Глава 2
Воскресенье 05 марта, день
Ленинград, Пулково.
Серьезные машины всегда красивы. А этот ТУ-134 был серьезен, как кадровый военный, в кои-то веки натянувший на себя вдруг идеально севший гражданский костюм. Плавные линии и зализанные стыки, отсылающие к стратегическим бомбардировщикам шестидесятых, большие круглые иллюминаторы — дань эстетике космической эпохи, и мощные, явно рассчитанные на более тяжелую машину, двигатели. Да, все это даже не намекало, а прямо говорило, что в случае особой на то необходимости этот пижон может поменять "обвес" и быстро преобразиться в нечто иное — хищное и целеустремленное.
Хвостовое оперение, из окна аэропорта казавшееся мне легкомысленным, словно срисованным с ласточки, вблизи обрело свой истинный размер и походило теперь на вздыбленный перед ударом вниз хвост исполинского синего кита. Видимо, так казалось не только мне: пассажиры, по пути к трапу обтекавшие самолет стороной, все равно косились вверх и непроизвольно вжимали головы в плечи.
Я оглянулся: лента подземного транспортера выплевывала в застекленную шайбу причального зала последних попутчиков. Что ж, пора и мне, а то стюардесса у трапа уже начала с легкой обеспокоенностью поглядывать на одинокого подростка, что застрял у выхода на поле. А оно мне надо, привлекать сейчас внимание? И я двинулся к самолету.
Шанс, что КГБ будет потом шерстить пассажиров сегодняшних рейсов на Москву был не мал — не стоит недооценивать Контору. Конечно, Комитет не всемогущ, но "порядок бьет класс", и я предпочел не бодаться с отлаженной системой, а просто воспользоваться чужим свидетельством о рождении. Ради этого пришлось израсходовать дефицитный ресурс брейнсерфинга на поиски воспоминаний о квартирных пожарах этой зимы, а затем бренчать отмычками и изымать обреченный в ином варианте бытия документ на своего ровесника. Зато теперь по ступенькам трапа бодро поднимался вовсе даже не Андрей Соколов, а Вася Крюков — именно эти данные остались в кассе на билетном корешке.
Был этот Вася нескромно приметен: затемненные очки-велосипеды под Леннона, пакет с ночным видом Нью-Йорка и яркая куртка с психоделическими вставками. Надеюсь, именно этим он и запомнится.
"Все, вот теперь можно и расслабиться на часок", — выдохнул я с облегчением и плюхнулся в кресло у окна.
За иллюминатором, совсем недалеко, застыл тихий заснеженный лес. Пара крупных воронов вальяжно перескакивала с ветки на ветку. Я невольно позавидовал их простой животной жизни.
"Что-то я себя загоняю… Прямо "и вечный бой, покой нам только снится". За зиму ни разу в Павловск не выбрался", — посокрушался я, — "как бы с Томкой вдвоем, да на финских санях порассекать?"
И я невольно покривился, вспомнив, как изворачивался вчера перед ней, объясняя, почему мы не встретимся ни вечером, ни завтра.
Ложь, мелкая регулярная ложь наглым непрошенным гостем вторглась в мою жизнь. Я врал тем, кто мне верит. Я врал той, что любит. Это было унизительно, и порой я себя презирал. И еще этот липкий страх разоблачения… Я даже не знаю, что буду делать, когда вся эта ложь поползет наружу.
"Нет, точно, надо будет нам выбраться за город, пока снег еще лежит", — пообещал я сам себе, отгоняя подальше мрачные предчувствия, а потом, пока не забыл, сделал себе в памяти еще одну пометку: — "Залезть в классный журнал и узнать адрес Мелкой. А то два дня ее в школе нет… Заболела, наверное, а я даже не знаю куда идти, чтоб проведать".
Как-то так само собой сложилось, что я стал приглядывать за этой девочкой. Это не было повседневной заботливой опекой. Скорее, я взял за правило контролировать ее издали. Мы не часто разговаривали и почти никогда — один на один. Зато научились обмениваться взглядами и понимать их значение.
