Книга: Волчья хватка-2
Назад: 13
На главную: Предисловие

14

Он почуял в вотчине присутствие чужих людей, как только свернул с дороги и лесом направился в дубраву Ни на земле, припорошенной снегом, ни в воздухе следов не было, однако он шёл с ощущением, будто из-за каждого дерева на него смотрят вороватые и одновременно пристальные глаза.
– Здесь кто-то есть, – словно подтверждая его ощущения, проговорила Дарья.
Ражный взял её за руку:
– Это тебе кажется.
– Нет, я чувствую… Кто тут может быть?
– Охотники, – попытался успокоить он. – Позавчера открылся сезон на лосей.
И все равно Дарья шла напряжённой, и хотя не озиралась, но её глаза ловчего рода Матеры ни на мгновение не останавливались на одном предмете.
Облетевшая дубрава среди смешанного леса стояла, как остров, над раскидистыми чёрными кронами кружились вороны…
– Моя вотчина, – сказал Ражный и снял шапку, словно в храм вошёл. – Вот этим рощеньем прирастал мой род.
Вотчиной называлось Урочище, а не дом, земля или усадьба…
Дарья, как и положено, встала за его спину, однако он затылком ощутил, как блуждает её насторожённый взгляд…
Ражный шёл медленно, прикасаясь к деревьям, и остановился у Поклонного дуба, воздев правую руку. Избранная и названая трижды обошла дерево вокруг, поклонилась сначала на четыре стороны, затем встала на одно колено под руку Ражного лицом к дереву и, положив ладони на землю, зашептала сокровенную клятву – Правую Славу. Это был обряд соединения двух родов араксов, а точнее, присовокупление рода Матеры к роду Ражных. Если аракс брал в жены мирскую деву либо из староверческого рода, то избранница должна была начинать с азов и пройти полный девятимесячный круг своеобразного послушания, прежде чем встать перед Поклонным дубом.
– Недобрая примета, – проговорила Дарья, вставая. – Вороны над рощеньем кружат…
Он услышал в её голосе знакомые интонации кормилицы Елизаветы, однако сказал походя:
– Они здесь всегда кружат, когда открывается лосиная охота.
Возле засыпанного листвой и снегом, первозданного, не тронутого даже мышинным следом ристалища Ражный поставил её впереди себя и приобнял за плечи:
– Ровно через год хочу, чтоб мой сын потоптал эту землю.
Дарья подняла к нему лицо, улыбнулась сквозь маску насторожённости:
– Не загадывай! Вот рожу тебе деву!..
По обычаю, в три месяца первородного сына приносили в Урочище и проводили босым по ристалищу. А каждому последующему прибавляли ещё по три, и говорят, были когда-то такие великие роды, что поскрёбыш ступал на земляной ковёр в возрасте двух лет.
Но и войны тогда случались чаще…
Даже у края ристалища, куда была вложена сила и страсть многих поколений, Ражный не смог избавиться от ощущения, что за ними подсматривают. Покидая вотчинное Урочище, он на минуту поднялся над дубравой и покружил рядом с воронами – не было и намёка на свежий человеческий след…
Ворота охотничьей базы и калитка оказались запертыми изнутри, чего раньше не бывало, и для надёжности завязаны толстой проволокой. Труба кочегарки торчала мёртвым столбом, но над крышей отцовского дома курился дымок – значит, иноки, поселившиеся в вотчине, как только Ражный отбыл в Судную Рощу, находились дома. Егерям, в том числе и Баруздину, было запрещено переступать порог хозяйского дома.
Но почему же не топят гостиницу, если начался охотничий сезон? И где тогда живут сами егеря?..
– Карпенко? – позвал Ражный и тут заметил знакомый и уже присыпанный снегом велосипед старого профессора Прокофьева.
Собаки в вольере залаяли и заскулили на голос, однако Люты не было. Ражный перескочил через забор, распутал проволоку и впустил Дарью.
– Здесь что-то произошло, – озабоченно проговорила она.
– Сейчас все узнаем, – он взял её за руку и повёл к дому. – Это наше родовое гнездо, дед строил…
В это время дверь чуть приоткрылась и через несколько секунд растворилась настежь.
– Вячеслав Сергеевич? – Прокофьев выскочил на крыльцо с медвежьей рогатиной. – Откуда?.. Как?!
Ражный обнял старика:
– Где же домочадцы?
– А уж давно нет никого, – загоревал профессор. – Егерей ваших арестовали и увезли, Баруздин теперь не приезжает… Один я тут. Собак вот кормлю, охраняю вместо Люты…
– Кто арестовал?
– Милиция приезжала, прокуратура, солдат привозили! И ещё какие-то гражданские… Тут такое было!
– А старики, что у меня жили? Где?..
– Они на второй день ушли, – Прокофьев увидел рогатину в своей руке, поставил в угол. – Их тоже схватили и заперли в шайбе. А они стену пробили… Разорили вашу базу, Вячеслав Сергеевич, и бросили – все нараспашку…
Он наконец-то увидел Дарью и удивлённо примолк.
– Это Дарья – моя невеста, – сказал Ражный.
– Здравствуйте! – профессор поклонился. – Вы очень похожи на Вячеслава Сергеевича. Это хорошая примета! – И вдруг догадался: – Так вы за невестой ходили?
