Глава 7
12 марта 1978, утро, воскресенье,
Ленинград, 10-я линия Васильевского острова.
Пожилое здание бывших Бестужевских курсов, а ныне — матмеха, напоминало махнувшую на себя рукой женщину в летах, поверх былой красоты которой легла, ничем не маскируясь, грязная печать времени. Все, все буквально молило о капитальном ремонте: и отваливающаяся кусками лепнина фасада, и безнадежно разломанный купол обсерватории, и сколотая на полах плитка.
Скоро так оно и случится: не пройдет и года, как дом действительно начнут перестраивать, а факультет вывезут в Петродворец, на свежий воздух и загородные просторы. Странно, но заведению на пользу это не пойдет — лучшее у него уже случилось.
Хотя… Кто теперь это может знать наверняка?
Я скинул куртку в гардеробе, что делил подвал с вычислительным центром факультета и пошел наверх. В разогретом старинными батареями воздухе витал, раздражая обонятельные рецепторы, старый знакомец.
"Это все из-за снега", — понял я.
Это он прокрался сюда на подошвах, разошелся темными лужицами поверх щелястого паркета, а затем воспарил, вытянув из престарелого дерева тяжелый запах влажной половой тряпки и мастики.
Под высокими сводами вдоль длинного узкого коридора гулял негромкий многоголосый шумок — олимпиадники маялись в ожидании. Кто-то кучковался, вспоминая каверзы предыдущих лет, кого-то по последнему кругу накачивали учителя и немногочисленные мамочки-энтузиастки. Большинство же просто слонялось вдоль стен, изучая расписания занятий с таинственно-манящими названиями предметов и стенгазеты курсов.
Я остановился у ближайшей и ознакомился с немудреной виршей:
"Важней, чем функторы и кольца
три толстых тома Фихтенгольца".
Чуть ниже было еще одно стихотворение:
"Раскинулось поле по модулю пять,
Вокруг интегралы стояли.
Студент не сумел производную взять,
Ему в деканате сказали:
Анализ нельзя на арапа сдавать,
Профессор тобой не доволен,
Изволь теорему Коши доказать
Иль будешь с матмеха уволен".
Я усмехнулся и двинулся дальше, ища нужную аудиторию.
— Дюха? — кто-то сильно хлопнул меня по плечу.
Я развернулся, невольно потирая пострадавшую часть тела.
— О, Валдис! Привет.
Бывший одноклассник смотрел на меня сверху вниз с веселым изумлением:
— А ты что тут делаешь?
— Да… Вот… На город прошел, — я развел руками, изображая полное недоумение случившимся.
— Ты?! — он похлопал белесоватыми ресницами.
— Ну, а что? — пожал я плечами, — все, кто потолковее, ушли в матшколы после восьмого, а вы ж на город напрямую выходите, по итогам внутришкольных соревнований. Так что на районах у старших не то, что б сплошь Ферма и Гауссы. Я там даже первое место занял, по девятому классу.
Валдис откинул голову и громко заржал в потолок, словно услышал смачный анекдот.
Понимаю. Еще год назад мы сидели за одной партой на математике, и мой уровень того времени он представляет. Звезд с неба не хватает — это еще мягко сказано.
— Да, оскудела без меня земля! — с оттенком самодовольства констатировал он и попытался повторить свой фирменный фокус с рукопожатием.
"А вот обломись", — мстительно подумал я.
Почти год подкачки для меня даром не прошел: мы немного попыхтели, пытаясь пережать друг друга, потом Валдис недоуменно хмыкнул и отпустил мою кисть.
— Ну ладно, живи, — бросил в легком замешательстве.
— Как сам? — поинтересовался я, тихонько шевеля ноющими пальцами, — школа новая как?
— Отлично! — важно кивнул он. — Теорию множеств и теорию делимости прошли, комбинаторику сейчас дают.
— А… Теория графов, теорема Рамсея. Понятно, — я сладко улыбнулся изумлению Валдиса, — я тоже почитывал.
— Врешь, поди. Ну-ка, сформулируй теорему Рамсея.
— Да все просто, — отмахнулся я, — в океане хаоса всегда плавают зерна порядка. Этот мир устроен так, что полный беспорядок невозможен.
Валдис весело ткнул в меня пальцем:
— Во! Я ж говорю, брешешь. Там, что б ты знал, формулируется так: для любых натуральных чисел любой достаточно большой полный граф…
Я замахал руками:
— Верю, верю! Верю, что знаешь эту формулировку. А теперь просто остановись и подумай, не говорим ли мы об одном и том же разными словами.
Взгляд Валдиса, расфокусировавшись, поплыл. Мне на миг показалось, что я физически ощутил, как его мозг скачком вышел на полную рабочую нагрузку. Прошло секунд пять, и он отмер:
— Так… Ну, в принципе… Да, — подвел он черту под размышлениями, — любая достаточно большая структура обязательно содержит упорядоченную подструктуру. Ты, получается, прав.
— Угу, — кивнул я. — Вопрос лишь в том, насколько большой должна быть структура, что бы в ней сама собой возникла подструктура определенной организации.
Он впервые посмотрел на меня без смешка, с интересом:
— Это ты хорошее объяснение нашел, нам сложнее дают. Формально.
— Сложно объяснить просто. Просто объяснить сложно.
— Где прочел-то?
— Да… как-то все сам, — соврал я. Или не соврал? Тут уже черт ногу сломит, где мое понимание, а где все еще заимствованное, — а как будет проходить тур, знаешь?