Я чувствовал, что нравлюсь Мелкой. Но она не пыталась вклиниться в мои отношения с Томой, и я был ей за это глубоко благодарен.
Она, в свою очередь, знала, что я приглядываю за ней, и молчаливо признала за мной такое право. В том с ее стороны не было какой-то расчетливой корысти, лишь греющее душу доверие. Странно, но оно порой возвышало меня в собственных глазах больше, чем все письма Андропову вместе взятые.
Я отвернулся от иллюминатора, прикрыл веки и еще раз мысленно пробежался по своему графику:
"Пять часов между прилетом и обратным вылетом. Час на регистрацию, два часа дороги… В самый притык получается!"
Успокаивало меня лишь то, что в потайном кармане куртки, рядом с письмами на итальянском, лежало два запасных билета на более поздние рейсы.
Нет и еще три года не будет в Ленинграде итальянского консульства, поэтому мне приходилось устраивать эту эскападу на выезде, к тому же — с неясными шансами на успех. Но другого плана у меня сейчас просто нет, поэтому буду играть этот политический карамболь.
Самолет качнуло, началась рулежка. Взгляд мой бездумно скользил по уплывающим назад елям, изредка цепляясь за белые полоски березовых стволов, а мысли, словно то воронье, все кружили, и кружили над одним и тем же местом:
"Ничего личного, так надо. В тот раз было Иоанном-Павлом II больше, в этот раз будет меньше. Шальной джокер, что история дружелюбно подкинула Бжезинскому — символ и флаг раздуваемого им в Польше пожара, ну зачем он ему? Пусть будет по-честному, без этих поддавков и подарков. Афганистан, не совсем адекватный Брежнев, "польский папа", корейский "Боинг", Чернобыль… Я пересдам карты заново, тогда и посмотрим, чья возьмет".
Тонкий свист турбины наполнил салон, пробирая до самых костей — пилот, удерживая тормоза, вывел движки на взлетный режим. Самолет застыл, чуть подрагивая, словно кошка перед прыжком. Потом меня вжало в кресло, а свист вдруг обрел необыкновенную глубину и силу, превратившись в рев неведомого зверя. Мелькнуло своими гигантскими перевернутыми "стаканами" здание "Пулково", и мы оторвались от бетонной полосы — легко и мощно. Сразу пошел крутой набор высоты, и "ТУ" воткнулся в облака. В салоне резко потемнело, мелко затрясло, и заложило уши.
"Папабили — какое забавное слово…" — подумал я, отворачиваясь от окна.
Череда пап семьдесят восьмого года, двое похорон и две интронизации, закулисная борьба мощных ватиканских группировок — вот точка приложения моих сегодняшних усилий.
Смерть Павла VI от инфаркта в августе этого года в моей истории никого не удивила — понтифику было за восемьдесят. А вот скоропостижная кончина его сравнительно молодого преемника, Иоанна-Павла I, произошедшая при подозрительных обстоятельствах почти сразу после интронизации, породила вал версий, что будоражат умы и десятилетиями позже.
Участники последнего, октябрьского конклава оказались расколоты на сторонников двух претендентов — лидера консерваторов Джузеппе Сири, архиепископа Генуи, и более либерального Джованни Бенелли, архиепископа Флоренции. Кандидатура первого набрала большинство, но кардинал по личным соображениям опять (уже в третий раз!) отказался от папской тиары. Тогда и сошлись на подвернувшемся под руку поляке Войтыле, который оказался компромиссным решением для конкурирующих группировок.
"Какая тонкая, неочевидная историческая цепочка!" — удивился я, исследовав ситуацию, — "а где тонко — там и рвется. Тут можно поработать".
Сегодня я попробую отодвинуть смерть Павла VI хотя бы на несколько месяцев. Глядишь, и не появится Иоанн-Павел I, а там уже, после такого сдвига истории, у Войтылы не будет ни одного шанса… Не то, чтобы это само по себе сняло польский кризис, но вот облегчить его течение может. Такими шансами в моем положении пренебрегать нельзя.