– За невестой.
– Я не знал, что и думать… Где же отыскали её?
– Далеко!
– Да… За такой красой надо, как в сказке, за тридевять земель…
– Вот я и сходил за тридевять…
– Ну, как говорят, мир вам и любовь!
– А что тут искала милиция? – осторожно спросил Ражный.
– Да всякое говорят, – вновь озаботился старик. – Тут пересудов было… Кто думает, клады искали, кто, мол, бандитов каких-то. Баруздин же сказал, могилу раскопали, эксгумация была. Чьито останки запечатали в цинковый ящик и увезли. А ещё говорят, у этого мертвеца была звериная голова…
– Агошкова тоже арестовали?
– Будто в лесу поймали и увезли. Он ведь и сам был уже не человек – останки… Ох, Вячеслав Сергеевич, может, вы зря вернулись? А если арестуют? Они вами интересовались, расспрашивали…
– Не арестуют, – заверил Ражный старика, себя и более всего – Дарью.
Прокофьев приблизился к уху, зашептал громко:
– Не знаю, милиция или кто ещё… Но какието люди до сих пор по деревням ходят… И по лесу. Что-то ищут. А за базой наблюдают! Сам я не видел никого, но собаки чуют, тревожатся… Ночью выйду с рогатиной, обойду – вроде бы тишина и следов нет.
– Ничего, посмотрим, кто тут ходит, – Ражный засмеялся и взял Дарью за руку: – Входи в дом, избранница! Когда-нибудь и в боярский терем введу…
Она вошла в натопленную и ярко освещённую закатным солнцем избу, встала у порога, озирая пространство. А Прокофьев, словно вдруг вспомнив что-то, потянул Ражного назад.
– Вячеслав Сергеевич! – зашептал профессор уже на крыльце. – Уходить вам надо. Нельзя здесь оставаться. Это очень жестокие люди. Они Люту застрелили! И закопали у забора… А ещё говорят, вашего волка тоже убили. Он сюда прибежал…
– Волк жив, – сдержанно отозвался Ражный.
– Жив?!.. Но люди видели! Как эти налётчики… стреляли! И знаете, что они сделали?.. У Мили мужа отняли.
– Она что, замуж вышла?
– Точно не знаю… Мужчину какого-то приютила. И у них такая любовь началась… Говорят, насильно отняли и тоже увезли. Звери!.. Не знаю, кто они на самом деле, но поведением напоминают бандитов! Правда, я уже плохо разбираюсь… Где милиция, где бандиты…
– Ничего, я разберусь…
Старик очистил с велосипеда намёрзший снег, покрутил педали.
– Прошу вас, Вячеслав Сергеевич! – вдруг сказал страстно. – Накажите их! Сделайте что-нибудь такое!.. Чтобы навек запомнили! Заколдуйте их, и пусть ходят всю жизнь очарованные…
Ответа или обещания ему было не нужно. Прокофьев вывел велосипед за калитку, забрался на него и поехал, виляя рулём, – руки тряслись…
Ражный вернулся в избу, Дарья так и стояла у порога.
– Уходить нам нужно, – проговорила она. – Нехорошее предчувствие…
– Теперь мы дома, – он усадил невесту в красный угол. – Ничего не бойся. Здесь мы завершим Пир Радости.
– Не забывай, я была кукушкой, – напомнила Дарья. – У меня обострённое чувство опасности.
– А хочу, чтобы ты наконец-то стала моей женой! – Ражный открыл подпол. – Сейчас кое-что покажу!..
Он спустился по лестнице и сразу же обнаружил, что здесь кто-то побывал – тайник открывали! По крайней мере, пустые бочки у стеллажа стоят иначе.
Освободив вход, он протиснулся в каменный подвал, огляделся при свете спички и открыл сундук…
Чаши не было, впрочем, как и бутыли с дубовым маслом…
Ражный поднялся наверх и сел на пол, свесив ноги. Солнце опустилось в тучу на горизонте, и теперь все пространство дома стало огненно-багровым.
– Все равно не уйдём, – сказал он. – В конце концов, обряд – это лишь дань традициям… Сейчас я истоплю баню. И мы смоем дорожную пыль.
Дарья проводила его пристальным ловчим взглядом…
Следы обыска и присутствия чужаков были повсюду, а в бане не только мылись и парились, но и вовсе кто-то жил, оставив после себя консервные банки, окурки и прочий мусор, разбросанный всюду. Все это можно было вымести, отмыть и вычистить, но Ражный знал, что ощущение осквернения не исчезнет. Древесина, эта живая материя, как губка, впитывала в себя то самое свечение энергии, исходящей от людей и зримой лишь в полёте нетопыря. И если на открытом воздухе она быстро таяла, поглощаемая солнцем, то здесь проникала глубоко внутрь, накапливалась и потом могла незримо отравлять среду обитания. Или, напротив, облагораживать её, когда в дом входил человек с открытой душой и чистыми помыслами.