— Все элементарно, — быстро переключился он, — четыре часа на семь задач. Сначала загонят в аудиторию, где будет четыре задачи попроще. Решаешь три или четыре — переходишь в следующую, где три задачи посложнее. За каждую решенную задачу — один бал. Сдаешь листок, решения сразу при тебе проверяют, могут задать уточняющие вопросы.
— Ага… — протянул я, соображая. — А сколько на всесоюзную отберут, не знаешь?
— А ты на всесоюзную собрался поехать? — он опять развеселился, и на мне скрестились заинтересованные взгляды окружающих.
— Ну, уж и помечтать нельзя… Понятно, что будет непросто.
Конечно, я лукавил. Но лишь отчасти. На самом деле не все у меня на районном туре пошло гладко. Впервые я столь явно ткнулся носом в различия между знаниями и умениями. Да, знаю я много. Пожалуй, по общей эрудиции уже обошел профессоров этого почтенного заведения, не говоря уж о глубине проникновения в некоторые специализированные области теории чисел. Однако одно дело знать, а другое — уметь этими знаниями оперировать. На олимпиадах проверяется не начитанность, а умение генерировать нестандартные идеи из простых подручных материалов. А вот здесь у меня было слабое место — моей мысли катастрофически не хватало врожденной изворотливости. А еще сильно мешала та самая обширность знаний. В некоторых задачах я сразу видел решения, но методами, далеко выходящими за курс не только школы, но и института. И львиную долю времени тратил потом на то, чтобы решить их способами, не требующими такого глубокого знания математики. Воистину, многие знания — многие печали.
Мы остановились перед дверью, где ждали обладателей фамилий от "М" до "Т".
— Ну, мне сюда, — сказал я, — давай, удачи тебе, — и подмигнул, — встретимся во второй аудитории.
Валдис хмыкнул и еще раз прихлопнул меня по плечу, уже заметно заботливее:
— И тебе того же, — подумал и добавил: — Перепроверяй решение тщательно, ты ж рассеянный. Вечно забываешь что-то существенное дописать.
Дверь распахнулась, и поток вихрастых мальчишек втянул меня в аудиторию. По студенческой привычке я взобрался на верхотуру. Жесткая деревянная скамья, выцарапанные на парте надписи, полукруг уходящих вниз рядов, громадная темно-коричневая доска на блоках… Я расслабился, улыбнувшись. Родная атмосфера!
В аудитории зашел молодой, но уже бородатый преподаватель, и шумок начал стихать. Открылась доска с условиями первых четырех задач, и время пошло. Воцарилась сосредоточенная тишина, лишь изредка прерываемая чьим-то мучительно-глубоким вздохом или скрипом скамейки.
"Поехали… Мне надо стать первым. Я не просто хочу на математическую олимпиаду в Лондон — мне туда надо. Другого надежного способа отправить ряд писем в Рим, Лондон и Вашингтон у меня не будет еще долго, поэтому, если понадобится, я смухлюю… Но очень не хотелось бы к этому прибегать", — и я собрался.
"Пятизначное число делится на сорок один. Докажите, что любое пятизначное число, полученное из него круговой перестановкой цифр, также делится на сорок один".
"Так. Так. Так. Это, вроде бы, не сложно. Пусть эн — исходное натуральное, его пять цифр — икс один, икс два, икс три, икс четыре, икс пять… А теперь круговая перестановка…"
И я склонился, покрывая лист недлинным, в несколько строчек, доказательством. Вот и все — теоремка доказана. Вспомнил наставление Валдиса и тщательно перепроверил решение.
Покосился на часы — прошло лишь пятнадцать минут. Отлично, следующая…
"Какое максимальное количество равносторонних треугольников может образоваться на плоскости при пересечении шести прямых".
Раз равносторонние, то должны быть параллельные линии…
Я быстро начертил решетку, получающуюся при пересечении трех пар параллельных линий. Четыре треугольника… Шесть… О! Если считать вложенные, то восемь. Звезда Давида получается…
Я еще чуть поигрался с линиями, и остановил себя. Надо не нарисовать, а доказать, что это число — максимально возможное. Задумчиво постучал кончиком авторучки по зубам. А ведь это — комбинаторика.
И я начал записывать:
"Для построения одного треугольника нужно три разных прямых. Берем три таких прямых, образующих при пересечении равносторонний треугольник, а, бэ и цэ. Рассматриваем классы прямых: A, Бэ, Цэ — классы прямых, параллельных прямым a, бэ и цэ, а также класс Дэ — прямые — не параллельные ни a, ни бэ, ни цэ…"
Через три часа я, весь из себя расслабленный и окрыленный успехом, спускался из аудитории. Первый! Я первый сдал все семь задач и получил все семь балов. Это было непросто, но приглашение на отбор на всесоюзную олимпиаду теперь лежало у меня в кармане. Меня просто не могут не пригласить на следующий тур, и это — хорошо.
"Странно", — думал я, сбегая по лестнице, — "очень странно. По идее, на городском этапе задачи должны быть сложнее, чем на районной, а они дались мне легче. Результат тренировки? Хорошо бы. Но через две недели все равно придется попотеть: устный тур! Первый предметный разговор с математиками", — и я заранее взопрел, ощутив себя презренным самозванцем, что покусился на святое, — "а ведь могут и валить начать… Явился неизвестно кто непонятно откуда, и теперь из команды надо выкинуть хорошо известного участника. Готовься, Дюха…"
Лестница в очередной раз извернулась, подстелив мне под ноги последний свой пролет. Ниже открылся малолюдный факультетский вестибюль с высокими окнами-арками и темным сводчатым спуском в подвал.
