Глава 4
Вторник 07 марта 1978, утро
Ленинград, Измайловский проспект
Я проснулся рывком, словно и не спал. Просто открыл глаза в темный еще потолок, и сразу осознал все: слева, чуть посапывая в подушку спит Мелкая ("все же заболела?" — сразу озаботился я); вчерашний день моментально раскатал передо мной свое полотно, тревожа возможными последствиями. Скосил взгляд вниз — там мама легонько подергивала меня за большой палец ноги.
— Тсс-с, — выдохнула она, увидев, что я открыл глаза, и поманила за дверь.
Я торопливо натянул майку, схватил штаны и выскользнул следом.
— Я одежду твоей девочке погладила, — шепотом отчиталась она, и я звонко хлопнул себя по лбу — об этом я совсем не подумал.
— Сейчас папа домоется — и ты иди, — продолжила мама, — а потом твою Тому разбудим.
Она чуть прищурилась, выглядывая мою реакцию на идущее настойчивым рефреном "твою", но я думал в тот момент об ином, и затеянное зондирование с треском провалилось. Мама чуть слышно выдохнула, и я не смог определить, чего там было больше — облегчения или разочарования.
— Ага, — мотнул я головой, глядя на тщательно отглаженную девичью форму в прихожей, — спасибо.
Мылся я торопливо, заметно быстрее обычного, и вот на это мама в своих расчетах не прозаложилась. Она, конечно, среагировала на мой выход из ванной, рванув из кухни наперерез, но к дверной ручке я поспел первым.
— Да я разбужу, ты не волнуйся, — сказал маме ласково и шагнул в свою комнату.
В спину мне разочарованно цыкнули. Довольно улыбаясь, я прикрыл дверь.
За окном начало сереть, и будущий день уже просачивался в комнату через оконное стекло. Я сделал пару шагов и наклонился, разглядывая ту, что стала вчера частью моей жизни.
Мелкая спала, словно застыв на лету — широко раскинув руки и запрокинув голову. На правой щеке ее проступил отпечаток подушки. Посапывать она перестала, теперь дыханье ее было почти беззвучно. На лице девушки застыло не встречавшееся мне прежде выражение крайней безмятежности, и из-за этого на какой-то миг она показалась незнакомкой. Потом я втянул воздух, ощутил запах и наваждение прошло.
Нарушать ее покой совершенно не хотелось, мне пришлось сделать над собой усилие.
— Эй, — я слегка потрепал Мелкую за плечо и нашептал, наклонившись к уху: — Просыпайся потихоньку.
Она распахнула веки и сжалась в комок. Мне словно полоснуло по сердцу ножом: я увидел в ее глазах даже не страх — ужас. Во мне заполыхал, испепеляя все сомнения, гнев.
"Нет", — скрипнул про себя зубами, — "не перестарался я вчера, наоборот. Ох, и как же ему повезло…"
Я присел на краешек кровати и постарался улыбнуться:
— С добрым утром, сестричка.
Она прерывисто вздохнула, обегая комнату быстрым взглядом, и расслабилась. Накрыла своей ладонь мою, и ответная улыбка осветила ее лицо:
— С добрым утром, — и, поколебавшись миг, добавила с ноткой неуверенности в голосе: — Андрюша.
Я моргнул, принимая.
— С родителями все в порядке, — доложил, нехотя убрав руку с ее теплого плеча, — дождался вчера, объяснил. Все правильно поняли и приняли. Так что не волнуйся. Конечно, интерес к тебе будет, особенно от мамы. Воспринимай его легко, как естественный. Не напрягайся, хорошо?
Уголки ее губ дрогнули и опять поползли вверх:
— Это ж не самое страшное, да?
— Верно, — хмыкнул я, вставая, — тогда, коль тебя этим не запугать, иди мойся и будем завтракать. Родители как раз кухню освободят — им на работу раньше выходить.
За дверью, изнывая от нетерпения, вилась мама, для вида перебирая что-то на полках платяного шкафа. Я остановился и покачал с молчаливым осуждением головой.
— Ой, да ладно, не съем же я ее, — едва слышным шепотом попыталась успокоить она меня в ответ, — вот, лицевое подобрала.
Я почувствовал, как за моей спиной почти бесшумно отворилась дверь, и шагнул вбок. Мама торопливо улыбнулась.
— Доброе утро, — Мелкая замерла на пороге, зябко кутаясь в длиннополый халат. В глазах ее застыла легкая опаска, словно она ступила на тонкий неизведанный ледок, но жила там и надежда, чуть наивная, но оттого и трогательная.