Люди, осквернившие стены, источали страх за собственную жизнь и, как следствие, ненависть к окружающему их пространству – все, что принято было считать мирским духом, ныне царящим повсюду…
Это относилось к области тончайших материй и чувств, давно утраченных в миру, и поэтому уже никто не мог толком объяснить, почему старые обычаи строго-настрого запрещают впускать в дом нищих, приносить что-то с кладбища, снимать и носить одежду с мертвецов или брать вещи с пожарища. Соседствующие и часто роднившиеся с араксами старообрядцы только поэтому не впускали в свои жилища чужих, не разрешали молиться на свои иконы и не давали посуды, чаще всего деревянной.
Избавиться от осквернения можно было лишь вытесав стены, сменив полы и потолки, или вообще сжечь постройку…
Ражный вернулся в отцовский дом, сел рядом с избранной и названой.
– Здесь нельзя оставаться на ночь, – проговорила она. – Твою вотчину превратили в западню.
Солнце заканчивало свой очистительный дневной круг и теперь, пронизывая тучу огненным шаром, стремилось к далёкому горизонту. До захода оставалось четверть часа, и ещё можно было успеть на могилу отца…
Ражный молча взял Дарью за руку и вывел на тропу, петляющую вдоль реки. Дороги на кладбище не было, в последний путь покойных обычно носили на руках, однако под снежной порошей проглядывал свежий тракторный след. Оставалась надежда, что он отвернёт куда-нибудь в пойму, на старые заливные покосы – не отвернул и точно привёл к отцовской могиле.
Надгробного камня, когда-то привезённого из Валдайского Урочища, не было…
А значит, отец не мог уже дать своей живительной энергии, которая спасала в минуты крайнего ослабления.
– Вот я и осиротел, – сказал Ражный вслух. И в тот же миг ощутил, как резко сжалась рука избранной и названой. Ражный оторвал взгляд от глубокой вмятины, оставленной камнем…
Прямо перед ними, привалившись плечом к дереву, стоял калик – тот самый, что водил его в Сирое Урочище. Стоял и дерзко, нагловато улыбался.
– Ну что, оборотень? – сказал он громко. – Посмотрел на свою вотчину? Показал невесте?
Его внезапное появление, тем паче в день возвращения ничего хорошего не сулило. Значит, уже пробежала молва, куда и с кем идёт избегнувший сирого существования вотчинник…
Ражный молчал, и это вдохновляло калика.
– Да, плотно обложили тебя, – с усмешкой продолжал он. – Осквернили родовое Урочище, вот даже камень с могилы увезли. И припасть не к чему! Ну, разве что к груди своей избранницы!
Было непонятно, чем подкреплена такая дерзость сирого. Ражный огляделся:
– Ты зачем пришёл?
– Поруку принёс! – слишком уж весело и зло ответил тот. – Пересвет поединок тебе назначил! Опять праздновать будешь! И на зависть всему Воинству – четвёртая схватка и четвёртый Пир! Редкостная удача, скажу тебе, выпала. Должно быть, боярин благоволит к тебе! Или ты собрался другой пировать?
И скосил ехидные глаза на Дарью.
Пиров на ристалищах могло быть всего три: Свадебный, Тризный и тот, что свершился в Валдайском Урочище с волком, – Судный, назначаемый не Пересветом, а Ослабом.
Ражный почуял, что за этим обычным трёпом скрывается что-то серьёзное, может, судьбоносное. Просто сирые, когда-то выпотрошенные и разделённые на количество насельников, своим беззаботным и весёлым нравом восполняли утраченное. Говорят, и умирали со смехом…
– Нет, ты вообще везучий аракс! – все ещё потешался калик. – Даже в Сиром подфартило: кукушку отыскал! Да ещё какую! У Сыча наречённую отбил! Приговора Ослаба избежал, из-под его суда вывернулся! Ловкий ты, брат, сразу видно ловчий род. Да только не миновать тебе судьбы, Ражный… Что смотришь невесело? Я же тебе поруку принёс, а благодарности не вижу!
– Много брешешь, сирый! – Ражный приблизился к калику, не отпуская руки Дарьи. – Если с порукой пришёл, говори, где, когда и с кем. А нет – топай отсюда.
– Где и с кем – известно! – ещё больше раззадорился тот. – Но когда, это пусть тебе Пересвет сам скажет. Меня не уполномочили… Иди домой и спроси!
– А где боярин?
Калик посмотрел на заходящее солнце, приложив руку козырьком:
– Твоя дубрава под бдительным присмотром, так, должно, в отцовском доме ждёт… Тут кругом посты да засады, окольными путями рыскать приходится.
Дядька Воропай, отнявший у отца боярскую шапку и, по сути, лишивший его судьбы аракса, не имел права переступать порога…
– Зачем он пришёл? – глухо спросил Ражный. Рука Дарьи на мгновение расслабилась и тут же окрепла.
– Как тебя иначе-то в строй поставить?.. Явился собственной персоной… Скажу одно – поспешать тебе надо, путь-то не близкий. Сегодня в ночь и отправляйся, а то придёшь к шапочному разбору.
– И куда же мне идти?
– А дорогу ты знаешь – в Сирое! Второй уж раз не поведу, сам найдёшь. Видишь, вотчины позорили, и не только твою. Одно у нас Урочище осталось нетронутым. Там нынче всем Пир назначен, все нынче званы…
– Какой Пир, сирый?!