Спустя пару минут, удовлетворенно насвистывая тему из "Крестного отца", я уже поднимался из гардероба. В вестибюле все было по-старому: тот же неяркий уличный свет сочился сквозь окна, и маялись в ожидании своих чад все те же мамаши. Появилось лишь одно новшество — характерный полупрофиль у подоконника напротив.
"Фолк!" — узнавание пришло тугим нокаутирующим ударом, — "Синтиция Фолк!"
Я замер на ступени с приподнятой ногой. Негромкий мой свист прервался на полуноте. Каким-то чудом это не привлекло внимания оперативницы ЦРУ.
"А ведь могло бы", — запаниковал я, медленно-медленно отступая вниз, в полутьму.
Спустившись на три ступени вниз, я смог уже более спокойно рассмотреть свою оппонентку. Синтиция стояла, словно сеттер в стойке: вроде и неподвижно, но при этом вся будто утробно вибрируя от переполняющей ее охотничьей страсти. Пристальный взгляд ее был прикован к лестнице, что вела наверх, к аудиториям. Казалось, оперативница даже не моргала. Правая рука женщины покоилась в кармане пальто.
"Готова к оперативной съемке", — предположил я, — "объектив, наверное, в пуговице. Но твою ж мать! Откуда? Как?! И, главное, стояла ли она здесь, когда я спускался по лестнице?"
Я зажмурился, припоминая события трехминутной давности.
"Нет, не было…" — решил в итоге, — "в туалет, что ли, отходила? Или пришла строго за час до окончания тура? Тогда меня спасла скорость решения задач…"
На цыпочках, чуть дыша, словно это как-то могло теперь мне помочь, я ускользнул в подвал и забился поглубже в гардероб, укрывшись за вешалками с пальто.
"Буду ждать основной массы и выходить с ними", — решил, глядя на часы.
Я с силой сжал ладонями виски, словно пытаясь удержать грохочущие в голове мысли:
"Как?! Ну, вот как они все время выходят на меня?! КГБ с иероглифами, подкат "губастого" к Гагарину, проныра Фолк… Это не может быть случайностью — я где-то прокалываюсь. Но, мать его, где?!"
Я тупо уставился в кирпичную кладку над головой.
"Не по-ни-маю"… — я помотал головой, пытаясь прийти в себя, — "ничегошеньки не понимаю. Ну, ладно… Предположим, с иероглифами — это КГБ получил утечку из Лэнгли. Может такое быть. Есть там наши сейчас… Предположим, иначе вообще не сходится. "Губастый" и Гагарин — интерес к ракетам. Слабое предположение, но допустим. Но Фолк на городской олимпиаде по математике!! Откель?! Я что, уже давно "под колпаком" у Комитета, и мои характеристики утекли в ЦРУ? Но тогда бы ко мне ЦРУшников на пушечный выстрел не подпустили. Как тогда!? Как Фолк смогла здесь оказаться?".
Я обессилено откинулся к прохладной стене. Хотелось постучаться об нее лбом — эта логическая задача оказалась мне не по зубам. Я не мог понять, как, исходя из имеющихся у спецслужб данных, можно было так близко ко мне подобраться. Это меня и бесило, и пугало.
"А КГБ… Сколько я ни проверялся — наблюдения не заметил. Конечно, это ни о чем не говорит… Если работают профессионалы высокого уровня, а по мне будут работать только такие, то я ничего не замечу при всем своем старании. В таком случае у них будет директива: "можно упустить, лишь бы не дать себя заметить". Да может быть весь мой район уже утыкан камерами наблюдения…"
Я протяжно выдохнул и помотал головой.
"Нет, так можно с ума сойти. Я должен точно установить, "под колпаком" я или нет. И есть только один надежный способ это проверить: выезд за границу. Если выпустят — то еще хожу на свободе, если же вдруг невыездной, и неважно под каким соусом — то уже на поводке. Значит, мне обязательно надо на олимпиаду в Лондон, еще сильнее, чем раньше. Теперь — просто ультимативно надо. Это будет момент истины".
После этого решения мне чуть-чуть полегчало, точь-в-точь как десятком минут ранее на последней задаче. Я потрясенно покачал головой — как же все не просто с этой моей миссией. Моя ли в том вина, вот в чем вопрос…
Понедельник 13 марта 1978, ранее утро
Ленинград, Измайловский проспект.
Бывает так, что приснится гениальная мысль, а очнешься и не поймать ее — развеивается, расходится в прозрачном утреннем свете и вот уж нет ее. А если ненароком все же изловчишься, схватишь покрепче да рассмотришь, то становится горько и противно: изреченный сон становится бредом, нелепым и постыдным.
Но сегодня было иначе — меня словно толкнуло во сне, и я проснулся, холодея от ужасной догадки:
"Ох! Мог бы и наяву сообразить, ведь это так очевидно: Мэри здесь по мою душу! В тот раз не было, в этот раз ЦРУ направило. И, значит, Чернобурка — тоже. Не прямо, конечно, но косвенно", — я тяжело заворочался, лягая ватное одеяло. — "Все сходится: единая группа в Большом Доме, и на иероглифы, и на контроль русистов. Объединяет эти темы одно: я".
