Книга: Жизнь Исуса Христа
Назад: ГЛАВА LII Обличение
Дальше: ГЛАВА LIV Начало конца

ГЛАВА LIII
Прощание с храмом

Для всякого ясно, что великое пророчество, переданное в последней главе, заключало в себе окончательный и безнадежный разрыв между Иисусом и иудеями. Примирение после подобных слов было невозможно. Поздно; дверь заперлась. Когда Иисус оставил храм, ученики Его должны были знать, что Он покидает его навсегда.
Но, по-видимому, при выходе оттуда, — а может быть, когда Он сидел со скорбным сердцем и поникнутым взором во дворе женском для успокоения души, возмущенной необычайным умственным напряжением и нравственным негодованием, вследствие беспрестанных нападений, — встретился новый, менее грустный случай, который дал Ему возможность оставить пределы дома Отца Своего не со словами гнева, но с благостью в сердце. В женском дворе находилось тридцать хранилищ. Они устроены были в виде расширяющихся книзу труб, украшены различными надписями и служили складом добровольных приношений, которые употреблялись для украшения храма. Туда приходил каждый со своим даром, но между другими легко было отличить вкладчиков богатых, потому что они сыпали серебро и золото так, чтобы видели люди. Подняв свои взоры, Иисус в одно мгновение понял все значение этого зрелища. В Талмуде написано: «кто дает милостыню втайне, тот выше самого Моисея» и «лучше не давать, чем давать напоказ и открыто». Но в эту минуту бедная вдова робко опустила свою контрибуцию. С пренебрежением, может быть, скривились губы богачей при виде дара, меньше которого невозможно было уже внести по Закону. Она положила два прутага, самомалейшую из ходячих монет; потому что незаконно было даже для беднейших людей не внести ничего. Лепта, или прутаг, была восьмая часть аса и почти что равнялась нашей полушке. Стыд бедности заставил несчастную согнуться при пожертвовании такой безделицы, когда вокруг ее богатые люди щедро отсыпали золото. Но Иисус был доволен верою и жертвою вкладчицы. Это было для Него «чашей холодной воды», поданной с любовью, которая в царстве Его не может остаться без вознаграждения. Он высказал при этом вековечный великий урок, что сущность милостыни есть самоотвержение, и самоотвержение вдовы при ее бедности гораздо важнее, нежели в богатейших фарисеях, которые внесли золото». Ибо все клали от избытка своего, а она от скудости своей положила все, что имела, — все пропитание свое. «Одна монета от скудости, — говорит св. Амвросий, — лучше, чем сокровище от избытка: обращается внимание не на то, сколько дано, но сколько осталось». Если есть усердие, — пишет св. Павел, — то оно принимается, смотря потому, кто что имеет, а не потому, что не имеет.
После этого Иисус окончательно оставил храм: но священное и достопамятное место пробудило в апостолах чувство национальной гордости. Они остановились, чтобы бросить последний томительный взгляд и один из них решился обратить внимание Учителя на эти красивые здания, — на десять ворот, из которых девять были обложены золотом и серебром, а одно — толстым слоем ценившейся выше всех драгоценностей коринфской латуни, — на эти красивые и высокие портики, — на эти тесаные глыбы мрамора сорока локтей длины и десяти локтей высоты, свидетельствующие о труде и щедрости столь многих поколений, — на эти двойные переходы и дивные колонны, — на эту роскошь скульптурных украшений и арабесков, — на эти сменяющие друг друга глыбы то красного, то белого мрамора, напоминающие гребень и глубокую бездну морских волн, — на эти громадные кисти золотых гроздьев, величиною в рост человека, увеличивавшие роскошь золотых дверей. Апостолам хотелось, чтобы Иисус взглянул на возвышающиеся террасы двора язычников, с его колоннами из одного камня и богатой мозаикой, откуда лестница в четырнадцать ступеней вела во двор женский, затем лестница в 15 ступеней шла во двор священников, наконец лестница в 12 ступеней доводила до последней платформы к «святая» и «святая святых», которую раввины любили сравнивать по ее форме с лежащим львом и которая с ее мраморною белизною и позолоченными кровлями выглядывала снеговой горой, с позолоченной солнцем вершиной. Апостолы как будто думали, что красота и блеск этого зрелища будут ходатайствовать пред Ним за самое здание, тронуть Его сердце немою просьбою. Но сердце Иисуса было прискорбно. Он видел