– Святой – какой же ещё? Святой Пир, Ражный! А ты не рад… Эх, вот уж попируем! Сам погляди, ходим уже с опаской по своей земле. Обложили нас, как волков в загоне, камень вон с могилы и то утащили…
Ражный склонился, осторожно собрал ладонями снег с могильного холмика и растёр лицо…
Дядька Воропай нарушил неписаный закон и переступил порог. Правда, как и положено незваному гостю, он сидел у входа и смотрел на вечернее багровое зарево. Одет он был в простую рубаху поединщика, перетянутую боярским ремнём, а на плечах лежал чёрный алам из толстой бычьей кожи, обрамлённый кольчугой и чернёной серебряной цепью. Он хранился в боярском сундуке вместе с другими праздничными нарядами, но отец ни разу не доставал его и, суеверный, не позволял никому даже прикасаться к оплечью.
Поскольку облачались в боевой доспех лишь в единственном случае…

 

В тот же вечер шеф вручил Савватееву материалы аналитического отдела и на своей машине отправил на конспиративную дачу в Лесково – туда, где провёл свои последние дни Мерин, и которая теперь вместе с должностью начальника Управления переходила к нему для оперативного использования. Уже это обстоятельство вызывало пока тихое неприятие, а вернее отторжение: повсюду как напоминание были стены, стулья, посуда, которой пользовался самоубийца, окна, куда он смотрел, махровый халат, что надевал после ванны, тапочки, ещё сохранившие запах предшественника. Где-то в «людской» части просторной дачи сидел личный охранник и одновременно связист и повар; за воротами бродила в темноте негласная охрана, и не исключено, глаза видеонаблюдения фиксировали каждый его шаг, включаясь, как только он переступал порог другого помещения.
В такой обстановке надо было все время делать умный вид озабоченного делом человека, и, послонявшись по даче, Савватеев понял, что никогда не сможет заснуть в постели Мерина, на которой лишь заменили бельё, поэтому устроился с аналитической справкой в комнате, где они пили коньяк с покойным начальником, – чтобы дождаться утра…
И позвонить Крышкину.
Только получив ответ, можно было определиться, что делать дальше.
Если он будет отрицательным, то есть генетическая экспертиза подтвердит, что у него нет дочери, тогда и нет смысла читать объёмное, в килограмм весом, творение аналитиков – просто не хватит сил, ни физических, ни эмоциональных.
Но если ни о чем не ведающий младший эксперт, лейтенант медицинской службы Крышкин совершит чудо…
Савватеев не мог позволить себе завершить эту мысль, помечтать, что тогда может быть, суеверно отплёвывался, косясь на предметы, развешанные по стенам, где могли быть вмонтированы камеры. И чтобы хоть как-то отвлечься, измученный под утро, он все же раскрыл прошитую, пронумерованную и опечатанную папку аналитической справки.
И в тот же миг узрел список ознакомившихся с материалом лиц, приклеенный на форзаце.
Первым стоял Мерин! И судя по дате, читал он эту справку всего полтора месяца назад. То есть в то время, когда по поручению шефа приступил к розыску Каймака…
Савватеев был вторым – по крайней мере, фамилии шефа в списке не значилось.
Результат ознакомления Мерина со справкой был известен.
Развязка – тоже…
Прочитал и не пожелал больше служить? Но если бы разочаровался, не веселился бы, не сидел, распираемый внутренним восторгом…
За что ни возьмись, всюду чувствовались прямые или косвенные следы покончившего собой предшественника. И он, Савватеев, с лёгкой руки Мерина, теперь шёл по ним, смотрел его глазами, сидел на тех же стульях, открывал одни и те же папки с секретными материалами…
И все равно ЭТО нужно читать!
Минут десять он отстраненно листал страницы, выхватывая какие-то строки, цифры, чтобы тут же их забыть, пока глаз, а потом и сознание не замерли на названии реки – Вещера.
Чуткий к состоянию нового хозяина дачи, охранник принёс жиденький чай с лимоном и две таблетки в специальной лекарственной ванночке.
– Это что? – тупо спросил Савватеев.
– Очень лёгкое снотворное, – объяснил ночной страж. – Юрий Петрович обычно заказывал, если работал допоздна…
Забыв об отторжении всего, что связано с самоубийцей Мерином, Савватеев забросил в рот таблетки и выпил чай.
Ещё некоторое время потом сидел, пытаясь вспомнить, где и при каких обстоятельствах слышал название реки – не вспомнил, однако быстро вчитался в текст, поскольку наткнулся на некий исторический очерк, на первый взгляд, никак к проблеме не относящийся. В основном это были отчёты и выдержки из агентурных донесений ещё времён ГПУ: оказывается, районом среднего течения Вещеры органы интересовались, начиная с двадцатых годов, и надо отметить, блестяще проводили оперативные разработки и масштабные операции, хотя из всего этого было совершенно непонятно, с какой целью.
Савватеев не заметил, как миновал целый час и страж конспиративной дачи явился вновь с чаем и таблетками.
– Принеси мне кофе и покрепче, – потребовал Савватеев и выбросил снотворное в корзину для бумаг.
Через пять минут, кроме чашки кофе, на столе оказалась рюмка коньяка.