"Как же я это сразу не сообразил, как?!" — я всерьез огорчился своей недогадливости, — "это ж все, совсем все меняет… Дурак… Зачем я к Чернобурке сам в пасть полез!? И что ж такое ЦРУ обо мне знает, что прицельно ищет в английских школах и на математической олимпиаде? Это же очень, очень горячо", — и тут холодный озноб пробил меня еще раз, уже не во сне, а наяву, — "Гагарин!"
"Раз КГБ сидит на плечах у русистов из-за меня, то уж за оперативниками ЦРУ наружка должна ходить колоннами. И совершенно не важно, по какой именно причине этот "губастый" Рогофф интересовался мной — да хоть даже желал джинсы заказать на пошив — раз он из ЦРУ, то обязательно притащит за собой и "хвост". И достаточно даже случайного пересечения интереса Рогоффа и Фолк, чтобы в Комитете весьма предметно заинтересовались таким совпадением!" — я закинул руки за голову и призадумался, решая: — "Значит, Гагарин… И попадающий под его описание Джордж Рогофф…"
"Нет, Рогоффа никак не потяну", — трезво взвесил я свои возможности, — "если только валить из пистолета в спину. Но что это изменит? Только привлечет лишнее внимание. Значит, надо убирать Гагарина — это единственная ниточка, ведущая именно ко мне. Решено. Осталось придумать как".
И я поморщился, представив худший вариант зачистки Вани.
"Ой-ё… А с квартирой для Мелкой я как сдурил", — в этот момент я ощутил себя кошкой, которой вдруг остро захотелось перепрятать котят.
Я торопливо выбрался из теплой кровати. То ли от страха, то ли от свежего воздуха по телу россыпью разбежались мурашки. Я закрыл форточку и окинул взглядом сонный еще двор. Похоже, за ночь на улице серьезно похолодало, а день сегодня будет солнечным.
— Так… — произнес я вполголоса и принялся за поиски носков, — Гагарин. Эх, Ваня, Ваня… Попробую все же дать тебе шанс.
Вторник 14 марта 1978 г, ранний вечер
Ленинград, Садовая улица
Ранним вечером в гулких коридорах Финэка повисала тишина. Лишь изредка из-за далекого поворота долетал дробный перестук каблучков какой-то засидевшейся в библиотеке энтузиастки или шлепанье тапок подслеповатой технички. Множество пронизывающих старое здание лестниц и переходов, пропускная система на входе и непосредственная близость к Галёре — идеальное место для конфиденциальных встреч в ту пару часов, когда кафедры еще открыты, а студенты и большинство преподавателей уже разбежались.
Как хорошо, что я практически сразу это сообразил! Гагарин, вылетев отсюда на четвертом курсе, сохранил не только свой собственный студенческий билет, но и налаженные связи с секретаршами ректората. Благодаря этому (и небольшому флакончику духов в придачу) у меня уже в прошлом апреле появилась чин чинарем оформленная книжица, дающая свободный допуск в это здание.
— Раз, — негромко скомандовал я, — два, три. Сезам, откройся!
Раздался легкий щелчок. Я потянул дверь на себя и убрал отмычку.
— Прошу, — взмахнул рукой, пропуская Гагарина в пустой класс.
— Эх, — в который раз завистливо вздохнул он, — клёво тебя отец натаскивает.
Я затворил тяжелую дверь и достал из внутреннего кармана куртки переснятый карандашный портрет:
— Смотри, он?
— Он, — сразу уверенно признал Ваня, потом замялся, — только он тут вроде чуть старше выглядит…
— Да? — я с неприязнью посмотрел на фотопортрет Рогоффа, потом выдохнул: — Плохо, Вань. Все плохо. Совсем.
— С чего это вдруг? — Гагарин с тревогой покосился сначала на дверь, потом на окно.
"А бегать от опасности ему не привыкать", — сделал я вывод, — "и это хорошо".
Я оседлал стул и побарабанил пальцами по спинке. Уверенное опознание Рогоффа выбило меня из седла — оказывается, внутри я долго надеялся на лучшее. Пожалуй, даже слишком долго…
— Ты чего скис-то? — Ваня озабоченно заглядывал мне в глаза.
— Плохой расклад, — пояснил я, — в первую очередь — для тебя. Эх, закурить бы… Да бросил.
И я тяжело задумался.
— Ну, — подергал он меня за рукав, — что случилось-то?
Ну что ж, вот и пригодилась на всякий случай выдуманная легенда:
— Подстава то была, Ваня. И не простая, а хитро выкрученная. И ничего с ней еще не закончилось, все для тебя только начинается. Ну, и для меня, дурака, заодно. Просто исход для нас будет разным… Тебе — тюрьма, мне — волчий билет и армия после школы. Но это даже справедливо, — добавил я задумчиво, — пропорционально содеянному, так сказать…
— Да что я сделал-то?! — тоненько взвизгнул Ваня.
— Болтал, — сурово отрезал я.
— Нет такой статьи! — с жаром воскликнул он.
— Эх, Ваня, Ваня, — покачал я укоризненно головой, — ты ж взрослый мальчик уже, должен знать: был бы человек, а статья найдется.
Он заелозил на стуле, на лбу у него проступила мелкая испарина.