красоту храма единственно лишь в чистосердечии его посетителей. Не золото или мрамор, неблестящий пурпур или искусно выточенный кедр, не красивая скульптура или внесенные по обетам драгоценные камни могли изменить для Него вертеп разбойников в доме молитвы! Строители деятельно производили работу в течение пятидесяти лет, но их дело, не получившее Божьего благословения, было предназначено. — как поглощенная землетрясением площадь Помпеи, — рушиться прежде, чем будет окончено. Коротко и непреклонно отвечал Иисус, когда отвратил свои взоры от великолепного зрелища. Видишь ли великие здания? Все это будет разрушено, так что не останется здесь камня ни камне. Уйдем отсюда, — было последним словом удаляющегося Божества. Тацит и Иосиф рассказывают нам, что при осаде Иерусалима слышалось то же самое выражение, высказанное будто бы удаляющимися богами; но теперь оно сказано в действительности, хотя не было сопутствуемо землетрясением, ни даже другим каким-нибудь чудом, чтобы указать, что это было заключением одной из эпох всемирной истории. Это выражение высказано было спокойно. Тридцать пять лет спустя храм погиб в прахе разрушений; ни Адриан, ни Иулиан и никто другой не могли возобновить здание, так что истинное место храма осталось в полной неизвестности.
Печально и молчаливо, с такими думами в сердце, небольшой собор апостольский удалялся от священного здания, которое стояло, как сокращенная еврейская история со времен Соломона. Пересекши долину Кедронскую, они пошли по крутому всходу, ведущему через Елсонскую гору к Вифании. На вершине холма они остановились и Иисус сел отдохнуть, — может быть, под зелеными ветвями тех двух красивых кедров, которые украшают вершину и доселе. Окрестность представляла зрелище, возбуждавшее действительно высокие мысли. На одной стороне, глубоко под Ним, расстилался святой город, с давних времен погрязший в заблуждениях, в настоящее же время, — в последний день общественного учения его Господа, — окончательно доказавший, что не знает срока посещения.
Под ногами были откосы горы Елеонской и Гефсиманский сад. На противоположном откосе поднимались городские стены и роскошная платформа, венчавшая храм золочеными крышами над мраморной колоннадой. По направлению к востоку, взор Его, пересекши бесплодные, пустынные холмы пустыни иудейской, останавливался на пурпуровой линии гор Моавитских, которые блистали на солнце, как цепь из драгоценных камней. В глубоких, выраженных солнцем впадинах гор, видимых на фоне темного кобальта, таинственно покоились воды Лотова озера. С обеих сторон предстояли памятники Божьего гнева и человеческого преступления: с одной — стоячее озеро, выставлявшее напоказ свои мертвенные, смолянистые воды, служило постоянным свидетельством Божьего мщения за чувственный грех, а с другой — знаменитый своими преступлениями город, который пролил кровь пророков и был осужден за свое горшее против того озлобление на конечное разрушение. Заходящее солнце Его земной жизни освещало какими-то густыми, сумрачными красками картину Его земного странствования.
Легко можно думать, что задумчивость Его придавала особую торжественность положению и чертам лица Его, когда Он сидел, молча, среди грустного небольшого круга Его верных последователей. Не без некоторой боязни Его приближеннейшие и любимые апостолы, — Петр, Иаков, Иоанн и Андрей, — подошли к Нему и, видя, что взоры Его обращены на храм, спросили наедине: скажи нам, когда это будет, и какой признак Твоего пришествия и кончины мира? Одно из деланий говорит, что Иисус на вопрос: «когда» ответствовал: «когда два будут равны одному; когда внешнее будет внутренним; когда мужеский пол и женский перестанут быть полом мужеским и женским»; но по Евангелию вопрос этот остался до временя без ответа. Таков был постоянный метод Иисуса отвечать на некоторые вопросы, почему-нибудь неудобные, но делаемые единственно по неведению. Он не оговаривал прямо, но, обойдя вопрос, вместо прямого ответа, преподавал какое-нибудь великое нравственное поучение, которое, соприкасаясь с вопросом, и само по себе имело значение. Согласно с этим, вопрос апостолов вызвал от Него эсхатологическую (выходящую из пределов человеческого мышления) проповедь о последних мировых событиях, — четырьмя нравственными ключами которой служили слова: берегись! наблюдай! терпи! и молись!