– Это зачем? – больше для порядка спросил он.
– Вместо снотворного, – был ответ. Савватеев смешал кофе с коньяком, выпил залпом и углубился в чтение.
В начале тридцатых годов, когда по Вещере ещё жили староверы и ссыльнопоселенцы и когда шла борьба со всяческими чудесами и мракобесием, в ничем особым не примечательные северные края пришли лесоустроители, которые начали рубить просеки, ставить квартальные столбы и репера. Неизвестно, как уж они работали, какие у них инструменты были, но не получилось ни одной прямой визиры. Иные шли чуть ли не по кругу, иные петляли и упирались в тупик или вовсе терялись в лесу. Объяснение всему было единственное – леший водит, но подспудно прослеживалась мысль, что работники леса покупали у местных самогон и пили беспробудно. Вредительские карты, способные ввести в заблуждение не только лесорубов, артиллерию противника и его разведку, но и свою собственную, прилагались к делу, по которому было расстреляно и посажено двенадцать человек.
А между тем интерес к странному району после этого лишь усилился, на Вещеру послали надёжных, проверенных военных топографов из Ленинграда. Образованные, вооружённые теодолитами и нивелирами, эти не могли сказать, что их леший водит, а рубить просеки под конвоем очень уж не хотелось, поэтому очередную неудачу списали на болотный газ, который портит оптику атмосферы, и потому луч инструмента получается, грубо говоря, кривой.
Пока Савватеев вникал в исторические перипетии района, охранник явился в третий раз, но уже пустой.
– Что желаете? – по-холуйски спросил он, но с видом заспанным.
Может, от него Мерин перенял это чуждое милицейской лексике слово – желаю, не желаю?..
– Желаю, чтоб ты исчез и больше не приходил, – не отрываясь от бумаг, проговорил Савватеев. – Мешаешь работать.
Почти одновременно с военными, спецотделом НКВД на Вещеру под видом ссыльнопоселенцев был отправлен ещё один отряд, который контролировал топографов и собирал информацию, в том числе и фольклорного характера, обо всех чудесах, происходящих в округе. Подрядившись в экспедицию лесорубами, они доносили на военных, и получалось, что картографы работали больше для отвода глаз. На самом же деле что-то искали в лесу и просеки рубили, чтоб не заблудиться.
То есть интересы Красной армии и НКВД почему-то столкнулись лбами на небольшом пятачке, затерянном вдали от больших дорог. Противостояние продолжалось более года, после чего военные топографы в один день свернули свой лагерь и уехали. А спустя неделю прилетел неизвестно чей аэроплан и стал кружить над всем Вещерским краем, вызывая страх суеверного местного населения. Согнанные в колхозы и живущие на пахотных землях возле лесов, они говорили, что это не к добру и нужно ждать засухи, смерча, сильнейших гроз с ливнями и прочих губительных погодных явлений. Мол, потревожили леших, теперь жди беды – непременно отомстят, как уже бывало много раз, когда люди вторгались в их обиталище. Не то что летать у них над головой, а за три версты подходить нельзя.
На второй день аэроплан снова прилетел, сделал один неполный круг на большой высоте, запылал и начал падать, но не сразу, а постепенно, планируя. Рухнул он на льняное поле в трех верстах от деревни и, пока люди бежали, сгорел вместе с лётчиком.
И что невероятно для тех лет, покорные колхозники после этого чуть ли не восстание подняли: отказались пахать, сеять и разошлись по домам, дескать, не станем трудиться напрасно.
А судя по собранной агентурой НКВД информации, месть была, чаще всего, погодная, метеорологическая. Вдруг в ясном небе загремит гром, засверкают молнии, налетит буря, снесёт крыши, выворотит с корнем старые деревья, а то Вещера ни с того ни с сего выйдет из русла и затопит деревни на низких берегах, неубранные поля и только что скошенные луга. Или наоборот, вода упадёт так, что вместо реки остаётся цепочка омутов, и тогда от солнца выгорают посевы, от пожаров целые деревни, и даже торфянистая земля начинает гореть и дымить до глубокой осени.
Все это происходило без всяких на то причин и внезапно, поэтому для изучения погоды ещё с царских времён на Вещере поставили метеостанцию, где обыкновенно жила семья учёных. Так вот, после полётов над урочищем и гибели аэроплана уже советские метеорологи отметили сначала резкое понижение давления, а потом, согласно замерам, проследили зарождение и развитие мощнейшего циклона. Ураган с ливнями продолжался в течение восьми суток, в результате чего были частично разрушены несколько деревень, уничтожены посевы и много скота, который то ли угнали, то ли унесло ветром: лошадей находили за полтораста вёрст. Причём в справке приводились задокументированные изменения метеоусловий, в достоверность которых хотелось верить, но разум никак не мог отыскать взаимосвязи между полётами аэроплана и катастрофическим возмущением атмосферы.
События шестидесятилетней давности становились вровень с современными, последствия которых Савватеев наблюдал сам, когда увидел медика, контуженного шаровой молнией, стёкшей с могильного камня, мгновенное уничтожение электронных приборов и пролом в кирпичной стене, сделанный немощными стариками.