"Вера в свет за поворотом", — мелькнуло у меня понимание, мелькнуло и сменилось удивлением: — "Как она смогла ее пронести"?
— Доброе, — эхом откликнулась мама, прижимая к груди цветастое полотенце. Пару секунд они рассматривали друг друга. Потом на мамином лице мелькнуло не то, чтобы одобрение, а, скорее, некоторое облегчение, и она затараторила: — Вот, возьми себе для лица. А щетку зубную я сегодня заскочу куплю. Ты что больше хочешь на завтрак: творог со сметаной или яичницу с макаронами и колбасой?
Взгляд Мелкой тем временем соскользнул с мамы на наглаженную школьную форму за ее спиной. Лицо девушки закаменело.
— Мама утром погладила, — негромко пояснил я, поняв.
Мелкая опустила голову и чуть слышно хлюпнула носом. Мама замолкла на полуслове и почему-то посмотрела на меня виновато.
— Спасибо, — пробормотала Мелкая, подняв на маму влажно поблескивающие глаза, — извините… Просто я отвыкла, что обо мне кто-то заботится…
Мама беззвучно дернула губами, потом шагнула вперед и приобняла Мелкую.
— Ничего-ничего, — мягко зажурчал ее голос, — все будет хорошо. Сейчас примешь душ, согреешься, чайку сладкого… Но, вообще, — она задумчиво отстранилась, — лучше всего греет понимание того, что ты кому-то нужен…
Мы на секунду зацепились с Мелкой взглядами.
— Спасибо, — сказала та окрепшим голосом.
— Ну… Иди в ванную, — посторонилась мама, пропуская.
Постояла в тихой задумчивости, глядя на притворившуюся дверь, потом обернулась ко мне:
— Ладно… Пообедаете тогда в столовой. И смотри: не вздумай ее обидеть!
— Какой я грозный, подумать только, — усмехнулся я с облегчением, — то Зиночка просит Кузю не обижать, то ты — Мелкую.
— Мелкую? — в глазах у мамы вспыхнул новый интерес, — вот как…
Я молча двинулся на кухню. Спину мне грел заинтригованный мамин взгляд.
— Уцелел? — уточнил, ухмыляясь, папа и пожаловался, понизив голос до трагического полушепота: — Она ж ночью вся извертелась, спать не давала.
— Бр-р-р… Нет, точно — вам надо было двух или трех.
— Я все слышу! — донеслось звонко из коридора.
Папа заканчивал завертывать стопку бутербродов в кальку.
— Будь осторожен, — сказал негромко, не поднимая взгляда от стола, — забота привязывает.
— В курсе, — буркнул я, проходя к плите.
— Ну и хорошо, — легко согласился он, — кто предупрежден, тот вооружен. Денег точно хватает?
Я молча махнул кистью над теменем.
— Славно, — папа задумчиво помолчал, глядя куда-то вбок, потом добавил: — Ну, не буду советами давить. Ты, похоже, мальчик уже взрослый… Сам давай.
— Вот за это — спасибо, — искренне отозвался я.
— Понимаю, — усмехнулся папа и двинулся в прихожую. — Мать, ты там долго копаться будешь? Опоздаем.
Я развернул одеяло, заботливо обернутое вокруг сковороды. Поднял горячую крышку — под ней обнаружились макароны и полоски колбасы, залитые взбитыми яйцами.
"Да", — подумал я, прислушиваясь к легкому шуму, что производили в прихожей одевающиеся родители, — "повезло мне, повезло. Только этого мало".
Тот же день, чуть позже
Ленинград, Измайловский пр.
— Ваню-то? Сейчас… — проскрипел в трубке знакомый уже голос соседки Гагарина.
Я протер затуманившееся от моего дыхания стекло и подмигнул Мелкой, что сторожила наши портфели в паре метров от таксофона. Ее лицо озарила ответная улыбка, ясная и светлая — так могут улыбаться только дети, еще не стесняющиеся движений своей чистой души.
В телефонной трубке, что холодила мое ухо, царило молчание, лишь изредка прерываемое далекими, словно идущими из космоса, шорохами и тресками. Я стоял, улыбался сквозь мокрое стекло той же дурацкой открытой улыбкой, и пытался понять, отчего мне сейчас так хорошо в этой промерзшей и прокуренной будке?
Нет, понятно, что мы любим тех, кому бескорыстно помогли, и, часто, сильнее, чем они нас. Но явно было что-то сверх того, и хотелось понять — что.