Получится или нет — не знаю. В определенном смысле, это будет натурный исторический эксперимент. Случайно ли инфаркт настиг Павла VI вскоре после похищения и убийства виднейшего итальянского политика Альдо Моро? Они ведь дружили более сорока лет, с довоенной поры, когда будущий папа был капелланом Федерации католических студентов, а Альдо Моро — ее молодым руководителем. После похищения политика "красными бригадами" Павел VI неоднократно предлагал себя на обмен, а после убийства — лично провел последнюю свою заупокойную мессу. Протянет ли его сердце хотя бы несколько дополнительных месяцев, если убрать этот стресс?
Я собирался проверить это на практике. Осталось исполнить задуманное — донести конверты до получателей — генерала Джулио Грассини в SISDe* и, копией, до надзирающего за ним Франко Евангелисти. Этого должно хватить. Они будут землю рыть хотя бы из чувства политического самосохранения.
(*Il Servizio per le informazioni e la sicurezza democratica (S.I.S.De.), служба информации и демократических гарантий — служба внутренней безопасности Италии).
Конечно, утечки неизбежны — латиняне болтливы, как ветреные девицы. Без сомнения, о письмах из Москвы очень быстро узнает ЦРУ, вероятно — уже на предстоящей неделе. Соседи по континенту традиционно просвечивают Рим своими спецслужбами, а, значит, к концу месяца в курсе будут и Лондон, и Стокгольм, и Бонн… Да и Берлин, пожалуй, тоже.
А масонскую ложу "Пропаганда-2" можно вообще считать почти официальным адресатом — оба министра-получателя являются ее членами. Конечно, от масонов там осталось только название: так-то это удобная, почти клубная форма прикрытия вполне традиционной специальной и полулегальной политической деятельности вокруг интересов влиятельных групп. Таких в Италии много, поэтому знать будут все.
Следовательно, о "московском следе" дней через десять услышат и на Лубянке.
"Как быстро они придут к очевидному выводу? Уверен, с утечкой по Хальку КГБ уже разобрался. И тут парный случай, в Италии… Я даже знаю, какой следующий вопрос задаст мне Юрий Владимирович", — и я мысленно поморщился, — "остается надеяться, что оно того стоит. Да и, все равно, шила в мешке долго не утаишь…"
Мы вынырнули из серой мглы. Салон залило ярким, неожиданно теплым солнечным светом. Я задернул матерчатую шторку и опять озабоченно нахмурился. Озадачил меня вчера Юрий Владимирович, ох и озадачил. Совсем не такого вопроса я ожидал от второго сеанса связи.
"Что для вас "советский человек""?
Умен Андропов: мягко вытягивает меня на разговоры "за жизнь". Простой вопрос, предлагающий широкий выбор вариантов для отвечающего, позволяет завязать диалог с обстоятельным развертыванием понятий. Мда… А используемая мною личная семантика обязательно многое расскажет специалистам.
Можно, конечно, разразиться в ответ "красной истерикой". Пусть думает, что на другом конце провода сидит экзальтированный коммунар, случайно награжденный даром свыше. "Сумасшедший пророк" — не самая плохая маска для меня, так можно играть годами.
Но вот только для дела она крайне вредна. Слишком велика ставка для легкомысленных игрищ. Мне нужно хотя бы минимальное доверие получателя — теперь уже не к передаваемой фактологии, а к моим мотивам.
"А, впрочем, к черту страхи!" — подумал я, — "и, правда, что для меня "советский человек"? Понятно, что это не синоним жителя СССР. Это — специзделия, это — вершины социальной и педагогической селекции. Но их хватало, и они были заметны".
Я потер лоб, пропуская через себя память:
"Советский человек… Какой он был?
За шелухой казенной идеологии он ясно видел будущее — справедливый мир единого человечества. На меньшее советский человек был не согласен, и оттого тесно ему было в настоящем.
Этим масштабом он мерил все вокруг — и себя, и потому был свободен, как никто до него.
