Хотя учение Иисусово в Перее было не очень гласно, но тем не менее мы встречаемся и там с фарисеями, которые наблюдают за Ним, поджидают, искушают, пытаются уловить Его на каком-нибудь ошибочном суждении или несправедливом заключении. Злоба их яснее всего выразилась в вопросе, обставленном большими затруднениями: по всякой ли причине, спрашивали они, желая искусить Его, позволительно человеку разводиться с женою своею?

Затруднения представлялись со всех сторон и по многим причинам. Во-первых, установление Моисеево относительно этого предмета не вполне ясно, вследствие чего оно произвело даже противоположные мнения в двух чрезвычайно сильных и знаменитых в то время раввинских школах, разность в мнениях которых была результатом разности народных обычаев. К этим богословским, схоластическим, этическим и народным затруднениям примешаны были и политические, потому что властители, в чьих владениях задавался этот вопрос, сильно заинтересованы были его разрешением и уже передали на смерть величайших пророков за смелые выражения, которые были враждебны их образу действия. В этих видах раболепные галилейские раввины были уверены, что Иоанн Креститель, заплативши своей жизнью за откровенность, не оставил и тени сомнения, до чего могут довести подобные толкования.

Моисей установил правила, что если жена не понравится своему мужу, потому что он найдет в ней какую-нибудь нечистоту (ервафдабгар слово в слово: «наготу причины», то пусть напишет разводную, даст ей в руки и отпустит из дома. У шедши от мужа, она может сделаться женою другого. Таким образом, изъяснение этого правила зависело от истолкования выражения ерваф дабгар или скорее от значения слова ерваф. Вопрос, поставленный у евангелиста Матфея, есть перевод выражения: аль коль дабгар — по всякой ли причине. У Сираха читаем: если она не ходит под рукою твоею, то отсеки ее от плоти твоей. Толкования раввинов представляли крайности. По их правилам, женщину можно заставить ходить с непокрытой головой, если она осмелится публично прясть или пересолить кушанье. Позднейшие комментации привели к отвратительным последствиям. Раввин Нахман, остановившись на короткое время в одном городе, во все время пребывания своего там посылал публичного глашатая возвещать о проступках одной женщины. Вообще слово ерваф означало пятно или профанацию, поэтому Гилл ел со своей школой толковал это место так, что муж мог развестись со своей женой, если чувствовал к ней отвращение, даже, как решался говорить раввин Акиба, если видел другую женщину, которая нравилась ему больше. Школа Шаммая, изъясняя смысл этого закона, утверждала, что развод допускается единственно в случае прелюбодеяния. Поэтому у евреев была как в отношении этого предмета, так и многих других поговорка: «Гиллел разрешал то, что связывал Шаммай».

