мы ответим: Да! Из Талмуда очевидно, что оно затрагивало сильно их жадность, лишало их огромнейших выгод. Жадность, — господствующий порок Иуды, господствующий порок всего народа еврейского, — была по-видимому, господствующим грехом семейства Ганана. Она была основателем, под кедрами-близнецами, на горе Елеонской, Хануиофа, или четырех великолепных помещений для торговли, где продавались единственно только предметы, признанные чистыми по закону, и где гананиты руководствовали торговлею так искусно и с таким коммерческим толком, что подняли стоимость голубя до золотой монеты за штуку. Такое вмешательство гананитов прекращено и налог уничтожен сильным противодействием внука Гиллела. Следовательно, есть много причин думать, что торговые помещения, которые находились даже под портиками храма, не только были признаны ими законными, но даже доставляли им выгоду. Вмешательство в это дело Иисуса было отнятием у них очень значительного источника их богатства и удобств, которым они приписывали особую важность; поэтому-то Ганан, главный представитель «эхидной породы», как называют это семейство составители Талмуда, — должен был приложить всю свою силу и все значение, чтобы сокрушить пророка, действия которого разоряли то, что ими созидалось для их благоденствия.

Таковы были чувства, с которыми отставной первосвященник начал допрашивать Иисуса. Он не мог в них признаться публично и должен был скрывать их от всех и каждого, но это только прибавляло к злобе досаду. Даже принятый им способ допроса и задержания в такой час и в таком месте стоял в явном противоречии с законом. Стараясь во что бы то ни стаго придумать какое-нибудь обвинение в тайном возмущении или противозаконном учении, он спросил Иисуса относительно Его учеников и Его учения. Ответ, при всем его спокойствии, заключал в себе сильный упрек: Я говорил явно миру; Я всегда учил в Синагоге и в храме, где всегда иудеи сходятся, и тайно не говорил ничего. Что спрашиваешь Меня? спроси слышавших, что Я говорил им, вот они знают, что Я говорил, — прибавил Он, вероятно, указывая на присутствующих. Такое частое повторение «Я» и знаменательное указание в конце речи на свидетелей как бы говорили: «этот не полномочный суд, это злоумышление, эта тайна, эта неприличная насмешка над правосудием — дело ваше, а не Мое. Не было ничего тайного в Моем учении, ничего скрытного в Моих действиях, никаких подкопов или возмущений против властей в Моих последователях. А ты? А твои действия? Даже приверженцы Анны при таком спокойном упреке заметили положение их властелина, они почувствовали, как вдруг выяснилось лицемерие старого, коварного саддукея, при свете чистоты и невинности молодого равви из Назарета. Так отвечаешь Ты первосвященнику? сказал один из них с дерзостью и, не остановленный нарушителем правосудия, нанес первый постыдный удар в священное лицо Спасителя. В первый раз лицо, на которое с удивлением взирали ангелы, как дети на ясное солнце, было оскорблено презренным рабом! Но обида была перенесена с высочайшею кротостью. Св. Павел, оскорбленный таким же образом, разгорячился на грубое и противозаконное насилие и высказал жесткое слово рабу и его повелителю: Бог будет бить тебя, стена подбеленная; а Он, Сын Божий, — бесконечно высший апостолов и ангелов, — без малейшего гнева, без вполне естественного повышения голоса, спокойно высказал бесстыдному оскорбителю: если Я сказал худо, покажи, что худо; а если хорошо, что ты бьешь Меня? Стало ясно, что вынудить из Него что-либо силою было невозможно, — что перед подобным судом Он не захочет отвечать ни на какие вопросы, поэтому связанного, в знак того, что Он был обвинен, хотя без надлежащего допроса и без постановления приговора, Анна послал Иисуса через двор к Иосифу Каиафе, своему зятю, который не по милости Божией, а по милости римского императора, был награжден званием первосвященника.

2. Каиафа был такой же, как и его тесть, пронырливый и бессовестный саддукей, но с большею силой характера и воли. В его доме происходил второй частный допрос, настолько же неправильный, как и первый, потому что произведен был, вопреки уставов, ночью. Бедные апостолы не могли воздержаться от сна для часовой только молитвы, а преступные злоумышленники, — священники и саддукеи, в своей смертной злобе, бодрствовали целую ночь, собравшись у Каиафы. Законным числом членов синедриона, для составления заседания, признавалось двадцать три человека, — что составляло третью часть всего синедриона. Мы позволим себе предположение, что почти весь этот состав набран был из священников. Ибо в действительности существовало три синедриона, или, лучше сказать, три комитета синедриона, которые собирались обыкновенно в разных местах: в Лискат Гаггацциф, или мощеной зале; в Беф Мидраш, в отделе храма, и у ворот на горе, на которой стоял храм. Можно почти с уверенностью предположить, и что в состав одного из них входили большею частью священники. При этом условии, надо думать, им было очень приятно в настоящую минуту принять самые решительные насильственные меры против человека, учение которого представляло, как им казалось, опасность для правительственной власти священников.