"Зримость", — предположил я, перекладывая увесистую черную трубку к другому уху, — "не почти абстрактные, загоризонтные для меня неторопливые движения геополитических плит, а зримый, осязаемый прямо сейчас мой личный результат. И, хоть траектория дрейфа тех самых плит от этого не изменится, но все равно это очень правильный, греющий сердце поворот Истории".
На этом я с удовлетворением подвел черту: рыть дальше и глубже могло оказаться себе дороже — мало ли, что еще там накопаю в себе? Пусть она будет солнечным зайчиком, что удерживает меня на свету. Слишком часто мне приходится балансировать на грани и, порой, соскальзывать и в кровь и грязь. Пусть будет якорем. Только бы не утопить ее вместе с собой…
Приложил ладонь к опять запотевшему стеклу. Отнял — осталась пятерня, по размеру уже почти взрослая. Снаружи на отпечаток тут же прильнула, примериваясь, девичья кисть. Мелкая изобразила на лице гримаску шутливого огорчения — ее ладошка была явно меньше.
Я вывел поверх ее ладошки сердечко, а потом, одумавшись, быстро его смахнул. Но ей того хватило — рука отдернулась, а улыбка стала чуть смущенной. Потом она негромко засмеялась — не то над собой, не то надо мной. Или, может быть, над нами вместе… Смех ее сразу сделал случившееся простым и естественным: ну, пошутили школьники, бывает.
Да, с ней было легко. Мои слова она воспринимала как данность. Надо позвонить не из квартиры, а с уличного автомата? Значит — надо. В школе лучше вести себя по-старому? Хорошо.
Это было непривычно, и, даже, чуть тревожно — не слишком ли Мелкая вжилась в роль ведомой?
"Над этим надо будет поработать, когда оттает", — решил я.
Но пока в том был сплошной плюс: надо мной не висело дамокловым мечом неистребимое девичье любопытство. В моей ситуации это дорогого стоит.
Трубка, наконец, откликнулась заспанным Ваниным голосом.
— Ваня? С добреньким утречком тебя, — негромко поприветствовал его я: — Ну, нашел что с квартирой? Ага… Ага… Понятно… Ладно, ищи дальше. Тогда до встречи на Техноложке, как договорились. Пока.
Я вернул трубку на крюк и вывалился на свежий воздух.
— Пока ничего приличного, — сообщил Мелкой, — может быть к вечеру что-то появится. Я после школы отъеду, узнаю. Не волнуйся, найдем за пару дней.
Она кивнула и покосилась куда-то вбок.
— Эй, — я чуть подтолкнул ее локтем, — да не собираюсь я тебя сплавлять. Буду частым гостем, еще надоесть успею. А вот кстати… Надо что-то решать с готовкой. Не бутербродами же тебе питаться.
— Я умею, — она торопливо вскинула на меня глаза, — и первое, и второе. Меня мама учила. Пловы, лагман, шурпу… Ну, и нашу русскую кухню тоже немного.
Я посмотрел на Мелкую весьма заинтересованным взглядом, и ресницы ее смущенно задрожали.
— Отлично, — с чувством выдохнул я, — я буду очень частым, надоедливым гостем.
— Не гостем, — поправила она меня, покачав головой.
На дне ее глаз потревоженной птицей метнулась какая-то мысль. Я невольно схватил ее и рассмотрел, а затем, совершенно неожиданно для себя, смутился и сам. Пару секунд в голове у меня толкались несвязные мысли, потом я, ломая проступающее напряжение, провозгласил:
— Плов… Как много в этом звуке. Надо будет новоселье устроить, как думаешь? Казан прикупить…
Мелкая моментально переключилась и принялась верстать планы. Я, недовольный сам собой, осторожно перевел дух: и придет же такое в голову…
На подходе к школе мы стали обрастать попутчиками. Сначала, на повороте с Измайловского, меня прихватила под руку Кузя. Пристроила свои шаги к моим, покосилась с легким удивлением на идущую рядом Мелкую и многозначительно произнесла:
— Рискуешь.
Глаза ее были еще непроснутые, и сама она была словно пять минут как со сна, уютная и теплая, и лишь веселые мушки-конопушки, горсточкой брошенные ей на нос, дружно радовались ясному утру.
— Уже нет, — ответил я, а потом продолжил, переводя на другую тему: — Боюсь даже спрашивать, чем ты сегодня вместо сна занималась.
— Вот и не спрашивай, — буркнула она и, отвернувшись, протяжно, от души зевнула.