Я верю — там, откуда я ушел, СССР однажды вернется, пусть называться та страна будет иначе. И советский человек вернется. А, быть может, он никуда и не уходил: лишь сделал шаг в сторону, да смотрит с усмешкой за потугами временщиков-мещан. Они выгрызли СССР изнутри точно крысы, поселившиеся в головке сыра. Но разве у кого-то повернется язык назвать таких крыс победителями? Создавать — не выгрызать. Будущему нужны люди с настоящей мечтой, и они придут. Они вернутся. Я верю.
А здесь… Здесь мне повезло. Советский человек еще никуда не ушел. Мне надо не забывать, что я — не один. Что мне — повезло. Я, счастливый как никто…" — улыбка бродила по моему лицу, пока я мурлыкал про себя куплет.
"Спасибо, Юрий Владимирович. Спасибо за хороший вопрос. И — нет, так я отвечать не буду. Придумаю что-нибудь еще. Но за вопрос — спасибо".
Эту улыбку я пронес через весь полет и даже сквозь зал Шереметьево к такси я так и шел — с улыбкой.
Тот же день, позже
Москва, Лубянка.
Из светло-оливковой "Волги" я высадился напротив "Детского мира". Через площадь, невольно притягивая взгляд, высился Комитет. От привычного строгого фасада сейчас была только правая его половина, несимметричная и кургузая. Прилепившийся слева бывший доходный дом выглядел, благодаря щедрому дореволюционному декору, кукольно-несерьезно. Уцелевшие на его башенке женские фигуры, символизирующие Справедливость и Утешение, невольно наводили на совсем уж крамольные мысли. Не удивительно, что совсем скоро знакомый фасад задрапирует весь квартал, обретя, наконец, свою монументальную законченность.
А еще, вскинувшись разящим мечом своей эпохи, стоял посреди площади Железный Феликс. Каким-то неведомым образом он собирал разбросанные вокруг разномастные здания в столь редкую для Москвы архитектурную композицию. Выдерни его, и все рассыплется.
"Нет, все-таки Вучетич был гений…" — решил я, — "и как это милосердно, что ликующие варвары расправлялись с памятниками уже после его смерти. Стать частью коллективного Герострата легко: не надо даже дергать за веревку, лишь крикни со всеми "вали"! Короткий миг — и вот ты уже в одном строю с теми, кто раскладывал на площадях костры из книг. Рабы истории… Они рабами и остались, сколько бы статуй не повалили, сколько бы библиотек не уничтожили. Свобода добывается иначе".
Я двинулся к цели, нет-нет, да и поглядывая на грозные окна невдалеке. Уместно было бы как-то тонко пошутить, но с этим у меня сегодня не задалось. Вместо этого я еще раз придирчиво оглядел себя и остался доволен: переодевшись, Вася Крюков стал неприметен, аки серая мышка.
— Lux ex tenebris. Audi, vidi, tace, — негромко размял я горло латынью. — Fiat lux et lux fit*.
(*лат.: — Свет из тьмы. Услышь, узри и молчи. Да будет свет; и стал свет.)
В холодном московском воздухе слова "вольных каменщиков" звучали напыщенно и нелепо. Да и как еще они могли звучать в месте, где в десяти шагах справа, на Кирова — каменные мешки подвалов Тайной канцелярии, а слева, за стенами — не менее знаменитая внутренняя тюрьма Лубянки, что являлась мне в кошмарных снах этой зимы?
Я заткнулся и ускорил шаг.
Была, была своя ирония в том, что операцию мне приходилось проводить в самом просматриваемом квартале страны — даже за кремлевской стеной плотность наблюдения ниже. Но других вариантов не нашлось. Я шагал по почти пустому переулку, и вслед мне топорщились из-за забора странного вида антенны одного из самых режимных объектов страны — центра засекреченной связи. Звуки моих шагов отражались от фасадов следственного управления Комитета, отдела кадров, столовой…
Несомненно, я попадал сейчас на пленку — камер тут натыкано, что булавок в бабушкину подушечку. Наглости мне придавало знание двух вещей. Во-первых, вся система наблюдения в квартале заточена на предотвращение проникновения на режимные объекты, а мне туда совсем даже не надо. А, во-вторых, через неделю, при отсутствии происшествий, все пленки за сегодня сотрут. Этого должно хватить: КГБ просто не успеет узнать, что передача была осуществлена именно здесь, буквально на их заднем дворике.