Шаммай был прав нравственно, но несправедлив экзегетически; Гиллел был прав экзегетически, но несправедлив нравственно. Шаммай был прав настолько, насколько он видел, что дух Моисеева закона не оправдывает развода по совести, кроме случаев возмутительной безнравственности; Гиллел прав настолько, насколько видел, что Моисей неясным выражением причины допускал возможность развода по закону в менее важных случаях, чем браконарушение. Но при таких обстоятельствах решить дело в пользу одной школы — надо было не только нанести кровную обиду другой, но или довести до крайности разврат большинства, или возбудить неудовольствие высокопоставленного меньшинства. Потому что таковы уже были в это распущенное время общие современные понятия об этом предмете даже между язычниками и огромное большинство евреев руководствовалось толкованием Гиллела. Если у римлян во времена республики проходили целые века без всякого случая публичного развода, то во времена империи, напротив того, так мало уважали брак, что разводы представляли правило, а постоянство в браке исключение. Прошли времена Виргиний, Лукреций и Корнелий; настал век Юлий, Помпей, Мессалин и Агриппин, времена, в которые, как говорил Сенека, женщины считали себе лета не по консульствам, а по количеству сделанных ими разводов с мужьями. Евреи тоже пользовались этим постыдным прецедентом и хотя многоженство уничтожилось само собой, но они приближались к нему вследствие удобства, с которым могли бросить жену и взять другую. Такие разводы до того часты даже между нынешними евреями, что при небольшом еврейском населении Иерусалима в 1856 году было шестьдесят случаев, и каждый еврей может во всякое время и по всякой причине развестись с женой, будучи сам единственным в этом деле судьею. Если что еще предупреждает это зло, совершающееся иногда в припадке досады, то единственно только постановление, что акт развода должен быть подписан тремя раввинами, написан на установленном пергаменте и заключаться ни больше ни меньше, как в двенадцати строках, а выдан при десяти свидетелях. Писатель Иосиф Флавий, который цитируется нередко в этой книге, фарисей из фарисеев, при каждом удобном случае высказывающий свои притязания на глубокую набожность и религиозность, рассказывает, с некоторым оттенком апологии, что был покинут первой своей женой, развелся со второй, от которой имел троих детей, и тогда женился на третьей. Если бы Иисус объявил Себя за Шаммая, так как все Его предыдущее учение заставляло фарисеев быть уверенными, что в этом отдельном вопросе Он должен непременно высказаться таким образом, то Ему пришлось бы произнести публично, что Ирод Антипа — дважды запятнанный прелюбодей, прелюбодейно женатый на прелюбодейке.

Но ни в одном из своих ответов Иисус не руководствовался светскими условиями: был совершенно равнодушен к озлоблению народному и неприятному выражению лиц тиранов. Целью Его было подобным совопросникам, как эти, дать такие ответы, которые могли бы направить их ум к более возвышенным сферам. Их вопрос: законно ли? если бы он был предложен чистосердечно, заключал бы в себе и ответ, потому что ничто не законно для человека, в законности чего он сомневается. Поэтому Иисус, вместо ответа, направил их к источнику, из которого извлекается настоящий ответ. Сопоставляя первоначальное повеление Божие с установлением Моисеевым и встречая вопрос любимым ими выражением: развевы не читали? Он напомнил им, что вначале Бог, сотворив людей, «двоих их», как сказано в переводе 70 толковников, но не в еврейском подлиннике, мужа и жену, выразил этим свою волю, что брак должен быть крепок, нерасторжим ни по какому случаю; должен быть выше всех прочих людских отношений и исключать, если нужно, все остальные. «Как же, спрашивали они, желая поставить Его в столкновение с законом, — Моисей заповедал давать жене разводное письмо и разводиться с нею?» Вопрос их, по его форме, принадлежал к тем риторическим изворотам, которые свойственны почитателям буквы, старающимся на извращении слов построить свои извращенные выводы. Направляя их к прямому пути, Иисус отвечал им: Моисей по жестокосердию вашему позволил (а не заповедал) вам разводиться с женами вашими, а сначала не было так. Вслед за тем Он бесстрашно произнес формальное осуждение Ироду Антипе, не называя Его по имени, но высказав ясно, что кто разведется с женою своею не за прелюбодеяние и женится на другой, тот прелюбодействует. Женитьба же Иродова представляла ужаснейший пример обеих форм прелюбодеяния, что при неразведенной и не подавшей к тому никаких поводов жене он женился на преступной и тоже неразведенной жене Ирода Филиппа, своего брата и хозяина, не имея в оправдание свое ничего, кроме преступной страсти; потому что время первых увлечений прошло как для него самого, так и для его любовницы.

Если бы фарисеи захотели этим воспользоваться, то могли бы поставить Иисуса в столкновение с Антипой и накликать на Него судьбу Предтечи. Они могли, если бы захотели, восстановить против Него обе школы, Гиллела и Шаммая, мнения которых признаны ошибочными: Гиллела за отсутствие нравственных начал, Шаммая — за недостаточно ясное толкование. Но Он озарил ярким светом непреодолимое для них затруднение в законодательстве Моисеевом, указав, что оно было предварительное, а не окончательное, — преходящее, а не вечное. Таким образом, то, на что иудеи, следуя их знаменитому Гиллелу, смотрели как на Божественную заповедь, которой можно гордиться, оказалось, напротив того, только снисхождением, — терпимым злом, кажущимся дозволением, а в сущности для просвещенной совести и чистого сердца постоянным свидетелем неудовлетворительного и грубого нравственного состояния.