Потом нас нагнал запыхавшийся Сёма, а на углу школы к Мелкой пристроилась ее подружка с косой в руку. Так и ввалились в дверь гурьбой.
А на выходе из гардероба меня отловила Чернобурка. Оттащила к пустому окну в конце коридора, развернула лицом к стеклу, сама встала сбоку, заслонив от всех, и зашипела недовольно:
— Ты что вчера учинил?! Да я чуть со стыда не сгорела!
Я не сразу понял, о чем она — это самое "вчера" у меня выдалось очень, очень насыщенным. Потом сообразил, и, обрадованный этим, протянул с облегчением:
— А… Это вы о том психологе?
Она поперхнулась заготовленными словами. Потерла с досадой лоб и в полголоса пожаловалась в пустоту:
— И ведь говорила мне Татьяна Анатольевна, предупреждала: не связываться с тобой…
— Наша Тыблоко — мудрая женщина, — степенно согласился я, — ее не грех и послушаться.
Глаза Светланы Витальевны на пару секунд остекленели. Потом она посмотрела на меня длинным нехорошим взглядом, и я торопливо вскинул руки, сдаваясь:
— Ну, да, да, виноват. Молодой, глупый…
Она обиженно поджала внезапно задрожавшие губы:
— Виноват, виноват… Да я, получается, на тебя совсем неверный анализ написала! Ты ж меня дурой перед руководителем группы выставил!
Я припомнил чернявого, карманное зеркальце в ее руке и потупился, испытав мимолетный стыд.
— Извините, Светлана Витальевна… Черт попутал, правда… Чем могу загладить?
— Загладит он… — недовольно пробухтела она, — чем тут теперь такое загладишь… Только образцовой работой!
— Так я готов! — воспрянул я духом, — что в итоге-то: добро дали?
— Дали… Но не без сомнений, — она хищно прищурилась, — посмотрим, как ты до поездки будешь справляться.
— Слушаю со всем почтением.
Она мечтательно посмотрела сквозь меня:
— Эх, как бы я хотела быть куратором твоей группы в институте… Может, случится, а?
— Не-не-не, — я энергично замотал головой, — я в математики.
— Жаль… Очень жаль, — с чувством сказала Чернобурка, — но я не буду терять надежды.
Я улыбнулся:
— Вот честно, Светлана Витальевна, я сожалею. Что делать-то надо?
Она немного помолчала, успокаиваясь. Затем сказала:
— Тебе послезавтра надо после школы подъехать туда же, на Литейный.
Я на пару секунд прикрыл глаза и пробежался по своим планам.
— Хорошо.
— Меня вызовут, я проведу.
Я молча кивнул. Она быстро оглянулась и пояснила в полголоса:
— С офицером одним познакомишься…
От уголков ее глаз разбежались тоненькие насмешливые морщинки, и я почувствовал какой-то подвох.
— Каким-таким офицером? — уточнил наугад.
— Статным, симпатичным, — пояснила она, давя улыбку, — настоящий морской дьявол. Руководитель нашей поисковой экспедиции.
Я прикрыл глаза, прикидывая получающийся расклад.
— Ага… ага… — забормотал, — ага. Понятно. Мэри, да?
— Соображаешь, — с каким-то непонятным сожалением сказала Чернобурка.
— А получится? — с сомнением спросил я, — хотя, конечно, не мое дело…
Она взмахнула рукой:
— Верно, не твое, не забывай об этом. Главное — сам не подведи, — и добавила задушевно: — Удушу ведь паршивца…
Тот же день, ранний вечер,
Ленинград, Загородный пр.
Перед Техноложкой было необычайно людно — вовсю шла бойкая уличная торговля. Скручивались тугими кольцами очереди вокруг горьковатой абхазской мимозы; влет, только успевай подносить, расходились армянские гвоздики, и лишь у латышей с тюльпанами иногда случался короткий передых — дороговато, аж по два рубля за цветок.
Мне пришлось потолкаться, выискивая в этой суете Гагарина.
— Вот, — мы отошли в сторонку, и он протянул мне сверток, — как заказывал. Все за семьдесят пять.
— Четвертый флакончик доложил? — уточнил я и полез за деньгами.
— Да, да, как договорились, — сказал он и продолжил: — С квартирами туго. То клопами воняет, то плесенью из подвала. Я вышел на маклера, что занимается сдачей дорогих квартир, но там и цены другие… — Ваня посмотрел на меня вопросительно.
— Давай, чего уж там… — обреченно махнул я рукой.