В этой проповеди многие находили сильные затруднения, для устранения которых написано множество трактатов. Аллегория, в которую она облечена, и намеренно не вполне ясный смысл ее, избранный Иисусом для выражения Божественной воли относительно подробностей будущего, — которые послужили бы только или к удовлетворению пустого любопытства, или к парализующей скорби, — представляют видимые затруднения для уразумения слов Спасителя. Но если мы сопоставим рассказы всех трех евангелистов вместе и посмотрим, насколько они взаимно объясняют друг друга; если мы вспомним, что во всех трех рассказах речь Спасителя по необходимости передана благовестниками своими словами, в сжатом виде, с удержанием только ее сущности, следовательно допускает разногласие с устным рассказом; если мы приведем себе на память, что сказанное на арамайском языке переведено на греческий; если мы остановим взгляд на том принципе, что целью пророчества во все времена было больше всего нравственное предостережение, нежели хронологическое указание, — так как для пророческого голоса, как для всевидящего ока Божия, существует одно настоящее, один день как тысяча лет, и тысяча лет как один день; если «последний день скрыть, как говорит блаженный Августин, для того чтобы внимательно наблюдались прочие»; если наконец мы с глубоким почтением и без всякой суетной богословской фразеологии и риторических фигур принимаем слова самого Спасителя, что о дне том и часе никто не знает, ни ангелы небесные, ни Сын, но только Отец, который времена и лета содержит в своей власти; если, я говорю, мы читаем эти главы, непоколебимо сохраняя в сердце такие убеждения: то, мне кажется, для всякого усердного и серьезного читателя большая часть затруднений устраняется сама собою.
Из сравнения рассказа евангелиста Луки с прочими двумя синоптистами вытекает, что Иисус направлял мысли своих учеников к двум горизонтам: одному — ближайшему, другому — отдаленному, с означением предела или конца каждого. Первый из них простирается единственно только на обстоятельства одного века, современной и ближайшей к Нему эпохи; второй объемлет отдаленные события последующих веков, причем Он указал на прямое их друг с другом соотношение. Дозволяя ученикам остановить непродолжительный взгляд на картине будущего, Он, как на ближайшее обстоятельство, указал на скорый суд и конец Иерусалима, за которыми последует учреждение на землевидимой церкви, причем этот суд и конец св. города будут прообразованием суда над миром, его кончины и учреждения царства Христова во второе пришествие. «Род сей», говорил Он в смысле существовавшего тогда поколения, не истребится до суда над Иерусалимом, а в смысле вообще рода человеческого не вымрет до кончины мира. Если неопределенная пророческая речь, личные убеждения евангелистов Матфея и Марка, при сжатом изложении устного рассказа, дают некоторое понятие, что эти два события служат непосредственным друг другу продолжением или, по крайней мере, между собою сопредельны, то, с другой стороны, у евангелиста Луки мы видим предупреждение Спасителя, что хотя многие из предсказанных Им знамений совершатся тотчас в заключение великой эпохи мировой истории, однако всеобщая смерть и пакибытие последуют не скоро, а потому смуты и народные движения не должны возбуждать страха и лихорадочного ожидания близости последнего суда. Таким образом, если мы единожды навсегда усвоим себе мысль, что Иисус говорил отчасти и прежде всего о падении политического существования евреев и их рассеяния по лицу земли, отчасти и уже во вторых о кончине мира, и, при живом разговоре, мысли и слова о том и другом перемешивались друг с другом, — что совершенно естественно в Богочеловеке, существование которого постоянно вращалось в сфере вечной, а не временной; то, само собою разумеется, евангелистам почти невозможно было следить, какие изречения Он относил к ближайшему и какие — к отдаленному событию. Поэтому, чтобы избежать неправильного увлечения поверхностными и ошибочными впечатлениями, мы должны постоянно держать в памяти, что прежде кончины мира Иисус предсказал совершение двух великих событий: первое из них опустошение Иерусалима, пока не окончатся времена язычников, т. е. не исчезнет их сила под влиянием христианства, второе распространение Евангелия царства Божия между всеми народами в мире. Мы не можем отрицать все достоверности даже того предположения, что хотя вдохновенные благовестники Евангелия передавали с мудростью и верностью все, что существенно относилось к жизни и спасению человечества, но желание передать все высказанное Иисусом в сокращенном виде могло до некоторой степени внести в рассказ личные их воззрения и вполне естественное предположение, что последний суд ближе, нежели на самом деле, ко времени падения Иерусалима.