— Это ты у нас птичка-невеличка, — начал я загонять Ваню в нужный мне угол, — и порхаешь в одиночку, а серьезные люди работают командами. А в Комитете у нас серьезные люди, поверь. Так вот, эти команды конкурируют, и, порой, очень остро. Моего батю последние месяцы выбивают из его команды. Его уже один раз подставили, и вот он здесь, а не в Москве. Теперь хотят окончательно добить, и ты, из-за своего длинного языка, оказался для этого подходящим инструментом. Понимаешь, — резко наклонился я вперед, — они хотят взять тебя за зад и получить компромат на меня. Рассчитывают, что батя кинется меня защищать и капитально тем подставится. Все! Им — ордена, тебе — длинный срок, мне — армия после школы, батю в отставку…
От Васи пошли едкие флюиды страха.
— За что срок-то? За что ордена? — сбивчиво забормотал он, пуча глаза.
— А это действительно интересно, — согласился я. — Представляешь, ты был прав: тот губастый — действительно западник. Хочешь смейся, хочешь плачь, но ты говорил с самым настоящим агентом ЦРУ. Его на тебя целенаправленно вывела та самая конкурирующая команда: дали услышать пущенный тобой слух про ракеты и "Петрозаводский феномен". Представляешь, что бы было, если бы ты тогда взял от него деньги?
Гагарин потерянно молчал, похоже, живо представив созданную мною реальность.
Мне пришлось задрать бровь. Он торопливо облизнул губы и покорно задал нужный вопрос:
— Что?
— А все! — охотно развел я руками, — деньги от агента ЦРУ за рассказ об испытаниях советских ракет! Десяточка минимум, а так-то и пятнашка. Это тебе не комфортная во всех отношениях двуха за спекуляцию, все было бы по серьезному.
Ваня изошел таким острым запахом пота, что мне пришлось отодвинуться назад.
— Но я ж не принял деньги! — голос его к концу фразы сломался на писк.
— Верно, — согласился я, — ты тут молодец, а я был тогда не прав… Но задача-то у конкурентов осталась, ее не сняли. Возьмут тебя скоро, соколик, — и я посмотрел на него с сожалением, — так или иначе возьмут. Если не на агенте ЦРУ, то на мелочевке — ты ж каждый день подставляешься, в том твоя работа. И расколют тебя до самой задницы очень быстро, когда покажут статью и пятерик на зоне за ней. Покажут, и пообещают скостить до двухи за хорошее поведение… Самое смешное, Вань, знаешь в чем?
— В чем? — обреченно переспросил он.
— А ты полученной двухе радоваться будешь как ребенок, — улыбнулся я ему. — И потом, когда тебе треть срока заменят за хорошее поведение на химию, еще раз порадуешься. Правда, здорово, когда впереди так много поводов для радости? Заодно и перевоспитаешься. На Галёру тебе все одно потом не дадут вернуться… Рабочую профессию получишь…
— А если не подставляться? — он смотрел на меня с нелепой надеждой, — уеду в отпуск… На месяц-два, или, даже, до конца лета.
Я с сожалением причмокнул и продолжил его запугивать:
— Не, не поможет. Это целая наука, как человека на ровном месте законно посадить. Ты есть-пить не будешь, дома закроешься, и все равно на срок наберешь. Ты, Вань, уже на прицеле, все. Не получилось с ЦРУшником — заточат другой крючок. Нужный результат эти ребята получат по любому.
— А если я чего-нибудь подпишу? — глаза его загорелись надеждой, — я слышал, что тех, кто подписал, не трогают.
— Идея, конечно, неплоха, — согласился я, мысленно содрогнувшись, — но несвоевременна. Это для обычной ситуации работает, когда можно по мелочи не прикапываться. А тут не поможет. Нужно, чтобы мне реальный срок светил, тогда мой батя зашевелится. А раз мне реальный срок, то и тебе от него никуда не скрыться.
Я тяжело вздохнул и пересел на соседний стол, подальше от Ваниных подмышек.
— Что делать-то? Что делать? — бормотал Гагарин, раскачиваясь из стороны в сторону.
— Что делать… — передразнил я его беззлобно, — бежать, Ваня, бежать.
— Куда? — простонал он.
— Исчезнуть тебе надо из Ленинграда хотя бы на год, — начал я показывать ему выход из нарисованной ловушки, — пропасть из поля зрения конкурирующей команды. На всесоюзный розыск не подадут — слишком рискованно для них накручивать тебе что-то сверх мелочевки. Уйдешь на дно, тебя поищут с годик и махнут рукой. Да и актуальность ситуации за это время исчерпается. Вернешься, и не вспомнит о тебе никто — будешь уже не интересен. Выбор у тебя, Ванюша, сейчас между двухой на зоне и жизнью на воле вдали от Ленинграда. И все — из-за твоего длиннющего языка, — я помолчал немного, давая ему осознать, потом уточнил заботливым голосом: — Что выбираешь-то?
— Жить-то я на что буду этот год? — горестно воскликнул Гагарин.
— Вариант пойти работать не рассматривается?
Он молча вцепился в волосы.
— Двуха на зоне, Ваня, — напомнил я, внимательно за ним наблюдая, — а может и треху отгрузят. Ты ж совсем торговаться не умеешь, а у них план по посадкам есть… Ну, сам понимаешь, не маленький…
— Ыыыы… — отозвался он.
Я озабоченно покачал головой.
— У тебя денег-то сколько на кармане? В целом если?
— Пара тысяч наберется, — тускло ответил он, — плюс товар дома.
— О товаре сразу забудь, — строго сказал я, — не, серьезно. Даже и не думай. На два года забудь — нет его.