Разве что здесь, на Вещере, случались явления более глобальные и разрушительные…
Возбуждённый таким сопоставлением, он вспомнил о приложении к справке – фильме, который лежал в опечатанной жестяной коробке.
И здесь был список допущенных к просмотру лиц, только Мерин стоял четвёртым, после шефа и двух чиновников из Совета Безопасности.
Никто не хотел читать толстый том справки, смотреть кино было куда приятнее…
Савватеев вызвал охранника. Тому хватило одного взгляда, чтобы понять, что хочет новый начальник. Киноаппарат стоял в отдельной комнате с зашторенными окнами и несколькими глубокими креслами.
Плёнка оказалась старой, времён Отечественной войны и была не целым фильмом, а состояла из двух, никак не связанных отрывков, без логического начала и конца. На первом двухминутном – камера снимала металлолом, разбросанный по балке, и лишь вглядевшись в символику, можно было понять, что это разбитая вдребезги немецкая техника, присыпанная снегом.
На втором отрывке очень плохого качества был снят едва передвигающий ноги, однако улыбающийся старик в длиннополой рубахе.
И никаких комментариев…
Возможно, оттого, что съёмка была на фоне зимних пейзажей или в комнате плохо топили – вдруг закоченели руки и ноги.
– Это все? – разочарованно спросил Савватеев.
– Все, – охранник стал снимать ролик.
– Оставьте… – вылезать из глубокого, мягко облипающего тело кресла не хотелось. – Принесите из кабинета папку и коньяк.
С неторопливой поспешностью отдрессированного лакея охранник принёс справку, только что распечатанную бутылку коньяка, рюмку, три заветренных бутерброда с икрой и показал, как включать кинопроектор. Савватеев помедлил, провожая взглядом охранника, воровато, без закуски отпил полбутылки из горлышка и откинулся на спинку кресла. Он ждал, когда тепло разойдётся по телу и согреет конечности, но прошло минут пять, а кровь так и не достала рук и ног, мало того, похолодело в груди. Зато покраснело лицо и на лбу выступил пот.
А у чекиста должна быть холодная голова и горячее сердце…
Неужели Мерин испытывал то же самое, посмотрев плёнку военных времён?
Развороченные, сплющенные танки и автомобили противника – результат воздействия какого-то оружия. Метеорита, взорвавшего машину у дороги и превратившего людей в биомассу? Шаровой молнии?..
Мистер Твистер увидел воронку, и ему стало нехорошо…
Мерин увидел и повеселел, расцвёл и стал пить горькую от радости. От неё и выстрелил в своё холодное сердце, не желая больше служить «вам»…
Что русскому хорошо, то немцу смерть…
То есть бандеровцу.
Савватеев скинул ботинки и сел в позу лотоса, подложив ледяные ноги под себя. Раскрыл папку на закладке и спрятал руки под мышки.
После бури в Вещерском урочище появились хорошо одетые конные разъезды из милиционеров и представителей районной власти. За два месяца, не встречая никакого сопротивления, они прошли леса и вывели оттуда всех леших – старообрядцев, укрывающихся от коллективизации. Потом строптивых отправили в лагеря, покладистых загнали в колхозы, а чтобы они не могли вернуться назад, кержацкие деревни, монастырские скиты и уединённые заимки сожгли дотла вместе с хозяйственными постройками.
Должно быть, и у тогдашних чекистов мёрзли руки и ноги…
Однако некоторых ретивых староверов это не остановило. Невзирая на заповеди Божьи, они ушли в леса, а поскольку всякое оружие было у них изъято ещё в гражданскую и охотились они давно, как их прапредки, с ножами, луками и рогатинами, то вооружились соответственно и стали мстить обидчикам. Так появилась банда, за которой началась настоящая охота, сначала силами малочисленного карательного отряда, который вскоре попал в засаду на Вещере и погиб от зверовых стрел, потом пришла рота НКВД при полном вооружении. Эти обложили большой участок лесных чащоб и болот, где предположительно пряталась банда, и, прочёсывая его, попытались выдавить кержаков на стрелковые линии, как выдавливают волков. Согласно расписанию нарядов, загонщиками были опытные бойцы, командиры и работники НКВД, но почему-то никто из загона не вернулся. Позже их тоже выловили из реки со стрелами и ранами, оставленными медвежьей рогатиной, хотя у бандитов было огнестрельное оружие, отнятое у первых карателей. Причём, как выяснила экспертиза, стрелы были снабжены археологическими наконечниками двенадцатого-тринадцатого веков.
А чаша на треноге из тайника хозяина базы, по уверениям криминалиста, была ещё скифская, двухтысячелетней давности…
От всего этого попахивало мистикой, но власть в неё не верила и выставила против банды целый батальон. Окружили все Вещерские леса, арестовали многих колхозников, подозревая связи с врагами народа, и уже перед весной устроили новый загон, полагая, что бесследно им не уйти по глубокому снегу. На сей раз никто не пострадал, если не считать, что несколько красноармейцев попали в госпиталь и позже были демобилизованы по причине психических заболеваний, но и бандитов, а также следов их пребывания обнаружено не было. Посчитали, что кержаки незаметно покинули Вещеру и переместились ещё дальше – в Сухомарские леса по дикой речке Тароватке.