Но все равно сомнения терзали меня. Не совершаю ли я свою последнюю глупость? Может быть есть смысл отменить операцию и просто пройти мимо?
Но я упрямо сжал челюсти и свернул направо, к храму Святого Людовика Французского, единственному действующему католическому приходу Москвы.
У приземистого портика с мальтийским крестом на фронтоне было безлюдно — вторая служба уже началась. Сначала под ноги мне легли восемь вытертых за полтора столетия ступеней. Потом я шагнул в храм.
Справа, в притворе, стояла чаша. Я макнул пальцы в воду, обмахнулся ладонью. Сделал три шага вперед и припал на правое колено перед табернакулой, осенив себя еще одним крестным знамением. Потом прошел в центральный неф и сел с края на жесткую скамью.
Немногочисленные тетки в вязаных шапках чуть покосились на меня, но я уже наклонился вперед, молитвенно сложив ладони (а, заодно прикрывая часть лица), и зашептал вслед за пастырем:
— Laetare Jerusalem: et conventum facite omnes qui diligitis eam…*
(лат. — возвеселитесь с Иерусалимом и радуйтесь о нём, все любящие его (Ис. 66:10))
Спустя минуту интерес ко мне со стороны пожилых прихожанок угас. В любом случае, по возрасту я уже вполне мог пройти конфирмацию, так что приставать ко мне с вопросами во время службы всяко никто бы не стал.
Я начал осторожно оглядывать зал перед собой.
У алтаря совершал литургию Станислав Можейко. Несмотря на понукания Ватикана, старик упрямо держался Тридентского чина, и, поэтому, мне была видна только его облаченная в розовую казулу спина. Справа от него стоял старейший министрат — пан Генрих, сухой и вездесущий. Вот его внимания привлекать точно не следовало — он из тех, кто все видит и ничего не забывает. Где-то у меня над головой, за пультом раздолбанной фисгармонии должна была сидеть единственная известная мне сексотка прихода. Я рассчитывал так и остаться вне поля ее зрения. Больше, насколько мне удалось узнать, опасностей здесь нет — стационарный пост у храма пятое управление разворачивало только по значительным праздникам или перед приездом иностранных делегаций.
Я покосился налево. Там, в боковом нефе, между высоких стрельчатых окон, стоял конфессионарий, чрезвычайно похожий на двустворчатый шкаф-переросток. Лишь необычная его ширина да вентиляционные решетки на уровне голеней давали понять, что все сложнее — туда залезают люди.
"Исповедальная на месте", — я выдохнул с облегчением, — "да и куда б она могла отсюда деться. Так, и где мой итальянец?"
И я зашарил взглядом по затылкам сидящих впереди, разыскивая Рафаэля.
Мне подфартило при разработке операции — благодаря КГБ. Пару месяцев назад наши начали разрабатывать коменданта посольства Италии, уж больно выразительно тот косился на голубоглазых блондинок. Был ли то природный темперамент или отсутствие жены, что дохаживала беременность на родине, но момент сочли благоприятным, и пару недель назад бойкая "ласточка" начала скрашивать ночное одиночество вынужденного холостяка.
Все бы было ничего, и, может быть, прошло бы как по маслу — не в первый и не в последний раз иностранцы влипали в СССР в умело расставленную "медовую ловушку", но в этот раз КГБ не повезло: под маской простака-коменданта в Москве пересиживал перетруску итальянских спецслужб Рафаэль Палумбо — человек опытный и тертый, бывший куратор "Ordine Nero"* и, что было для меня особо важно, близкий друг Джулио Грассини.
(*Ordine Nero — "Черный орден", итальянская военизированная профашистская группировка, активный участник "стратегии напряженности" в период 1974–1978 гг.)