— Есть хорошая двушка за сотню, в доме работников театра. На Бородинской. Можно прямо сейчас позвонить маклеру и договориться о встрече, он ждет.
— Так, — сказал я и призадумался.
Сформированный вчера запрос на "губастого" ушел в сопряженную ноосферу, и, по опыту, отклик будет не ранее, чем через пять-семь дней.
Так у меня паранойя? Нет?
— На тебя больше никто не выходил с вопросами обо мне? — я пристально посмотрел Ване в глаза.
— Нет, — ответ вылетел из него легко, без заминки. Потом он уточнил озабоченно: — А что, могут еще?
"Не похоже, что врет", — решил я.
— Не знаю, — покачал головой, а потом признался: — Что-то мне, чем дальше, тем больше от того эпизода не уютно. Если что, сразу говори, — я еще чуть помялся, а потом решил: — Хорошо, звони маклеру.
Тот же день, вечер,
Ленинград, Измайловский пр.
В квартиру я не возвращался — прокрадывался аки тать в ночи. Тихо отщелкнул замок, осторожно переступил через порог… Не включая свет, так же тихо притворил входную дверь и замер.
Сквозь широкую щель из-под двери в гостиную пробивался теплый свет. На всякий случай я заглянул в свою комнату. Никого. Мне немного полегчало. Не то, чтобы я действительно боялся, что Мелкая будет отсиживаться в темноте и одиночестве, но кто знает, как у нее сложится с родителями в мое отсутствие?
Припрятал духи в ящик стола и вернулся в коридор. Приложил ухо к узкой щелке у дверного косяка и постоял, прислушиваясь. В комнате под мерное бормотание телевизора мама вела неторопливый допрос Мелкой, ловко маскируя его под непринужденную светскую беседу. Я поежился, мысленно пробежавшись по накопившимся за мной грехами и грешками. Сколько их, интересно, уже успело всплыть в ходе этого потрошения?
— Ну, понятно… — протянула мама и неожиданно поменяла тему: — Кстати, а ты-то Андрюшу поздравила на двадцать третье? Не забыла?
— Да, открытку надписала, — чистосердечно призналась не заподозрившая никакого подвоха Мелкая.
— А мальчиков в своем классе?
— А у нас девочек больше, так что — обошлось, — прозвучало радостно в ответ.
Следом наступила ошеломленная тишина: Мелкая, судя по всему, лихорадочно соображала, как выбраться из простенькой ловушки-двухходовки, в которую она только что позволила себя загнать.
— Ты что-то зефир совсем не ешь, — произнесла мама с легкой укоризной, за которой моему опытному уху была слышна довольная улыбка, — вот, попробуй.
Я толкнул дверь, заходя.
— Оп-па, — сказал удивленно, — а где папа?
— Да все на кафедре коллег поздравляет… — по маминому лицу проскользнула тень неудовольствия.
Я бросил взгляд на часы: начало девятого. Похоже, пора стелить бате соломку…
— Ну, тогда и мне не грех тебя сейчас поздравить, — бодро объявил я и ушел за духами.
— Мама, прости дурака, — покаялся, протягивая коробочку густого синего цвета, — не сообразил с первых заработанных денег подарок тебе купить. Так вот… С праздником тебя!
— "Пани Валевска"! — восторженно взвизгнула мама, — сынуля!
Я был притянут и оцелован.
— Ага, — согласился покорно, — Валевска, она самая. Любовница Наполеона.
— Да? — мама взглянула на коробочку иным, каким-то настороженным взглядом, а потом прищурилась на часы в серванте.
Я мысленно отвесил себе оплеуху.
— Попробуешь?
— Обязательно, — мама решительно повернула пробку.
Мелкая тут же присунулась понюхать.
— Но-но, — остановил я ее, — никогда не пробуй духи из флакона. И с кожи сразу тоже не стоит. Все составы рассчитаны на постепенное раскрытие аромата в шлейфе. Надо нанести на определенные точки и подождать, пока распустится. Вот, видишь, — я указал на маму, — запястья, за ушками, ямочка между ключицами… Ну, и еще одна точка есть…
Мама посмотрела на меня с интересом, но промолчала.
— Какая? — спросила Мелкая с детской непосредственностью.
— Как-нибудь потом, — промычал я, неожиданно краснея.
На лице у мамы заиграла ехидная улыбка.
— Вот! — поднял я наставительно палец, — вот теперь запах начал раскрываться, чуешь?
Мелкая прикрыла глаза и, аж привстав на цыпочки, потянулась за струйкой аромата.