Смущенные, сбитые в своих суждениях, пристыженные, по обыкновению, фарисеи увидели, что они стали лицом к лицу с высочайшей мудростью, с истинно божественным взглядом и удалились прочь, чтобы обдумать новый, настолько же злобный и настолько же бесплодный замысел. Но ничто не доказывало в такой степени силы Христова учения, как то, что даже ученики были приведены этим в испуг и смущение. В ужасное время всеобщего разврата, когда даже в Риме брачное состояние вошло до того в отвычку и презрение, что понадобился закон об обложении податью холостяков, апостолы думали, что чистейшая строгость Христовых правил была так сурова, что предпочитала, по-видимому, безбрачие, и это мнение выразили они Ему по возвращении домой. Но в ответе своем Иисус не дал полного предпочтения холостой жизни, которая могла бы, — подобно пагубному влиянию, в эти времена произведенному на миллионы буддистов, восторженными похвалами безбрачию в Сакии Моуни, — возмутить совесть многих миллионов, которых брак был благословен небесами. Он объявил, что безбрачие возможно и желательно не для всех, но для редких и исключительных личностей. Есть люди неспособные к святому супружеству или по природе, или по нраву, или по нахождению их в невольничьем состоянии, которое жило тогда при отвратительных вообще условиях, среди ужасов жестокого рабства. Существуют и такие, которые отстраняют всякую мысль о браке, вследствие особых соображений или высшей необходимости. Ни те, ни другие ни лучше, ни хуже, а совершенно одинаковы». Одни могут жениться и угождать Богу в женатом состоянии, другие могут не жениться и служить Богу, ведя холостую жизнь. Правила эти находят превосходное изъяснение в 7 и 9 главах первого послания к коринфянам. Настоящий смысл их тот, что, кроме редких случаев природной неспособности к брачной жизни, есть небольшое число таких личностей, которые могут веровать, что вследствие известных обстоятельств или вследствие высшего призвания, справедливо и благоразумно избегать брака, потому что они удостоились от Бога дара и благодати воздержания и силы сохранить чистоту жизни; потому что сердце их очищено и возвышено до возможности принять на себя исключительные, необязательные подвиги. К ним-то и относятся слова апостольские. Раввины тоже различали три рода скопцов: серисхаммаг (скопцы за грехи или от природы), серис адам (скопцы через людей) и серис биди шамайим (скопцы для Бога).