"Комендант" быстро раскусил смысл суеты вокруг себя и, ухмыльнувшись, решил, что не имеет ничего против небольшой, но приятной во всех отношениях интрижки с Комитетом. Он спокойно вел свою немудренную игру с "ласточкой", изображая постепенное зарождение страсти — в конце концов, эту комбинацию можно использовать и так.
Оборвалось все внезапно, сегодня утром, когда звонок над дверью разродился неожиданной трелью, а почтальон протянул телеграмму из Рима:
"сложные роды тчк беттина вне опасности тчк мальчик воскл зн направлен реанимацию тчк молимся тчк лучано тчк"
Несколько кривовато наклеенных бумажных полосок с отпечатанным текстом вдруг преломились в религиозном сознании получателя в грозное предупреждение свыше. Решив, что промедление смерти подобно, Рафаэль начал действовать стремительно: первой с вещами на лестницу вылетела ошеломленная таким поворотом событий "ласточка", а через пять минут по ступеням торопливым колобком скатился и сам итальянец — он всеми фибрами души ощущал настоятельную необходимость срочно покаяться.
Меня эта случившаяся в прошлый раз история более чем устраивала. Пока Станислав Можейко будет переоблачаться из литургической казулы в повседневную сутану, Рафаэль будет преть в исповедальной, нервно твердя"… охрани жизнь детей наших…". Момент очень удобный — итальянец меня даже не увидит. Я произнесу из-за двери кодовую фразу, что принята в их ложе для этого уровня посвящения, затем инструкцию в три фразы, суну в щель конверт и ходу — таков был мой план.
Мой взгляд, наконец, обнаружил впереди толстый загривок "коменданта".
"Все хорошо, все идет по плану", — мысленно успокоил я себя и забормотал со всеми: — Prope est Dominus, Ave Maria… *
(*лат.: господь близок, славься Мария.)
Время от покаяния до причащения тянулось необычайно долго. Я успел замерзнуть — в храме было холодно, да к тому же и сумрачно — паникадило почему-то было погашено. Вместе со всеми я вставал, пел, опускался на колени. Наконец, хором закончили запричастный стих и выстроились к амвону.
Я внимательно разглядывал лица уже причастившихся. Для большинства служба была зрелищем, сродни походу в цирк. Но не для всех. Некоторые, похоже, действительно ощущали в происходящем нечто бесконечно ценное и были готовы заплатить за это всем спокойствием души.
Я испытал к ним странную зависть, впрочем, мимолетную. У меня есть свой символ веры, ничуть не хуже. Почему-то мне в тот момент показалось это важным. Я ощутил воодушевление и прилив сил.
Потом дошла очередь и до меня.
— Аминь, — пробормотал я, потупившись, и высунул язык.
"Интересно", — успел подумать, — "они на наших собраниях так же притворяются?"
Толстые мучнистые пальцы епископа вложили мне в рот плоскую лепешку, и я тут же перекинул ее под язык.
Отходя, приметил впереди плешь Рафаэля. Он стоял всего в пяти шагах от меня, у иконы, и зажигал свечу. От волнения я проглотил кашицу, в которую почти сразу превратилась облатка, не задумываясь, и каков был католический бог на вкус так и не понял.
Наступил тонкий момент: паства расходилась, зал пустел. Мне же надо было дождаться, когда Рафаэль втиснется в исповедальную. Поэтому я отступил налево, в придел Святого Людовика и, скосив глаза на итальянца, тихо забормотал, методично обмахивая себя ладонью:
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа. Аминь. Благослови, Господи, начинаемое мною дело…
В одном я мог быть твердо уверен: пока я творю молитву, никто не будет задавать мне вопросов, а это уже не мало.
Я отвлекся лишь на миг, на статую святого Бернарда: идейный вдохновитель крестового похода на западных славян прикинулся совершенно невинной овечкой, и тем привлек мое внимание. Когда же я опять взглянул направо, то Рафаэля на месте уже не было. Чуть довернул голову, надеясь обнаружить его около святого отца, но итальянца не было и там.
— … вот я не понял, — моя молитва прервалась самым неканоничным образом.
Изо всех сил стараясь шагать неторопливо, вернулся в центральный неф — как раз, чтобы заметить в проеме выходящего из храма Рафаэля.