В проповеди этой Иисус предостерегал их, во-первых, от ложных мессий и ложных пророков; предупреждал, что дикие битвы народов и те физические нестроения и бедствия, которые так часто совпадали с кризисами историческими, не должны их тревожить; ибо они будут только болезненными предвестниками пакибытия, — первыми родовыми болями наступившего срока. Рассказанная Иосифом «Иудейская война» доказывает, как верны были предсказания Спасителя. Тацит, описывая ту же самую эпоху, называет ее «богатою происшествиями, жестокою вследствие войн, нестройною вследствие возмущений, злобною даже в мирное время», а затем продолжает речь о землетрясениях (поглотивших и разрушивших города), о разврате, изменах, насилиях и осквернениях. Спаситель пророчествовал о страшных преследованиях, об усилении несправедливостей, о падении веры, о распространении Евангелия, как о знамениях грядущего конца, и мы видим из многих других мест Священного Писания, что эти знамения, будучи в свое время предвестниками разорения Иерусалима, появятся снова через более продолжительный срок, пред наступлением конца мира.
Первый большой отдел проповеди останавливается большею частью на ближайшем будущем. В нем предрекается ясно падение святого города, даются указания, которые должны предупредить учеников об его приближении и помогут им оградить себя от напасти. Когда увидят Иерусалим, окруженный войсками, когда мерзость запустения, которая составляет причину разорения, станет на святом месте; тогда с полей и из-под крыш побегут иудеи, чтобы скрыться в заиорданских горах, вследствие наступающих невыразимых ужасов. Но даже и в то время они не будут свободны от обманов, которым легко могут поддаться, вследствие усиленных надежд на приход царства земного Мессии. Многие будут кричать: вот здесь Христос или вот там; но пусть не обращают на это внимания. Потому что когда действительно придет Христос, то явление Его, как лучезарный свет от востока до запада, будет безошибочно видимо всем миром, и, как стая орлов, собирающихся к трупам, зашумят крылья Его служителей, предназначенных для отмщения. Предостережения эти дали возможность христианам избавиться от бедствий. Прежде чем Иоанн Гискальский разрушил иерусалимские ворота и Симон из Геразы начал умерщвлять беглецов, так, что тот, «кто избежал тирана внутри стен, был убит другим, который находился у ворот»; прежде, чем римский орел успел расправить крылья над осужденным городом или позор разврата и убийства привел в ужас каждого старозаконника при виде оскверненных дворов храма», — христиане, получив своевременно предостережение (в ном выражении оракула, как говорит Евсевий, или в извещении ангела, как объясняет Епифаний, и удалясь в маленький перейский город Пеллу, были спасены от разбоев, смерти, голода, жестокостей и истребления, которые сделали осаду Иерусалима зрелищем большей скорби, чем какая была когда-нибудь от начала мира.