В виде трогательного и прекрасного толкования на свои высокие слова и для сильнейшего удостоверения, что брак есть честен и ложе нескверно, мы читаем вслед за этим описание сцены с детьми, восхищавшей поэтов и живописцев всех веков. Для уничтожения ложных и ненатуральных понятий об исключительном прославлении религиозного действа, Он, еще в начале своего учения удостоив своего благословления брачный пир, в последнее время благословил брак лаской, оказанной детям. В Перее, по-видимому, известно было о близком Его удалении. Поэтому матери и отцы, принимая к сердцу слова, которые Он только что высказал, принесли к нему плоды святого супружества, маленьких детей и даже младенцев, чтобы Он прикоснулся к Ним и помолился над ними, прежде чем оставить их навсегда. Они хотели проститься с Ним торжественно; хотели получить отдельное благословение для будущего потомства. Ученики, считая такой поступок преждевременным и официальным, не хотели, чтобы толпа без нужды беспокоила и стесняла их Учителя; не хотели, чтобы она развлекала Его среди высокой проповеди. Им казалось недостойным, чтобы простые женщины и дети мешали более важным личностям и интересам. В древние времена женщины не были в таком почете, дети в такой любви, как у нас; их не окружали песни и нежности; очень нередко бывали они подвергаемы постыдным жестокостям и грубому пренебрежению. Но тот, кто пришел, чтобы быть другом всех грешников, спасителем страдальцев и больных, пришел и для возвращения женщине должного ей почета, пришел для того, чтобы быть защитником и другом беспомощного младенчества и невинного детства. В церковь Его, посредством таинства крещения, допущены даже ничего непонимающие младенцы, чтобы быть ее членами и наследниками Его царствия. Выговоры, делаемые учениками толпе, Он обратил на них самих и настолько же был недоволен ими, насколько они недовольны родителями и детьми. Пустите детей, — сказал Он, в выражениях, которые со всей их бессмертной благостью сохранены для нас каждым из евангелистов, — и не препятствуйте им приходить ко Мне, ибо таковых есть царство небесное. Собрав их вокруг себя, возложив на них руки и благословив их, Он произнес необходимое для всех и с тех пор постоянно всеми повторяемое бессмертное выражение: кто не примет Цapcmвия Божия, как дитя, тот не войдет в него.

Евангелист Матфей рассказывает, что когда кончилось это полное благости и глубокого поучения зрелище и Он собрался уже в дорогу, вероятно, для путешествия в другую Вифанию, о который мы говорили в предыдущей главе, то встретили случай, который до того глубоко врезался в памяти слушателей, что рассказ о Нем мы слышим от трех евангелистов.

Молодой человек с большим состоянием и высоким положением в городе, получив, по-видимому, внезапно убеждение, что среди них находится Тот, кто один только мог объяснить Ему истинный смысл и тайну жизни, и что этот человек готовился уже в путь, не захотел пренебрегать таким драгоценным случаем. Решившись не откладывать своего намерения далее, он пришел поспешно, задыхаясь, так что удивил всех присутствовавших, и, простершись у ног Иисусовых, воскликнул: Учитель благий! что сделать мне доброго, чтобы иметь жизнь вечную?

Если в быстром порыве и смирении этого молодого и знатного, чистосердечного и ревностного юноши есть нечто привлекательное, то в вопросе его проглядывается много неприятного. Мнение, что он должен получить вечную жизнь посредством «совершения добрых дел» имеет радикально ложное основание. Если сравнить смысл ответа Спасителя у евангелиста Матфея с ответом Его, переданным другими евангелистами, то увидим, что Господь, по-видимому, хотел сказать юноше: «зачем спрашиваешь меня относительно добра и зачем называешь меня добрым? Истинное добро есть одно — Бог». Иисус настолько же мало желал принимать на себя титул «доброго», насколько и титул Мессии, если тот или другой дается в ложном смысле. Еще менее желал Он быть приятным, как простой «добрый раввин», за которого в это время больше, чем когда-либо прежде, хотели принимать Его люди. Таким образом, Он хотел показать юноше, что если тот пришел к Нему, как к такому, который был больше, чем человек, то все его обращение, точно так же как весь вопрос, были ошибочны: для получения вечной жизни нет других оснований, кроме тех, которые существуют. Если же этот молодой начальник впал в заблуждение, удивясь Иисусу, как простому раввину высокой святости, то никто из раввинов, как бы свят ни был, не привык слышать титул доброго, потому что такой эпитет для раввина был неизвестен евреям и не встречается ни разу в Талмуде. При этом надо заметить, что никто из них не давал особых секретов для сохранения добродетельной жизни. Вследствие этого Иисус продолжал разговор в том же самом духе: если же хочешь войти в жизнь вечную: соблюди заповеди.