Я так удивился, что чуть было не крикнул ему в спину: "ты куда? А в блуде покаяться?!"
Внушительная, раздавшаяся вширь фигура итальянца удалялась от меня тяжелой неторопливой походкой. Я, словно сомнамбула, двинулся за ней. В глазах от волненья потемнело. С досады прикусил щеку, и слюна стала солоноватой.
В этот раз что-то пошло иначе. Но отчего?!
Ведь не могли же роды как-то сдвинуться из-за меня? Или могли…?
Некоторое время я вполне серьезно обдумывал возможную причинно-следственную связь, потом обескураженно покачал головой. Нет, не складывается.
Похоже, я изменил течение жизни не только управления КГБ по Ленинграду, но и по Москве, и, потому, им стало не до Палумбо. Вот оттого и остался он в этот раз без "ласточки" — иных объяснений не находилось.
Пошедший наперекосяк сценарий настолько выбил меня из колеи, что о необходимости опускать голову и смотреть в землю я вспомнил, только выйдя из ворот храма в переулок.
"Засветился на пленке по полной", — затосковал я и со злобой сплюнул на ни в чем неповинный асфальт.
Итальянец тем временем неторопливо направился по Малой Лубянке в сторону Чистых Прудов.
"Правильно, у него съемная квартира за ВДНХ", — сообразил я, прищурившись ему вслед.
В голове начал, пока очень смутно, вырисовываться новый план, и я свернул через проходной двор к соседнему переулку.
Рискованно? Не без того, что уж теперь… Но слишком мало я нашел ключевых точек истории, на которые могу воздействовать самостоятельно. Упускать даже одну из них — непозволительная роскошь. И я ускорился, перейдя на быстрый, очень быстрый шаг.
Немилосердно, до черноты в глазах заломило виски — я торопливо подтягивал себе навык наружного наблюдения.
Тогда, в купе, Володя не упомянул, а я — не уточнил, но дарованный мне брейнсерфинг имел ряд существенных ограничений. Да, можно использовать чужие навыки и умения, но, как быстро выяснилось опытным путем, не более двух одновременно. Можно было освободить такой виртуальный слот для чего-то новенького, тренируя подтянутый навык. Такое обучения шло как бы не на порядок быстрее, чем если бы все происходило в обычном порядке, но все равно требовало времени, и, часто, значительного. Вот и навык наружного наблюдения не был мною еще освоен в полной мере, поэтому сейчас я был вынужден активировать его в весьма болезненном экстренном режиме.
Успел. Я добрался до нужного перекрестка до того, как итальянец вывернул на Сретенский переулок. Мне надо было убедиться, что за ним не волочится "хвост", и я встал за группу деревьев, наблюдая сквозь густые ветви за улицей.
Рафаэль прошел мимо, не обратив на меня никакого внимания. Я выждал еще пару минут. Чисто. То есть вообще никого — переулки были совершенно безлюдны, и никто не контролировал итальянца издали.
"Конечно", — подумал я настороженно, — "его могут пасти на машинах, двигаясь по параллельным улицам. Да и просто поджидать у метро. С другой стороны, если он не в разработке… Комитет не имеет возможности постоянно контролировать всех иностранцев. Есть шанс, есть"!
Я рванул дворами на Бульварное кольцо. Оно было уже рядом, и к спуску в метро я выскочил, даже не успев запыхаться. Расположился недалеко и, предельно сосредоточившись, запоминал всех входящих в вестибюль — и перед итальянцем и сразу за ним. Таких оказалось не много, человек сорок. От напряжения спина у меня взмокла, перед глазами шла легкая рябь.
Сел через два вагона от Рафаэля. Состав шел полупустым, и контролировать обстановку было легко, к тому же большая часть попутчиков уже отсеялась.
"Сейчас мне придется сильно рисковать…", — на подъезде к ВДНХ сердце нещадно замолотило.
Я сделал несколько глубоких вдохов и надел перчатки.
Двери открылись, и я шагнул на перрон, выгрызая взглядом обстановку.