Я тоже принюхался, определяя:
— А и правда интересно: сладкая цветочная пыль.
— Сказка… — мечтательно прошептала Мелкая, — просто сказка…
Она так и стояла, вытянувшись в струнку, и на сомкнутых ресницах ее что-то искрило.
— Давай я тебя тоже… — начала было мама заботливо, но тут я энергично замотал головой.
— Ага, — сообразила мама через пару секунд, — понятно. Ну, неси уж.
Я метнулся в свою комнату.
"Так, что мне Ваня сунул-то? "Сикким"? Туалетная вода? Испания? Не слышал", — я мысленно пожал плечами, — "ну… Других вариантов все равно нет".
Мелкая, завороженная ароматом, не приняла мой уход на свой счет и заподозрила что-то лишь когда я начал приближаться к ней с красивой коробочкой в руках: в глазах ее мелькнула паника, и она шарахнулась за маму.
— Франция? — поразилась та и, обернувшись, посмотрела на Мелкую с каким-то новым интересом. Та замерла, робко выглядывая из-за маминого плеча.
— Как Франция? — удивился я, покрутив коробочку, — вот: "made in Spain". Испания!
— "Эль", — мама наставительно ткнула в крупную букву на коробочке, — Это — "Ланком". Ты что, не знал, что покупаешь?
— Я думал, что это мексиканский тушкан… — на автомате отшутился я, с недоумением вертя упаковку, — "ну надо же, точно — "Ланком". Моя ошибка, надо было формулировать Ване желание точней".
Мне, наконец, удалось настичь девушку, и то лишь благодаря тому, что мама сделала полшага назад.
Мелкая торопливо сцепила руки за спиной, словно для того, чтобы они случайно не потянулись за подарком, и непокорно вздернула подбородок.
— Тома…
Я остановился напротив и заглянул в ее глаза. Там я увидел твердую готовность к отказу, и это меня порадовало. Оставалось подобрать слова — обычные праздничные сейчас не годились.
Пролистнул страницы памяти: вот Гадкий Утенок подходит ко мне перед Дворцовой, вот она же вылетает мне под ноги из-за угла… Вот половинит батончик мюсли. А вот и спуск к Фонтанке.
Я посерьезнел.
— Тома, — повторил я и продолжил с расстановкой: — Духи — это одежда для духа. Он у тебя есть, я знаю. Это — ему, носи в удовольствие.
Я поднял подарок на раскрытой ладони, и теперь, чуть прищурившись, смотрел поверх него в глаза напротив. Там, в почти черном омуте, чередой пролетели упрямство, смятение, потом пришла гордость.
— Спасибо, — кивнула она, выдыхая, и расцепила пальцы.
Взяла двумя руками подарок, быстро покосилась на маму, а потом сделала шажок вперед и мимолетно ткнулась губами мне в щеку.
— Ну, — вопросила мама, все это время, кажется, от любопытства не дышавшая, — будем пробовать?
Мелкая посмотрела на нее с ужасом, словно та святотатствовала.
— Ладно, ладно! — энергично замахала мама руками, — да я так, просто… Дюш, ты голоден?
— А то ж…
— На плите — хек жаренный. И картошка в депрессии.
— Как это? — невольно заинтересовался я.
— Ну, пюре, — хихикнула она. — Вроде картошка как картошка, но такая подавленная!
Я усмехнулся и посмотрел на Мелкую.
— Поешь?
— Ой… Я сейчас лопну, — бровки ее вскинулись виноватым домиком.
— Ну, тогда просто посиди со мной.
Она с готовностью закивала, все также крепко, двумя руками, прижимая к себе подарок.
— Идите, — отпустила нас мама. Похоже, к ней вернулось благодушное настроение.
Я поволок Мелкую на кухню пошептаться о новостях с квартирного фронта. Когда на часах было уже полдесятого, а в коробке бакинского курабье показалось дно, домой возвернулся блудный папа.
— Доро-ая… — громко воскликнул он с порога и энергично, но излишне размашисто протянул растрепанный букет мимоз, — стальное завтра!
Из-под полы его по-молодецки распахнутого пальто волочился чудом уцепившийся за что-то и, благодаря тому, хоть и грязный, но уцелевший импортный (настоящий шотландский!) шарф. Лицо папы было чистым, но на уголке носового платка, что пижонски выглядывал из нагрудного кармана, виднелись подозрительные розоватые разводы.
Мама неторопливо, с чувством, уперла руки в боки и длинно вдохнула, набирая побольше воздуха.