— Я ж не поднимусь потом…
— А после зоны поднимешься?
— Ыыыы… — опять замычал он.
Я задумчиво почесал бровь.
— Ладно, Ваня… Парень ты хороший, меня по-крупному не обманывал… Я так бате и сказал. В общем, поможем мы тебе.
Гагарин с надеждой вперился в меня взглядом.
— Эх… — я обреченно вздохнул и повесил голову, — мне батя на семнадцать лет "Жигуль" обещал… Теперь он согласен дать тебе часть этих деньги в долг, под пять процентов… Накинем тебе две тысячи к твоим запасам.
— Я вернусь и отдам! Да за первый же год! — Ваня начал оживать.
— Но! — поднял я наставительно палец, — будет ряд условий, для твой же пользы. А то засыплешься по-глупому и пропадут наши инвестиции… Первое: деньги я тебе передам завтра вечером, и ты сразу же, даже не возвращаясь домой, уезжаешь. Добираешься до автовокзала на Обводном, садишься в автобус до Пскова — и почухал на ночь глядя. Второе: в Москву, Кронштадт и Севастополь не заезжаешь, на самолетах не летаешь. Чтоб никаких предъявлений паспорта нигде, понятно это? Никаких! Найдут.
Ваня истово кивал.
— Третье, — загнул я палец, — никаких контактов ни с кем из знакомых или родных весь этот срок. Родные есть вообще?
— Бабка с дедом в деревне. Ну, и та тетка…
— Ага… Напиши им письма сегодня, что, мол, решил изменить жизнь, уезжаю на севера, люблю-целую, скоро не появлюсь. Чтоб не подали в розыск из-за твоего длительного исчезновения. Ну, и, естественно, даже не вздумай появиться до истечения срока в Ленинграде и его окрестностях — это будет расценено как нарушение конвенции. Ты уж извини, ничего личного, — холодно улыбнулся я, — но переломанные ноги — это меньшее, на что ты в таком случае можешь рассчитывать.
Гагарин вздрогнул, впечатлившись.
— Так… — продолжил я инструктаж, — на одном месте подолгу не жить, временную прописку не оформлять. Месяц здесь снял у хозяйки, месяц в следующем городе. Прокатись, что ли, по Средней Азии… Завидую даже — страну посмотришь, как мало кто… Говори, что молодой писатель, работаешь над сюжетом, собираешь материал для книги. Кстати, а и попробуй вести путевые заметки, кто знает, вдруг да получится? Заодно будет что предъявить при случае… Веди обычную жизнь — не замыкайся, но и без гульбищ в ресторанах. Попадание в милицию для тебя заканчивается сроком. Это понятно?
— Да! — он впитывал мои слова, как губка воду.
— Так… — я ненадолго задумался. — Паспорт и свидетельство о рождении не забудь взять. С собой один не тяжелый портфель — и все! Одеться как обычно, идти спокойно, не оглядываясь и не суетясь.
— Что… — пошел он белыми пятнами, — за мной следить могут?
— Скорее всего, — отмахнулся я, — не бери в голову, оторвемся… Я помогу. Давай так… — я пожевал губы, прикидывая.
Черт побери, а ведь за ним действительно могут следить! В животе похолодело, и я почему-то сразу представил Мелкую в приемнике-распределителе для сирот.
— Так… — провел рукой по лицу, словно смахивая налипшую паутину. Перед моим внутренним взором встали проходные подвалы и чердаки кварталов вокруг Московского вокзала, — завтра ровно в семнадцать ноль-ноль ты сворачиваешь с Невского на Лиговку и неторопливо идешь в направлении Обводного. Когда я тебя окликну, ты со всех ног — в буквальном смысле этих слова, Ваня, я не шучу! — сразу бежишь ко мне, а, потом, за мной. Все понятно?
— Да! — он энергично кивнул и, прижав руки к груди, истово воскликнул: — Я твой должник!
— Сочтемся, — бросил я, вставая, — ну, иди, а я минут через пять. Смотри, не подведи меня, Ваня…
Шаги Гагарина стихли, и я осел на стул.
— Ц. Р. У, — я прочувствованно, букву за буквой, выплюнул имя своего врага в тишину аудитории, и лицо мое перекосило от омерзения.
Рогофф. Фолк.
Вот как?! Как они умудряются подобраться ко мне так близко?
Я замотал головой, стараясь прийти в себя. Было предельно ясно одно: надо срочно выдергивать Мелкую из снятой через Гагарина квартиры. В голове у меня тяжело заворочался метроном, словно начиная отсчет последних оставшихся часов.
— Так. Так. Так, — проговорил я вслух, пытаясь определиться с приоритетами на оставшийся вечер и выстроить в уме геометрию необходимых маршрутов. Последнее мне и помогло. Я вдруг сообразил, что стою в пяти минутах ходьбы от первой нужной точки, и громко подвел черту под своими метаниями: — Так!
Трамвая я ждать не стал и остановку до Сенной протрусил рысцой. На Ефимова, у Горжилобмена, вдоль застекленных щитов с платными объявлениями было привычно людно: завсегдатаи степенно перемещались повдоль, выписывая в толстые тетрадки интересующие их варианты.
Вот прямо туда мне было не надо. Я приник к простенкам и водосточным трубам, которые были густо, на много слоев, заклеены разновеликими рукописными бумажками с топорщащимися отрывными номерками телефонов.
"Ага, вот", — я встрепенулся, найдя, наконец, нужное: — "Помощь в съеме хороших квартир. Телефон…".
