12

Оторвал его от тяжких размышлений «снежный человек». Он пришёл на рассвете, когда на востоке разгоралась по-зимнему тусклая заря и дымный столб от невидимого пожара почти развеялся. Ражный скинул ботинки, встал босым на снег, однако соперник разуваться не спешил и пуховую куртку, надетую поверх рубахи, не снял. Хмуро посмотрел на снежную целину поляны, на зарево, потёр красные уши:

– Слушай, Ражный… Тебе она нравится?

– Кто? – спросил он, хотя знал, о ком речь.

– Кукушка?

– Она больше не кукушка.

– Ах, да… Ну, хорошо, Дарья! Из вашего ловчего рода Матеры…

– Она моя избранная и названая невеста, – Ражный взлетел нетопырём.

– Достойный ответ, – похвалил нарушитель госграниц. – Но ты серьёзно хочешь взять её? Или чтобы избавиться от сиротства? Скажи честно?

Сыч источал странное, никогда не виданное зеленовато-бурое свечение с синими сполохами, расположенными по кругу так, словно был в некоем ореоле или плотном коконе. Что это может означать, Ражный не мог понять: то ли невероятную силу, замкнутую на самом себе, как у всякого индивидуалиста, то ли неспособность получать энергию извне. То есть был отрезан от всех иных природных сил – земли, солнца, воздуха и деревьев.

– Скажу, – пообещал Ражный, опустившись на, снег. – Выходи на ристалище.

– Не нравишься ты мне сегодня, – вдруг озабоченно проговорил Сыч. – Хмурый какой-то, нет живого блеска в глазах, как у жениха. С таким настроением лучше не выходить. Что случилось, Ражный?

– Не тяни время, Сыч…

– Может, в следующий раз сойдёмся? Когда у тебя азарт появится?

– Азарта хватит, иди на ристалище первым.

– Да погоди ты! – сказал Сыч, хотя движение сделал и куртку расстегнул. – Это мы всегда успеем… У меня есть другое предложение. Если она тебе нравится и ты серьёзно решил сыграть с ней Пир Радости, мы можем договориться и без схватки. Я тебе и так отдам Дарью…

– Отдавать можно то, чем владеешь.

– Но она моя наречённая!

– Была наречённая.

– По крайней мере, мы с ней помолвлены перед миром.

– Только плащ Дарьи у меня, – усмехнулся Ражный. – И я окрутился им лучше, чем молвой. Давай, выходи, не люблю болтовни…

– Постой, Ражный… Все так, верно. И я предлагаю тебе разойтись полюбовно. Мы же не мальчишки, чтоб драться из-за кукушки? Тем более нас наверняка застукают в поединке – сороки растрещат по всему лесу!.. Мне-то ничего не грозит, а тебе, послушнику, худо придётся. Извини, Ражный, я добро помню и хочу отплатить тебе тем же. Знаешь, подумал… как поётся в одной песне: «Если к другому уходит невеста, то неизвестно, кому повезло».

Он был насквозь пропитан мирским духом, возможно, от долгого бродяжничества…

– Ты что же, готов просто так, из благородства, уйти с нашей дороги?

– Что значит просто так? – развёл длинными руками «снежный человек». – Нет, мне полагается маленький приз. Приз утешения. Я вытру слезы и уйду не только с дороги, но и с Вещеры. Мне уже и так все здесь опостылело.

– А Интерпол?

– Волков бояться – в лес не ходить.

– Ну, и чем же утешишься?

– Ты понимаешь, нам с тобой драться глупо. Ну, отвалтузим друг друга, а толку?

– Неужели ты боишься, Сыч?

– Не в том дело, – вздохнул тот. – Я тоже поначалу ходил по всей Вещере и задирался. Араксов колотил, сирых – всех подряд. Причину-то всегда можно найти. И бывало, меня колотили… А потом бросил это дело.

– Встретил суженую?

– Да нет… Суета какая-то – друг друга колошматить. Пока мы на ристалищах сходимся да свои победы празднуем, тем временем враги наши тихо творят своё чёрное дело. И радуются!

– Не пойму, что ты хочешь… – Ражный поправил плащ на пояснице и затянул верёвку. – Говори прямо!

– Есть предложение.

– Я уже слышал твоё предложение.

– Нет, не разойтись – в одну сторону уйти. Давай поговорим по душам?

– Мы не разговаривать сюда сошлись.

– То есть, без драки ты не можешь?

– Не могу.