— Хм… — негромко подал я голос, — наверное, партполитработу благоразумно будет перенести на утро.
Папа посмотрел на меня с немой благодарностью во взоре.
— Да, — помолчав, хмуро согласилась мама, а потом многообещающе покивала папе: — Будет тебе и завтра, будет и стальное. Будут тебе и лаборантки кафедральные на брудершафт!
Из папы вырвался неологизм — какое-то неизвестное еще филологической науке междометие, щедро сдобренное нотками протеста. Потом он попытался еще раз всучить маме букет.
— Так, — я развернулся, прихватил застывшую за моей спиной Мелкую за локоток и громко, привлекая внимание противоборствующих сторон, объявил: — Ну, а мы — спать. И вы там сильно не шумите…
— Ох, — выдохнула Мелкая с ужасом, лишь только я закрыл за нами дверь, — и что теперь будет?!
— Да ничего страшного, — легко отмахнулся я, — повоспитывает завтра, потом помирятся.
Мы прислушались к разворачивающемуся за дверью действию. Судя по сдавленному шипению, мама предъявляла пострадавший шарф, а папа пытался жестами уверить ее в своих самых лучших намерениях.
— Спать, — подвел я черту.
Но не спалось, и, даже, не лежалось. Я искрутился на скрипучем кресле-кровати, за десять минут свернув простыню под собой в тугой жгут.
— Извини, — сказал, расправляя ткань, — мешаю тебе.
Мелкая тут же повернулась на бок, лицом ко мне. Мы лежали почти на одном уровне, разделенные лишь ручкой кресла, да узкой щелью между кроватями.
— Боишься, не помирятся?
— А? Да нет! — я еще раз прислушался к далекому шумку из родительской комнаты. — Все будет нормально.
— А что тогда?
Я лишь повздыхал в темноту. Мелкая придвинулась ближе и прошептала:
— Секрет?
— Да о завтра думаю, — неожиданно даже для самого себя признался я, — о Томе.
Мелкая промолчала, и я счел нужным пояснить:
— Понимаешь, мне ж завтра с ней объясняться… Про тебя. Наверное…
Повисла тишина.
— Наверное? — подала, наконец, голос Мелкая.
— Ну, да. Понимаешь, — я приподнялся на локте и жарко зашептал, — я не знаю, как правильно поступить. Если вы обе со мной надолго, то, рано или поздно, вот эта наша с тобой ситуация станет известна и ей. И что тогда? Как я потом объясню, почему не доверял ей сейчас?
Мелкая понимающе кивнула:
— Тогда рассказывай, конечно.
— Боюсь, — я упал на спину и уставился в потолок. — Знаешь, слишком часто многое, начавшись как сказка, заканчивается потом как страшный сон. Именно поэтому, взрослея, люди становятся осторожней. Да, недоверие закрывает глаза на хорошее в человеке, это верно… Но доверие — на плохое! А если я завтра разбужу в ней своим рассказом это самое плохое? Поэтому — боюсь.
— Бедный, — Мелкая извернулась, просунула под перекладину руку и легонько погладила меня по волосам.
Я покосился на нее с удивлением.
— Тут так получается, — я покусал, раздумывая, губу, — иногда недомолвить — значит защитить человека от его злой стороны. Вот я и мучаюсь: быть правильно-честным или, исходя из лучших побуждений, принять на себя ответственность за обман.
Мы еще помолчали. Потом Мелкая приподнялась, уселась на пятки, сложила руки на коленях и негромко заговорила:
— Я не знаю, что тебе делать завтра. Но, — она наклонилась ко мне, и в голосе ее появились какие-то торжественные вибрации, — если ты посчитаешь нужным, то обманывай меня. Я разрешаю.
— Уф-ф-ф… — вырвалось из меня от этой неожиданной щедрости. В горле запершило. — Спасибо. Правда. Наверное, — я прищурился в потолок, — я иногда буду вынужден это делать. Но только тогда, когда это будет крайне необходимо. Обещаю.
— И не мучайся тогда, — она восприняла мое признание очень легко. Взбила подушку, улеглась, поблестела глазами, а потом поднялась на локтях и позвала заговорщицким тоном: — Дюша…
— Что? — повернул я голову.
Было видно, что она колеблется. Потом все же решилась:
— А ты хочешь, чтобы я духами намазалась?
— Ох… — я невольно улыбнулся, — вообще-то духами не мажутся, их носят. И, да, мне было бы приятно, если бы ты иногда, когда тебе это хочется, их носила.
— Хорошо, — согласилась она. Легла на спину и на время замолчала, что-то обдумывая.