За двадцать минут поисков я нашел еще одного такого маклера и на том остановился. Время продолжало неумолимо шуршать убегающими песчинками и гнало меня вперед.
От Ефимова до Бородинской было всего два квартала наискосок. Быстрая ходьба прочистила мне мозги, но даже поднимаясь по лестнице, я так и не решил для себя окончательно, что буду сейчас говорить Мелкой.
Я не стал звонить и открыл квартиру своим ключом. В темной прихожей стояла глухая тишина, и к большой комнате, что была за поворотом, я невольно крался. Дойдя, слегка двинул дверь и заглянул в образовавшуюся щель.
Мелкая сидела за письменным столом, почти спиной ко мне, и, склонив голову к плечу, выводила что-то в тетради. Светила лишь одна настольная лампа, и комната была наполнена уютным полумраком.
— Привет, — сказал я мягко и переступил через порог.
Девушка дернулась, разворачиваясь. Улыбнулась светло:
— Как хорошо, что ты пришел!
От этих немудренных слов мне стало еще горше.
Я включил верхний свет. Изучил один угол комнаты. Второй.
— Что? — она поднялась со стула, поняв что-то по моему виду, — что-то случилось?
Я задумчиво прошелся взглядом по потолку. Несколько мгновений выгадал, но слова по-прежнему стояли в горле колом.
— Ничего страшного, — выдавил, наконец, из себя, — но — да, случилось. Придется отсюда уехать. Прямо сейчас.
Томка вдруг стала словно меньше ростом, глаза ее потемнели.
Свои шаги вперед я не запомнил, просто плечи Мелкой вдруг опять очутились в моих руках.
— Малыш, — прошептал ей в лоб, — я с тобой. Я тебя не отдам. Это — неприятность. Они случаются. Они будут случаться. Но мы их переживем. Верь мне.
Она быстро-быстро закивала. Потом запрокинула голову и посмотрела мне в глаза. Коротко прильнула, и я отпустил руки, поняв, что она пришла в себя.
— Что мне делать? — деловито спросила Мелкая, потянувшись за портфелем.
— Понимаешь, — я решил сначала ответить на первый ее вопрос, — я только что, буквально час назад, выяснил, что человек, который подбирал нам эту квартиру — ненадежен. Может получиться… нехорошо. Поэтому мы сейчас же отсюда уйдем, ко мне, еще на день или два. А следующую квартиру я сниму уже сам.
— А тебе сдадут? — Мелкая озабоченно нахмурила бровки.
Я пожал плечами.
— Попробую. Студенческий билет с моей фотографией у меня есть. Должно хватить. А что молодо выгляжу… Бывают и такие первокурсники. Наличие денег на съем будет вторым аргументом.
— Что мне делать? — повторила она.
— Собирайся. С чем пришли, с тем и уходим.
— А посуда купленная? — дернулась она, — а… - и замерла с приоткрытым ртом, словно вдруг что-то сообразила. Потом медленно кивнула, — я поняла. Я быстро.
Я невольно поморщился, глядя, как она торопливо сметает учебники в портфель. Потер с досадой лоб: вот не думал, что придется так скоро, всего через неделю, воспользоваться ее разрешением на обман. Мелкая, конечно, такого не заслуживает.
Снял со шкафа чемодан и присел, раскрывая его. Меня вдруг приобняли сзади:
— Не расстраивайся, — шепнули тепло на ухо, — я тебе верю.
Я накрыл ладонью ее кисть.
"Нет, не отдам", — горько улыбнулся про себя.
Среда 15 марта 1978 г, ранний вечер
Ленинград, Лиговский пр.
Гагарин оказался на удивление пунктуален — точно в расчетное время в просвете между домами появилась его узкоплечая фигура.
— Ваня! — подал я голос и махнул рукой.
Он рванул ко мне как лось, высоко задирая колени. В отставленной далеко вбок руке болтался какой-то редкий по нынешним временам саквояж. Я торопливо смахнул набок лезущие в глаза лохмы парика. Вот никогда всерьез не предполагал, что мне этот реквизит пригодится…
— За мной, не отставай! — крикнул подбегающему Гагарину и свернул за угол.
Я решил провести отрыв от теоретически возможного "хвоста" с полной выкладкой, всерьез. Маршрут готовил несколько часов, излазив при этом окрестные чердаки и подвалы в поисках проходов. Пару дверей я оборудовал задвижками для отсечения погони.
По большей части эта работа была излишней — это только в кино топтуны бегут по тому же маршруту, что и объект наблюдения. Такое поведение слишком заметно. Обычно филеры в таких ситуациях стараются в первую очередь взять под контроль соседние перекрестки, отсекая пути переходов в прилегающие кварталы.
Хотя… Береженного — бог бережет, и я решил прозаложиться на худший расклад. В итоге накрутил себя до крайности и в хлам умотал Гагарина.
Первые три небольших квартала мы просто пронеслись через проходные дворы. Неожиданность, скорость и преимущество кратчайшего пути — по моим расчетам, даже с учетом машин у возможных преследователей, мы успевали пересечь пару параллельных улиц до взятия их под наблюдение оппонентами.
А дальше вступало в силу простое соображение: за Ваней могло ходить, с учетом явного отсутствие у объекта специальной подготовки, не больше двух пар преследователей. Уверенно проконтролировать они смогут только тот квартал, где мы ушли в отрыв, и непосредственно прилегающие к нему. Вырвавшись за этот круг, мы, по крайней мере теоретически, уходили от преследования.