Юноша не ожидал такого ясного и простого ответа. Он не мог поверить, чтобы Ему указали прямо на десять заповедей, а потому и спросил с удивлением: какия? Так как юноше, по-видимому, хотелось непременно сделать что-нибудь особое, то Иисус рассказал ему важнейшие обязанности из второй скрижали: Он посылал гордых к закону и приглашал смиренных к Евангелию. Все это, отвечал юноша с удивлением, сохранил я от юности моей. Нет никакого сомнения, что действительно все это было исполнено им, как и миллионом других людей, придерживаясь только к букве закона, но он очевидно знал мало из объяснений, данных Иисусом относительно смысла и значения заповедей. Взглянув на юношу, Иисус полюбил его за его чистосердечие и дал ему краткий совет о кресте. Так как юноша был недоволен общими обязанностями и желал или предполагал совершить что-нибудь необыкновенное, то Иисус предложил ему подвиг. Одного тебе недостает, сказал Он, пойди, все, что имеешь, продай, и раздай нищим, и приходи, последуй за Мною.

Это было слишком много. Молодой начальник удалился с мрачным видом, с печальным сердцем, потому что у него было большое имение. Он предпочел земные удобства сокровищам небесным; не хотел приобрести вечное посредством потери временного; сделал, как говорит Данте, «великое отречение». После этого он исчез из евангельской истории бесследно, дальнейшей судьбы его не рассказывают евангелисты.

Мы можем, или лучше сказать, мы могли бы надеяться и веровать в лучший конец для того, кто полюбил Иисуса, только взглянув на него. И действительно, уныние юноши, вследствие первого затруднительного предложения, крайне опечалило Иисуса. Поглядев на своих учеников, Он сказал, что трудно богатому войти в царствие небесное. Слова эти поразили всех своей строгостью. Неужели ни один человек не может быть богатым и ни один богач — быть добрым? Но Иисус, смягчая грусть и строгость слов, задушевным названием их детьми ответил: дети! как трудно надеющимся на богатство войти в царствие Божие! Или лучше, как читается в признанных за достовернейшие манускриптах: «дети! как трудно войти в царствие Божие», то есть войти не только богатым, но всякому человеку; причем добавил: удобнее верблюду пройти сквозь игольныя уши, нежели богатому войти в царствие Божие! Замена в этом выражении слова «верблюд» канатом не имеет никакого основания, потому что в Талмуде существует подобный рассказ о слоне и игольных ушах. Толкование, что небольшие ворота в городе, через которые с величайшим трудом проходил вьючный верблюд, назывались «игольными ушами», более вероятно, но нуждается в подтверждении. Однако же слова Иисуса поразили слушателей чрезмерным удивлением. Неужели ни Никодим, ни Иосиф Аримафейский не могут надеяться на получение царства небесного? Разумеется, могут. Невозможное по природе возможно по благодати; невозможное для человека возможно для Бога.

Тогда Петр, желая ли выразить свое удовольствие или отчаяние, высказал: вот мы оставили все и последовали за Тобою: что же будет нам? Ответ Иисусов был одновременно одобрением и торжественным предостережением: одобрением, потому что нет ни одного случая самопожертвования, который бы и в этом мире, даже среди преследований, не получил во сто раз больший урожай при жатве духовных благословений и в будущем мире не был вознагражден бесконечно великим даром вечной жизни; предостережением потому, что при этом многие первые будут последними и последние первыми. Для более полного и глубокого напечатления в их сердце той мысли, что царство небесное получается не вследствие торговых рассчетов или точного учета эквивалентов, — что нельзя торговаться о нем с Его небесным Владыкой, — что на всевидящем и глубоко проницающем суде Божием язычники могут быть предпочтены иудеям, мытари — фарисеям, молодые неофиты — маститым апостолам, — Он рассказал им достопамятную притчу о работниках в винограднике. Из этой притчи, среди прочих уроков, почерпается уверенность что так все служащие Богу не обманутся в справедливой, полной и богатой награде, то на небесах не будет ни ропота, ни зависти, ни ревнивых сравнений относительной заслуги, ни унизительных состязаний за первенство, ни жалких споров о том, кто совершил «наибольшую заслугу», кто получил «наименьшую милость».