— Дюш… — донеслось потом чуть слышно.
— А?
— А какая еще точка?
— Точка?
— Запястья, за ушами, ямка… А еще?
Я помолчал, даваясь улыбкой.
— Дю-юш?
— Гхм… Ну, примерно на ладонь ниже пупка.
Из темноты донеслось какое-то невнятное ойканье, потом звуки оттуда словно отрезало, и наступила мертвая тишина. А спустя всего пяток минут послышалось ровное сопение, и я позавидовал способности Мелкой засыпать. А потом, все так же улыбаясь, заснул и сам.
Среда 08 марта 1978, день
Ленинград, Измайловский пр.
— Ты это куда собрался? — вполголоса шипела мне в спину мама.
— На свидание, — ровно ответил я и, повернувшись к трюмо теперь в полуанфас, придирчиво оценил свой вид.
— А… А Томочка? — моя прямота, судя по маминому голосу, оказалась для нее неожиданной.
— Так я с ней и иду, — изобразил я живое недоумение.
— Да нет же! Вот эта! — мама возмущенно ткнула пальцем в сторону моей комнаты.
— А с ней у нас товарищеские отношения, — я остался в целом удовлетворен картинкой в зеркале и потянулся за шипром.
— Боже, какой ты еще у меня дурачок! — запричитала, закатывая глаза к потолку, мама.
За ней, на заднем плане, реял папа, сумрачный и молчаливый — он был лишен на сегодня права голоса.
— Неужели ты сейчас вот так просто бросишь ее и уйдешь? Восьмого марта! — мама решила надавить мне на совесть. — Бедную несчастную девочку!
Во мне начала подниматься волна глухого раздражения — отчасти потому, что упрек был справед. Но ответить не успел: дверь в мою комнату раскрылась и оттуда решительно шагнула Мелкая.
Мама, уже набравшая воздуха для продолжения, резко замолчала. Девушка подошла ко мне, внимательно, с головы до ног, оглядела и поправила ворот водолазки:
— Кривовато села.
Глаза ее беспокойно блестели, на скулах проступили пятна волнения.
Я виновато покосился в сторону, а потом тихо спросил:
— У тебя когда день рождения-то?
Она вдруг сверкнула легкой улыбкой:
— В один с тобою день.
Моя рука дернулась к затылку.
— Тц… — перехватила ее Мелкая, — ты ж лаком пользовался. Не трогай.
— Спасибо, — сказал я серьезно.
— Ой, дурачок… — тихо-тихо простонала на заднем плане мама.
Я шагнул вперед и коротко коснулся лба девушки губами.
— Спасибо, — повторил и пошел на выход.
По лестнице я спускался, морщась: мой поступок, совершенный по наитию, перерастал теперь во что-то большее, чем виделось еще вчера.
"Но какова!" — покачал я головой, — "нет, обещаю: этим летом, чтобы ни случилось, день рождения мы встретим вместе, и за мной — праздник".
Но вот лениво хлопнула за моей спиной щелястая дверь. Я остановился, оглядываясь. Во дворе было тихо и безлюдно. Просевшие сугробы грелись на солнце. Яркий свет и утренняя свежесть кружили мне голову.
"Весна!" — я запрокинул лицо к небу, что распахнулось этим утром над крышами, и зажмурился, — "лучшее время для безумств! И я к ним готов!"
Да, я вновь очутился в той поре, когда смутный еще зов души и уже пробудившееся влечение даруют человеку пронзительный шанс прильнуть к божественному идеалу, пусть всего лишь в форме неясного предчувствия, которому позже почти наверняка суждено быть обманутым.
Стоило мне оказаться рядом с моей Томой, и мир вокруг начинал плыть. Достаточно было одного встречного взгляда любимых глаз, и я с восторгом падал в открывающуюся пропасть.
В том сладком полете первым приходило понимание. Любой жест моей девушки вдруг наполнялся хрупким движением духа, и я проникал в сокровенное его значение так же легко и естественно, как дышал. В зелени ее глаз проступала многослойная, видимая лишь мне, глубина, и жизнь, где мешались огонь и зола.
То понимание дарило прощение. Я прощал легко и радостно, по сто раз на дню, поэтому были у нас и маленькие вспышки хулиганства, и капризы, и смех фонтанчиком из горла, и сладким шепотком — милая чепуха на ушко. А потом, позже — соприкосновения запахами и бережно накопленная нежность.
Да, мне было что терять.
Поэтому в тот день я о Мелкой промолчал.