С окончанием классовой борьбы утратился и повышенный оперативный интерес к Вещере. Во всяком случае там остался единственный штатный осведомитель, который время от времени составлял политические отчёты о морально-психологическом состоянии местного населения и отдельных личностей, на основании которых кого-то арестовывали, ставили к стенке, отправляли в лагеря, но бывало и отпускали по неизвестным причинам.
Во время войны о лесном урочище, называемом в документах Вещерским, вообще забыли и вспомнили только в середине шестидесятых, когда в поле зрения КГБ угодил некто Сторожейкин, пожилой, интеллигентный человек, приехавший будто бы из Ленинграда, у которого оказался теодолит – вещь, тогда запрещённая для личного пользования. Его заподозрили в шпионаже и установили наблюдение.
Сторожейкин ходил по дворам, расспрашивал о чудесах, творящихся в здешних местах, и искал проводника, способного сводить его в глубь урочища. Для оперативной разработки этого любопытствующего гостя ему представили такого человека – опытного агента, который вскоре и сообщил, что в комсомольской молодости Сторожейкин работал военным топографом и был весьма любопытным, а у них в экспедиции творились всякие неприятности с инструментом из-за болотного газа. Вот будто бы он однажды и вздумал проверить, как газ действует на оптику, На восходе солнца дотошный комсомолец пришёл с инструментом на одно болотистое место и стал «стрелять» лучом в разные предметы, чтобы проверить действительное его отклонение. И вдруг сквозь линзы – а теодолит, он как бинокль, сильно приближает, хотя все кверху ногами, – увидел в лесу человека, прикованного цепями к каменной глыбе весом, пожалуй, тонн в десять. И будто этот человек медленно передвигался, переставляя камень и, тяжело, громко стонал при этом. От его стонов или ещё от чего-то взлетали жёлто-бурые огненные шары, которые поднимались над головой и с треском ударялись о камень.
Шаровые молнии? Как с могильного камня?..
Потом человек внезапно исчез вместе со своей ношей, однако на торфянистой земле остались глубоко продавленные следы от глыбы и ног – Сторожейкин будто бы сходил и проверил.
И ещё на этом месте пахло озоном, как после грозы.
В то время рассказывать товарищам подобное было нельзя, могли неправильно истолковать, поэтому он ещё дважды в одиночку ходил на то же место, подолгу наблюдал лес через оптику, но больше ничего не видел.
И вот, мол, всю жизнь это мимолётное видение не даёт ему покоя, теперь же и вовсе скоро умирать и уж очень хочется узнать, есть ли на свете нечто незримое глазом, таинственное, чудесное? Или это был болотный призрак, туман, обман зрения и помрачение ума?
Мерин узнал, уверовал, что есть, и уже не мог больше служить – ушёл, застрелившись от радости…
«Проводник» провёл Сторожейкина по всему Вещерскому урочищу и отпустил с миром, однако сам накатал отчёт, что во время пешего путешествия наблюдал странные явления, похожие на зрительные, слуховые и обонятельные галлюцинации. То бишь, отчётливо слышал человеческую речь, хотя вокруг никого не было, а также голоса домашних животных, запах свежеиспечённого хлеба и видел пчёл, которые вылетали из воздуха и в нем же растворялись.
В хрущёвские времена, когда опять началась борьба с религиозными предрассудками, доклад агента недооценили, а возможно, посчитали вредным, и псевдоним его навсегда исчез из донесений. О Вещере снова забыли на двадцать лет, пока не появился учитель-краевед, который вышел на пенсию и от скуки стал писать письма в газету «Правда», рассказывая о всякой небывальщине, творящейся совсем неподалёку от его деревни. А поскольку в одной из своих статей он поведал, что был очевидцем, как однажды на его глазах шаровая молния спалила шесть километров высоковольтной линии, лишив таким образом электроэнергии несколько колхозов и маслозавод, то все его вымыслы переслали в КГБ. И тут обнаружилось, что такая авария в самом деле имела место, краеведа вызвали в местное Управление и подробно допросили. Наблюдательный учитель показал на карте даже место, откуда вылетают огненные шары, и в доказательство представил несколько фотографий, в том числе запечатлевших, как молния катится по проводам, пожирая их вместе с изоляторами и стальными верхушками опор. И ещё вызвался показать точку, откуда шары эти хорошо видно.
Однако ни дневное, ни ночное бдение ни к чему не привело, оперативники прошли по дворам, опросили жителей по поводу шаровых молний, но никто из местных толком ничего не сказал, а учителя называли выдумщиком и баламутом. Да и не могли сказать по той причине, что пожилые очевидцы в большинстве своём наверняка предпочитали помалкивать, опасаясь стихийных бедствий, а молодняк к тому времени знал о чудесах понаслышке и не верил уже ни в комсомол, ни во все сверхъестественное.
Разочарованный и обиженный краевед поехал в Москву искать правду и вышел на студентов МГУ, которым рассказал про чудеса Вещерских лесов. На следующий год приехали люди, называвшие себя уфологами. Они привезли с собой прибор, который ночь заряжали от электричества и каждый день таскали в лес на носилках, пока он не испортился, затем ходили по болотам и оврагам с загнутыми проволоками и даже что-то копали в ямах на ручье, где в старину заводили барду и гнали самогон.
