Но не тем окончилась деятельность и проповедь Иисуса в этот достопамятный день. Согласно рассказа св. Луки, в тот же должно быть день и, может быть, в Наине или Магдале, Иисус получил и принял приглашение одного из фарисеев, по имени Симон. Имя это было (как и Иуда), настолько общеупотребительно между иудеями, что Иосиф в своих летописях перечисляет до двадцати таких замечательных соименников, а не замечательных можно было считать тысячами. Таким образом какое значение имел именно этот Симон в народе, — определить невозможно.

Повод и предмет для приглашения также неизвестны. Но в то время не проявлялось еще видимого или открытого разрыва между Иисусом и партией фарисейской, воображавшей, может быть, сделать из Него послушное орудие для проведения в народе их политических и социальных убеждений. Приглашение сделано Симоном под влиянием, вероятно, любопытства, или из желания принять у себя известного народного учителя, или из намерения выразить не прямо, а стороной одобрение тому, что в словах и направлении Христова учения соответствовало его убеждениям. Ясно одно, что гостеприимство было не вполне радушное, а отзывалось сделанным свысока, как бы из снисхождения. Потому что обычной предупредительности и внимания, которые оказывались всегда почетному гостю, заметно не было. Не подано ни воды для омовения усталых и запыленных ног; не дано приветного поцелуя в щеку; не приготовлено духов для умащения волос; не было ничего, кроме приглашения мимоходом на пустое место к столу и холодных вежливостей, употребляемых в обыкновенном разговоре. Одним словом, прием давал заметить Гостю, что не посещение Его делает честь хозяину, а, напротив, этот последний делает Ему честь своим приглашением.

Ввиду того, что циновки и ковры употребляются при домашних молитвах, каждый гость, чтобы не занести с улицы нечистоты, при входе в сирийское или палестинское жилище, снимает свои сандалии и оставляет их у дверей. После этого он идет к столу и занимает свое место. В древние времена, в течение всего Ветхого Завета, у евреев было в обычае, — как ведется доселе вообще на востоке, — есть сидя, скрестивши ноги, перед подносом, поставленным на низенький стол, где помещалось блюдо, доверху наполненное пищей. С этого блюда всякий из гостей брал сколько ему угодно. Но такой обычай, хотя и освященный столетиями, по-видимому, покинут был евреями в период пленения. От персов или нет, но ими занято было возлежание за едой, и, по выражениям употребленным у евангелистов, видно, что во времена Спасителевы евреи, подобно грекам и римлянам, возлежали за пиршеством на ложах, поставленных вокруг столов той же, вероятно, вышины, как и в настоящее время. Умилительный и глубоко затрагивающий сердце случай произошел в доме Симона на этом пиршестве.

Дом на востоке не представляет для хозяина заповедного убежища. Глубокое, всеобщее уважение к закону гостеприимства, — первейшей добродетели восточного человека, — принуждает его жить с открытыми дверями и каждый во всякое время имеет доступ во все комнаты. А при этом случае был вдобавок Тот, который поощрял войти без позволения в это почтенное жилище всякой личности, даже такой, которая была не только тут некстати, но положительно ненавистна. Несчастная, опозоренная, падшая женщина, известная в той местности своей развратной жизнью, услыхав, что Иисус возлежал, за столом в доме Симона, решилась пробраться туда между толпой других посетителей, принесши с собой алавастровый сосуд с миром. Найдя предмет своих исканий, она, стоя смиренно около ног Иисуса (так как при круглоте стола ноги возлежавших были обращены к зрителям, стоявшим сзади), слушала слова Его и, размысливши о том, как велик был Он и до какой степени упала она, как недосягаемо высока непорочная, безгрешная чистота молодого Пророка перед ее постыдной, развратной жизнью, начала плакать. Слезы ее падали на Его непокрытые сандалиями ноги, к которым склонялась она ниже и ниже, чтобы скрыть свое смущение и стыд. Фарисей с ужасом откинулся бы назад от одного прикосновения, не только от слез подобной женщины; он захотел бы тотчас же очиститься от воображаемого осквернения и прогнать вон с проклятием дерзкую незваную гостью. Но эта женщина инстинктивно чувствовала, что Иисус не поступит с ней подобным образом; она поняла Его высочайшую непорочность, Его любвеобильное снисхождение; она видела, что если бы ее оттолкнула строгая важность людей, — ее товарищей по грехам, — то она встретила бы радушный прием от совершенной святости ее Спасителя. Может быть, наслушавшись произнесенных Им в этот же самый день приветномилостивых слов: приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные и Я успокою вас, и теперь не слыша себе порицаний, она ободрилась и, сознавая глубоко, что всякий другой, но не Иисус, станет осуждать или порицать ее, приблизилась к Нему и, упав на колена, начала своими длинными распущенными волосами утирать ноги, которые омочила слезами, покрывать их поцелуями и наконец, — открывши сосуд, — помазала ноги его драгоценным и благовонным нардом. Вид этой женщины, с распущенными волосами, стыд ее унижения, раскаяния, поток слез, пожертвование благовониями, составлявшими одно из средств ее непозволительной жизни, могли бы тронуть каменное сердце и возбудить в нем сочувствие; но Симон был фарисей и глядел на это с ледяным отвращением и неприязнью. Его не трогала неотступная мольба этой отчаянной страдалицы с надломленным сердцем о милосердии и снисхождении. Ему недостаточно было того, что Иисус, дозволяя несчастному созданию целовать и помазать ноги, не сказал ни одного слова одобрения. Если бы Он был пророк, говорил Симон сам в себе, то знал бы кто и какая грешница прикасается к Нему, а если бы узнал, то прогнал бы ее с презрением и негодованием. Простое прикосновение к ней обязывает совершить торжественное очищение.