Однако на этом я не остановился, и следующие двадцать минут водил Ваню по проходным подвалам и чердакам. Один раз мы даже спустились с крыши на крышу по пожарной лестнице. Так, постепенно, мы добрались к заранее намеченной цели — тихому чердаку на задах Пяти Углов.
— Уф… — выдохнул я, останавливаясь, — все, харе. Оторвались.
Ваня молча уронил саквояж и согнулся, опершись руками в колени. Бока у него запалено ходили, словно у лошади после затянувшегося галопа.
— Ты заметил, как из "Москвича" нам знак на последней улице подавали? — спросил я, переводя дух.
Ваня молча помотал головой, потом тягуче сплюнул, распрямился и просипел:
— Нет. Я вообще никаких "Москвичей" не видел.
— Экий ты невнимательный, просто ужас, — укорил я его, — нас ведут на случай чего. Знак подали, что все нормально. "Хвост" за тобой был, но мы оторвались.
Он обескуражено моргал.
— Все в порядке, — утешил я его, похлопав по плечу, — нас спецы ведут. Ты и не должен был заметить. За тобой, кстати, до самого отхода автобуса будут следить. А может, и дальше…
Я огляделся, решая. Мою куртку слева оттягивала взятая на всякий случай финка. Браться за нее не хотелось.
— Ну, вот и все, — повернулся я к Гагарину, — отсюда выйдешь прямо к троллейбусной остановке. Доедешь до Техноложки, пересядешь до Обводного, ну, а там дальше понятно, да?
— Угу… — кивнул он и спросил, нетерпеливо переминаясь, — ты деньги принес?
— Принес, принес, — успокоил я его, — все как договорились.
Я достал из кармана конверт и явил Гагарину фиолетовую пачку в нем. Он охотно принял и, ощутимо повеселев, посмотрел на меня вопросительно, мол, что еще?
— Так, — я строго сдвинул брови, — письма написал-отправил?
— Да, — кивнул он, — утром кинул.
— Документы взял?
— Да.
— Открывай саквояж.
— Да зачем? — запротестовал было он, но я был неумолим.
— Так… Рыльно-мыльные взял, смена… А это что? — сварливо спросил я, тыкая пальцем в газетный сверток.
— Да там это… — глазки у Гагарина забегали. — Духи французские! Я их в Тбилиси по-быстрому скину и все. Не парься, я умею.
— Вот как… — я с грустью покивал головой.
Похоже, что некоторых только могила исправит…
— Давай сюда, — сказал я внезапно охрипшим голосом, — через год отдам.
Он вцепился в сверток рукой, глаза его зло сузились.
Мне захотелось воскликнуть: — "Да неужели?!", но тут плечи его поникли.
— О контролерах вспомнил? — покивал я понимающе и вытянул сверток из его ослабевшей хватки, — это правильно. Ты этот год никогда не будешь знать, следят за тобой или нет. Но, если они вдруг увидят нарушение нашего договора… Ну, я тебе рассказывал.
Он промолчал, угрюмо глядя вбок. Я вздохнул — вот так и не делай людям зла. Знал бы он, как тонка сейчас нить его жизни, и как сильно и ненужно я ради него рискую. Увы, непрофессионал я, непрофессионал…
— Шагай туда, — махнул рукой в сторону просвета в конце прохода, — это дверь в нужный подъезд. Выйдешь, как я тебе сказал, на Загородный. Следуй строго по маршруту. И не огорчай никого, Ваня, не надо.
Он ушел, громко хлопнув дверью, и полумрак сгустился. Я огляделся. Чердак был практически пуст и лишь чуть дальше, у сваленных в кучу обрезков труб, поблескивали осколки бутылочного стекла. Где-то над головой изредка что-то поскрипывало, словно ветер нехотя теребил повисшую на ржавом гвозде ставню. Один раз издалека долетело звонкое девчачье "штандер Юля!", но, сколько я потом не вслушивался, продолжения не последовало. В воздухе витал легкий запах пыли и хозяйственного мыла.
Я стоял посреди этой грустной тарковщины и, опустив голову на грудь, подводил черту под этапом, в котором позволял себе быть безалаберным. Зря, наверное, но это было так приятно…
— Это все пьяный воздух советской беззаботности и детства… Все, буду взрослеть… — отчего-то бормотать это обещание в тишину чердака было еще можно, а вот думать об этом про себя — невыносимо тоскливо и, даже, жутко, словно я хоронил себя живьем.
— Эх! — я от души саданул ребром ладони по ближайшему деревянному столбу, и от боли мне немного полегчало.
"Ладно…" — решил я, собирая себя в кучу, — "надо радоваться тому, что есть. Не всем так повезло. Далеко не всем. Да, собственно — никому".
Я двинулся на выход. У двери обернулся и с какой-то мстительной обидой посмотрел на чердак, где только что похоронил свое повторное детство, словно хотел напугать чем-то эти вековые балки и стропила. Втуне, они остались безучастны, словно египетские сфинксы.
"Да и то, право", — подумал я, внезапно успокаиваясь, — "такой малостью этот район не удивить".
Эта мысль неожиданно вернула мне хладнокровие. Я словно нашарил ногами утерянную было опору. Верно, все познается в сравнении.
"У меня — все хорошо", — улыбнулся с сарказмом, — "даже отлично. Осталась малость — мир спасти. Он ведь того стоит, верно"?