Затем Спаситель перешел к указанию на затмение солнца и луны, на падение звезд и колебание небесных тел, — знамения, которые могут быть приняты в аллегорическом и буквальном смысле. Они должны предварить явление Сына человеческого и собрание всех избранных от четырех ветров трубами ангелов. Этому дню Господню будут предшествовать неменьшие, чем прежде описанные знамения, и Иисус повелел своим ученикам во все времена следить за ними и толковать их справедливо, — точно так же, как они объясняют приход лета распусканьем листьев на смоковнице. Но день тот придет для мира внезапно, неожиданно, непреложно, и как должен наступить день награды всем верным слугам, так должен настать день мщения и истребления для обжор и пьяниц, для лицемеров и угнетателей. Чтобы неизгладимо напечатлеть в сердцах слушателей поучение о бдительности и пребывании в вере, — чтобы выразительнее предостеречь относительно опасности сонливой жизни и погашения светильника. Он рассказал две превосходные, простые, но богатые поучением притчи о «десяти девах» и о «талантах», а затем изобразил картину великого дня судного, когда Царь отделит одних людей от других, как пастух отделяет овец от козлов. Оказавшие малейшую милость меньшим из братьев будут считаться оказавшими милость Ему лично. Но чтобы эти великие слова не ввели их снова в какую-нибудь прежнюю ошибку относительно понятий о Мессии, то Он закончил речь грустным и знакомым им заявлением, что всему этому будут предшествовать Его страдание и смерть. Случай, лица и день открылись теперь для них окончательно и просто: вы знаете, что чрез два дня будет Пасха, и Сыч человеческий предан будет на распятие.
Так заключилась великая проповедь на горе Елеонской. Солнце село; Иисус восстал с места, направил стопы свои с апостолами далее, чтобы совершить последний короткий путь, оставшийся им до Вифании. Это было последнее время Его земного странствования. И после трудов, тягостей, утомительных поучений, сильных ежедневных волнений, как приятен должен был быть для Него час дивных сумерек и спокойного вечера; как живительны мир и привязанность, которые окружили Его в тихом селении, в святом доме! Иисус, как мы уже прежде имели случай заметить, не любил городов и едва ли когда успокаивался сном в их пределах. Он избегал сосредоточенного в них нечестия, блестящей публичности, лихорадочного движения, бесконечного однообразия, тем более что вообще восточные города и теперь грязны. Все негодное в домах выбрасывается там на улицы, на которых нет мостовых; собаки, не имеющие хозяев, еще несколько поддерживают чистоту, пожирая все выброшенное съестное; животные и люди ходят вместе на площадях, представляя смешанную толпу. Хотя необходимость заставляла Его посещать Иерусалим и проповедовать собиравшемуся туда ежегодно из всех климатов и всех стран на праздник народу, но, по-видимому, при всяком удобном случае Иисус спешил удалиться за городские ворота, с одной стороны, в видах безопасности или по бедности, с другой — потому, что любил этот прекрасный дом в Вифании, а наконец и потому, что среди горной зелени под тенью олив, вдали от развлекающих внимание видов и звуков, глядя на блеск заходящего солнца или на нисходящую на землю ночь, Он чувствовал мирную радость и тихое наслаждение в теснейшем общении с Небесным Отцом своим.
Вероятно, глубокая тишина царствовала в душе Его во время этого последнего путешествия вечером в Вифанию во вторник на страстной неделе; вероятно, Его занимала теперь дума о горькой чаше, которую Он должен был испить скорее, но она представлялась Ему в виде возвышенной жертвы и высочайшего дела любви. Не страдания, которые Он должен был вынести, но страдания тех, которых хотел спасти, — не силы тьмы, которые, по-видимому, должны были одержать непродолжительную победу, но победа искупления, — полное, совершенное, окончательное умиротворение были предметами, которые, — как осмеливаемся мы предполагать с должным почтением, — занимали Его душу и преобладали над всеми Его мыслями. Необычайная прелесть сирийского вечера, нежные оттенки весенней зелени и цветов, бледневшие в торжественном сумраке, окружные леса, погруженные в розовый свет заходящего солнца, отдаленные холмы, прохлада и аромат легкого ветра после палящего ветра, — что все это значило для взоров Того, для кого природа была открытою книгою, на каждой странице которой Он читал имя своего Отца! Но это была Его родная земля. Вифания была для Него вторым Назаретом; там окружали Его любящие сердца; Он шел к тем, которые Его любили. Отчего же не представить нам картину, когда Он идет, углубившись в невыразимую словами высокую думу; ученики окружают Его или следуют вблизи; полный месяц только что встает и обливает серебром яркую зелень олив; свет луны и сумерек сливаются нечувствительно с ярким дневным блеском. Так точно меркнул полдень Его счастливейшего учения в багряном цвете грядущих страданий.
Назад: ГЛАВА LII Обличение
Дальше: ГЛАВА LIV Начало конца