Ближе к осени и эти уехали, но одного, лет тридцати, парня с длинной бородой оставили на зиму. Он поселился сначала у краеведа, затем перебрался поближе к урочищу, к одинокой старухе и ежедневно, несмотря на погоду, стал ходить в лес. За бороду местные дали ему прозвище Леший (под такой кличкой он и проходил в агентурных донесениях) и исподтишка посмеивались над чудачествами с проволокой. А он был тихий, замкнутый, вежливый и весьма полезный: старушкам дрова колол, воду носил, канавы вдоль улицы копал, чтоб воду отвести-в общем, тимуровец. Хоть и тощий, чудаковатый, странный, как описывали его соглядатаи, будто и впрямь леший, да безобидный, как кролик.
И от этого травоядного существа вдруг забеременела шестидесятилетняя старуха!
Уткнувшись в неловкую по смыслу фразу агентурного отчёта, Савватеев замер, после чего отбросил папку и кинулся к зашторенному окну…
На улице сияло солнце – десятый час!
Ноги и руки враз погорячели, конечности даже заломило, как после обморожения.
Личный сотовый телефон остался в кабинете, а звонить по служебному Крышкину – навлекать на себя лишние подозрения…
Савватеев бросился к двери и чуть не столкнулся с охранником. Тот внёс аппарат космической связи, развернул его на столике.
– Сейчас на связь выйдет Варан, – доложил он и сел. – Три минуты…
– Принесите мобильник из кабинета, – сдерживая чувства, попросил Савватеев.
Тот сходил, принёс – аппарат молчал.
– Где связь? – поторопил Савватеев, расшторивая окно.
– Будет, – меланхолично проронил связист. – Спутник хандрит, прерывается…
– Почему?
– Из этого района связь всегда подвисает…
– Разберитесь, в чем дело!
– Разбирались, – охранник оставался невозмутимым, – по приказу Мерина…
– И что?..
– Помехи. Космос – дело тёмное.
Сидеть и выжидать вялотекущие минуты Савватеев уже не мог и, чтобы скрыть своё состояние, взял справку и ушёл к окну. Страницу, где целиком приводилось агентурное донесение о Лешем и его отношениях с квартирной хозяйкой, сразу отыскать было трудно, да и мысли уже были далеки от аналитики. Он прикинул количество прочитанного – меньше половины…
Что же ещё можно нарыть в архивах, спецхранах и периодике, если уже от этого голова пухнет?
И ничуть не становится веселее…
Варан соединился лишь через восемь минут – связист тотчас покинул комнату.
– Вчера вечером появился хозяин базы, – спокойно доложил командир группы, – пришёл открыто и не один – с женщиной.
– С какой женщиной? – растирая ледяной лоб, спросил Савватеев.
– Неустановленной… Задержать?
– Ни в коем случае! – сказал Савватеев наугад. – Отслеживайте все передвижения и контакты. Поставьте аппаратуру и пишите.
– Это не так просто, – вдруг пожаловался диверсант с двадцатилетним опытом. – Приблизиться для визуального наблюдения и установки спецсредств невозможно.
– А ты постарайся, Варан! – крикнул Савватеев и тем самым словно вырубил спутник связи.
Аппарат замолчал, индикаторы погасли…
Однако через несколько секунд зазвонил служебный телефон, и с первых же слов шефа стало понятно, что все здесь прослушивается.
– Почему вы распорядились не задерживать хозяина базы? – без всяких прелюдий спросил он. – Это что за самодеятельность? Отменяю ваш приказ. Немедленно вылетайте на место и лично доставьте мне Ражного! Вертолёт будет через сорок минут.
– Вас понял, – отозвался Савватеев, уже листая телефонный справочник в сотовом.
Номер Крышкина был закодирован двумя первыми буквами, однако в последний миг он вспомнил о всевидящих глазах и ушах.
Говорить о таких интимных вещах, как генетическая кодировка и идентификация, можно было лишь как с женщиной о любви. Тем паче было время – сорок минут, а до посадочной площадки на берегу пруда, отличимой из окна по полосатому, наполненному ветром колпаку, всего пять ходу…
Савватеев вышел из дома, сощурился на солнце, одновременно выбирая укромное место, после чего проследовал по плиточным дорожкам к плотному ряду разросшейся туи и нажал кнопку вызова.
– Олег Иванович? – угадал почему-то Крышкин, хотя они никогда не говорили по телефону. – Здравия желаю!.. Заключение давно готово. Вам занести или переслать?
– Перешли, – вялым от деланного безразличия голосом обронил он. – Ну что там?
– Результат положительный…
Савватеев вмиг забыл имя Крышкина, хотя всегда помнил и повторял про себя.
– Это как? – спросил он. – Я в этом плохо разбираюсь…
– Генетическая идентичность представленного материала на девяносто девять и девять десятых.
– Все-таки одна десятая под сомнением?
И тут этот ангел небесный сказал назидательную фразу, насквозь пробившую сознание:
– Олег Иванович, одна десятая принадлежит Богу. А его код мы не расшифровываем.
Савватеев огляделся и без всякого труда перескочил двухметровый забор…

 

Москва, 2004-2006 гг.
Назад: 13
На главную: Предисловие