"Раз — дедок был. Два — женщина в шубке была. Все?" — я огляделся, быстро прокручивал в уме свежие еще воспоминания. — "Точно, все. Ох, не тянут они на наружку, ох, не тянут… Шубка у женщины очень приметная, черная, с белым отложным воротником. А у деда вислые седые усы. Яркие особые приметы — отметаю?"
Я пропустил Рафаэля, а потом пристроился сразу за ним в очередь на подъем. На все про все у меня было секунд сто. В голове словно затикал метроном.
Встав на ступеньку, оглянулся. Дед с усами нас обогнал, женщина в приметной шубке ехала ниже, человек за пять после нас, и я ее почти не видел.
"Взяли в коробочку? Совпадение?"
Я поколебался еще пару секунд, потом решился. Нащупал во внутреннем кармане конверты и, придав голосу максимальной солидности, негромко по-итальянски приказал в затылок:
— Рафаэль, не поворачивайся.
Толстый загривок итальянца чуть заметно шевельнулся. Рука коменданта, до того расслабленно лежащая на черной ленте поручня, напряглась.
Я перешел на латынь:
— Lux veritatis intaminatis fulget honoribus.
(лат.: Свет истины сияет незапятнанной красой.)
Чуть помедлив, правая кисть Рафаэля сложилась в ответный жест: большой палец сомкнулся в тесное кольцо со средним, остальные распрямились.
— Отлично, — выдохнул я с облегчением, вернувшись к итальянскому и, между делом, ввернул прозвище Палумбо студенческих времен: — Филлучо, есть срочное и важное дело.
Он чуть повернул голову, прислушиваясь идущему из-за спины к голосу.
Я негромко забормотал ему в затылок:
— Бригадисты планируют через десять дней громкую акцию. Очень громкую. Есть шанс повязать их всех. Сейчас я засуну тебе в карман два конверта, там подробно расписаны детали запланированной операции. Надо срочно, уже завтра, доставить их в Рим, знакомым тебе адресатам, — я сделал паузу, давая ему осмыслить сказанное, а потом спросил, — ты готов?
Он едва заметно кивнул и слегка развернулся ко мне правым боком. Я чуть сдвинулся, прикрывая происходящее от стоящих ниже и, стараясь не мельтешить, вложил послания. Он тут же засунул в карман руку и протолкнул конверты глубже.
Уф… Я провел матерчатой перчаткой по лбу, стирая пот. Немного выждал, потом сказал:
— Хорошо. Теперь пройдись по ступеням вверх. И не оборачивайся, не надо.
Он обреченно вздохнул, но затем начал подъем, пусть и весьма неторопливо. Понимаю — такую тушу тащить вверх непросто…
Выйдя вместе со всеми из вестибюля, я еще раз проконтролировал обстановку. Сначала пришлось поволноваться: и Рафаэль, и приметные попутчики устремились в подземный переход. Но потом итальянец встал дожидаться троллейбуса; усатый дед, энергично помахивая рукой, двинулся налево, вдоль забора возводимой к Олимпиаде гостиницы "Космос", а женщина в черно-белой шубке, напротив, ушла направо, к дому с надписью "Электротовары" на крыше.
Я еще раз стер пот с покрасневшего лица. Проклятая вегетатика: похоже, она каждый раз выдает меня с головой.
Когда троллейбус увез итальянца, а слежки за ним я так и не обнаружил, из меня словно выдрали позвоночный столб. Я, конечно, заставил себя проехать еще пару остановок на метро, осторожно при этом проверяясь, но чувствовал себя в лучшем случае тряпичной куклой. В такси я почти что вполз.
— Шереметьево, опаздываю, — сказал слабым голосом водителю, и совершенно без сил откинулся на спинку.
"Пронесло?" — подумал неуверенно, а потом со злобной решительностью приказал себе: — "Нет, все, с этой самодеятельностью надо завязывать. По грани хожу. Хватит. Господи, как же хорошо, что все это позади! Теперь до осени — ничего сложнее школьных олимпиад!"
Конечно, это была иллюзия, но тогда я об этом еще не догадывался.