Но фарисеи не выражали своих мыслей вслух. Только холодное обхождение и презрительное выражение лица, чего он и скрыть не потрудился, указывали на то, что происходило в его сердце. Зная все помышления, но не обличая вдруг это холодное фарисейское немилосердие и жестокость сердца, Иисус обратился к Симону со словами: Симон! Я имею нечто сказать тебе.

Скажи Учитель, отвечал фарисей.

У одного заимодавца, продолжал Иисус, было два должника: один должен был пять сот динариев, а другой пятьдесят. Но как они не имели чем заплатить; он простил обоим. Скажи же, который из них более возлюбит Его?

Симон настолько мало понял, что слова Иисуса относятся к нему, насколько Давид понял притчу, рассказанную ему Нафаном. Думаю, — отвечал он, — тот, которому более простил.

Правильно ты разсудил, подтвердил Иисус.

Симон не понял значения притчи, а раскаявшаяся грешница внимала ей, вероятно, с быстрым биением сокрушенного сердца. Каково же должно было быть ее чувство, когда Иисус, не обращавший на нее до сего времени внимания, обернулся прямо к ней и, указав присутствующим на ее коленопреклоненный вид, так как она стояла на земле, стараясь скрыть обеими руками и волосами смущенное лицо свое, воскликнул к изумленному фарисею: Видишь ли ты сию женщину?

Затем, Он прибавил, обращаясь уже не к Симону, но к бедной грешнице со словами спасения:

Слова Спасителя всегда были новым откровением для слушателей и, сколько можно судить по многим кратким указаниям в Евангелиях, эти слова, в первые дни Его учения, возбуждали удивление и молчание, а в последнее время поднимали, в среде отвергавших Его, неистовые упреки и ропот негодования. В настоящее время благоговейный и торжественный восторг, произведенный Его любовью, непорочностью и присущей Ему божественностью, которая сияла в Его взгляде и звучала в Его голосе, — не был ничем прерван. Только в своих задушевных мыслях гости, скорее, по-видимому, от удивления, чем от гнева, стали спрашивать друг друга тихо и спокойно относительно принадлежности Ему недоступной смертным власти прощать грехи людские. Они только про себя говорили: кто это, что и грехи прощает? Иисус знал их внутреннее колебание, но, не желая надламывать их хрупкой, как тростник, веры и тушить мгновенного, как горящий лен, почтительного удивления, Он с кротостью отпустил жену-грешницу милостивым словом: вера твоя спасла тебя, иди с миром. И она действительно пришла к миру, — не к тому, который дает мир, но к миру Божию, превосходящему всякий разум. Для нас это событие служит уроком, что холодное и себялюбивое лицемерие ненавистнее для Бога, чем явный грех; что греховная, нераскаянная жизнь в почете не менее отвратительна и пагубна, как и жизнь явно бесстыдная.

Старинное предание, преобладающее в восточной церкви, перешедшее и в англиканскую, отожествляет эту женщину с Марией (из Магдалы), из которой изгнал Иисус семь бесов. Луки 8, 2. Этого выражения нельзя толковать в прямом его смысле, но согласно с еврейскими понятиями, которые, как сказано выше, все относили к действию злых духов, Григорий Великий объясняет, что обладание семи бесов означает множество накопившихся у Магдалины грехов. Странная натура, распущенная донельзя жизнь ее, не могли выразиться в еврейской фразеологии иначе и точнее, как подобной фразой. Талмудисты много толкуют о богатстве Марии, ее необычайной красоте, об ее плетеных волосах, ее бесстыдном распутстве. Но Святое Писание, передавая последующую жизнь Магдалины, говорит нам только о восторженной преданности и благодарности, с которыми привязалась она душою и сердцем к служению своему Спасителю. В следующей за этой главе Евангелия св. Луки она поставлена первой между женщинами, сопутствовавшими Иисусу в Его странствованиях и служивших Ему имением своим. Легко может статься, что имя ее в рассказе о происшествии в доме Симона пропущено по той же самой причине, по которой евангелист умалчивает в других местах о прежних занятиях св. Матфея и пропускает имя св. апостола Петра. Имя Магдалины, между всеми образованными народами, обратилось в синоним принятого раскаяния и прощенного греха. Путешественник, пробираясь между цветующими олеандрами, наполняющими воздух при берегах Геннисаретского озера ароматом, и дойдя до разрушенной крепости и одинокой пальмы, — служащей признаком арабской деревушки Эль-Медждель, — невольным образом приведет себе на память это древнее предание о грешной красавице и ее глубоком раскаянии, которые прославили имя Магдалины. Несколько жалких лачуг глядят запустением и развалинами; жители живут в невежестве и унижении; — но с любовью и трепетным сердцем взглянет всякий на то место, которое служит видимым доказательством, что никто, даже глубоко падший и презираемый всеми человек, не будет отвергнут Тем, Кто в числе первых дел своих считал сыскать и спасти погибшего. В бальзамическом воздухе Геннисарета, в ясности сапфировых небес, в пении птиц, оглашающих окрестность, в массе пурпуровых цветов, которые в известные времена года окружают глиняные мазанки, он прочитает любовь и милость, которая так щедра и так обширна, что украшает свежестью и прелестью даже развалины, где живала столь чистосердечно раскаявшаяся грешница.