Но каков бы ни был состав суда, в котором председательствовал Каиафа, ясно, что священники должны были изменить свой образ действия при судоговорении. Вместо допроса они стали устрашать и уловлять Иисуса на словах, задавая коварные вопросы, взводя обвинение в отступлении от веры и возлагая на Него ответственность за публичное развращение нравов. Но их собственные внутренние разделения и раздоры затрудняли задачу. Если они остановятся на предполагаемом сопротивлении гражданским властям, то расположат в пользу Его фарисеев; если будут настаивать на предполагаемом нарушении и пренебрежении правил о соблюдении субботы, то это будет вполне согласно с видами саддукеев. Саддукеи не смели жаловаться на очищение храма; фарисеи или их представители находили бесполезным обращать внимание на Его обличения преданий. Но Иисус не хотел дать пищу этой скрытой злобе или получить освобождение посредством признания мертвых предрассудков. Он не хотел нарушить их временной мировой сделки, на которую соединяла их общая к Нему ненависть. Не зная на чем остановиться, первосвященники и весь синедрион искали, как сказано у евангелиста Матфея, лжесвидетельства против Иисуса, чтобы предать Его смерти. Талмуд хочет, по-видимому, провести ту мысль, что будто бы Иисус сужден был, по общему во всех делах обычаю, и что два свидетеля помещены были в скрытом месте в то время, как предатель ученик, — очевидно Иуда Искариот, — вызвал Его на признание. Трактат синедриона уверяет, что будто бы Иисус подвергнут Иисусом Бен Парахиадом херему за внесение на родину магических познаний из Египта и развращение народа, — что сорок дней герольд возвещал о Его преступлении и что свидетелей в защиту Его не явилось. Но как показание Талмуда, так и трактат синедриона ложны, нехронологичны и нелепы. Отложивши в сторону эти вздорные выдумки, мы видим из Евангелия, что хотя агенты священников ревностно лгали, однако же их свидетельство было так смутно, так видимо ложно и противоречиво, что из всех их показаний не выходило ровно ничего: даже несправедливые и бессовестные озлобленные судьи не решились принять в уважение подобных показаний. Наконец выступили вперед два человека, свидетельство которых казалось сноснее, чем другие. Они слышали, что Иисус говорил о разорении храма и о восстановлении его в три дня, а потому приписывали Ему такие слова: могу разрушить или Я разрушу, — между тем как в действительности он сказал: разрушьте этот храм. То есть пусть они будут разорителями храма; Он со своей стороны обещается воздвигнуть его вновь. Действительно это была одна из самых предательских выдумок, которая, хотя и не вполне, но походила на правду. Придавши истинным словам Иисуса особый оттенок, они, при своей изобретательности на клеветы, извратили Его мысль и надеялись построить на этом обвинение в богохульстве. Но и эта клевета не удавалась. Иисус слушал в молчании, когда свидетели безнадежно давали свои показания. Виновный приносит оправдания, а невинный всегда нем. Он предоставил лживым свидетелям и коварным слушателям путаться в гнусных изворотах их собственной лжи. Молчание непорочного Иисуса искупило оправдания виновного Адама.

Но это величественное молчание смущало, тревожило, приводило в стыд, возбуждало бешенство в судьях. Они изнемогали под гнетом собственного невыносимого осуждения, сознавая себя подсудимыми, а Его судьею. Ядовитая стрела их предумышленных коварных выдумок, как бы притупленная об адамантовый щит Его невиновности, падала, не нанося вреда, к ногам Его, и они уже начали опасаться, что после всего этого их жажда крови останется неутоленною и замысел их погибнет. Ужели им надо будет признать себя побежденными, сознаться в собственной слабости, когда Он не произнес ни одного слова, не сделал ни малейшего движения? Можно ли им дозволить себе покориться этому пророку из Назарета, за недостатком более состоятельной лжи? Разве жизнь Его заговорена даже против клеветы, подтвержденной клятвами? Это было невыносимо.

Каиафа выходил из себя от страха и бешенства. Вставши с судейского места и вышедши на средину, он крикнул: что Ты ничего не отвечаешь? Иисус отвечал бы, если бы не был уверен, что Его судьи готовы питаться грязью и отыскивать ложь; но Он не прерывал своего молчания.

Доведенный до крайнего ожесточения первосвященник, не помня себя от бешенства, грозно остановился перед своим узником и с отвратительным бесстыдством безумия воскликнул: «заклинаю Тебя Богом живым, скажи нам — что? злодей Ты или человек, задумавший возмущение, или явный богохульник? Нет! — скажи нам, Ты ли Христос, Сын Божий?

Странный вопрос в отношении связанного, беззащитного, осужденного преступника! Странный вопрос со стороны также исследователя — первосвященника! Странный вопрос со стороны судьи, принимавшего против подсудимого всякое ложное свидетельство! Но при таком заклятии, при таком вопросе Иисус не мог сохранить молчания, не мог предоставить им возможности толковать относительно этого предмета, как им вздумается. В счастливые времена своею первоначального учения, когда они хотели заставить Его провозгласить себя Царем, — в то время, когда они готовы были отказаться от излюбленных предрассудков в надежде назвать Его Мессией в их смысле и поставить Его на «самом высоком крыле» их обожания, — Он отказался от звания Мессии. Но теперь, в решительные минуты, когда была близка смерть, — когда, говоря языком человеческим, ничего не могло быть выиграно, а все пропадало от признания, — теперь раздался на все века, раздался на целую вечность, — современный прошедшему, настоящему и будущему торжественный ответ: Я. И вы узрите Сына человеческого, сидящего одесную силы и грядущего на облаках небесных. В этом ответе прогремел раскат грома сильнейший, чем на Синае, и слышанный не только циничным саддукеем, но слышимый доселе нами. Закон Моисеев запрещал первосвященнику сохранять на себе верхние одежды только в случае сетования. Еврейская Иалаха считала это законным в случае богохульства (гиддуф). В притворном ужасе, который служил недобрым предзнаменованием, коварный судья и изолгавшийся первосвященник сам придумал показание, которого напрасно добивался от других, и, на основании этой выдумки, разорвав на себе льняные одежды, потребовал немедленного осуждения Иисуса.

Он богохульствует, — воскликнул Каиафа, на что еще нам свидетелей? вот, теперь вы слышали богохульство Его: как же вам кажется? Они же сказали в ответ: и с тавеф, или повинен смерти.

Сборище разошлось, и окончился вторичный допрос Иисуса.