Его руки гориллы, вольно болтающиеся вдоль тела, сжались в кулаки.

– Добро… Но тогда будет уже не предложение, а условие. Обязательное. – Сыч сделал паузу. – Сейчас я тебя положу… Ты встанешь с ристалища и уйдёшь со мной. Не пойдёшь же ты к… избранной и названой с разбитой рожей? И без её плаща?

– Ну, а если сам ляжешь?

Ражный допускал своё поражение, при этом довольно легко и даже весело.

– Тогда научишь меня волчьей хватке. Тем я и утешусь!

Ражный промолчал, а бродяга вдруг рассмеялся благодушно и подмигнул:

– Не торопись отказывать!.. Подумай, не велика и плата за возможность отлупить соперника, жениться на его невесте да ещё выйти сухим из воды. То есть из-под суда Ослаба!

Ражный молча пробил след на середину поляны:

– Что же, выходи, покажу и хватку. Утешу. Пожалуй, с минуту – уже и снег подтаял под ступнями, бродяга стоял набычившись и молча глядел на ристалище. Должно быть, заводил себя, распалял…

И с началом этой паузы, в той стороне, где дотлевал его дом, Ражному вдруг послышалось пение – знакомое, напоминающее ораторию, но звучащую бессловесно. В какой-то миг ему показалось, будто голос приближается и усиливается, словно к нему, одинокому, примешивается хор. В этом пении не было какого-то особого благозвучия, обычного для литургии; скорее наоборот, слышались жёсткость, драматичность, и все равно оставалось ощущение, будто это молитва.

Странствующий рыцарь заглушил её.

– Ну и дурак же ты, Ражный! – сказал он и, рывком скинув куртку, стал стягивать сапоги. – Гляди, я тебе предлагал… Ведь изуродую же! И за что, а?.. Запомни: уйдёшь со мной! Куда поведу!

– Поведёшь, Сыч, – миролюбиво поторопил Ражный. – Только выходи, а то ноги мёрзнут.

Бродяга лишь сверкнул глазами:

– Да ты соображаешь?! Это твой последний поединок! На всякую хватку есть захватка… У тебя в правом боку рёбер нет, так я ещё из левого вырву. Для баланса фигуры, чтобы не заносило…

Он знал о ране!

Но это или шёлковый плащ, согревающий провал в боку, вдруг наполнили Ражного яростью – той самой, за отсутствие которой он был осуждён…

Турнирные схватки никогда не проходили по полному кругу обычных поединков и начинались сразу же с третьего этапа – с сечи, вмещающей в себя первые два, что по темпу напоминало скоротечную драку. Видимо, нарушитель госграниц проводил подобные дуэли не в первый раз, набил руку в вольных поединках с олимпийскими чемпионами и в драках с араксами, поэтому рассчитывал сразу же шокировать соперника мощнейшим кулачным натиском. Эдакий тяжеловесный бокс со стремительностью сверхлёгкого боксёра, переходящий в молниеносные попытки захватов головы и рук. Кроме того, он ещё оказался говоруном, то есть постоянно сопровождал свои действия обязательными репликами, чаще всего ничего не значащими для непосвящённых, как всякие поговорки и присловья в преферансе. Или вовсе бубнил на английском и каком-то тюркском языках.

А отец учил Ражного опасаться болтливых в поединке, ибо они таким образом старались захватить психологическое внимание, чтобы незаметно подготовить и провести свои коронные захваты. Должно быть, бродяга много чего знал о Ражном и вместе с неослабевающим натиском специально забалтывал его, не давая сосредоточиться и на секунду взмыть летающей мышью.

Ражный отбивал его серии ударов, уходил от захватов, приплясывая на снегу и вспоминая уроки танцев Скифа. Попасть в ритм этого странствующего драчуна оказалось невозможно из-за отсутствия такового. Тут была некая какофония движений, фраз на разных языках и неожиданных, импульсивных, самоубийственных выпадов, когда он внезапно сгибался пополам и тараном шёл головой вперёд, будто умышленно подставляя затылок под сокрушительный удар или смертельный захват. И при этом вращал по кругу своими огромными руками, как если бы плыл брассом. По крайней мере, за первые десять минут схватки Сыч дважды повторил такой ход, словно хотел взять на испуг или, раскрутив свои маховики, разогнаться и взлететь, однако Ражный не воспользовался ими, а только уходил, выбирая момент, когда можно сделать волчью хватку.

Научить тому, о чем просил…

И бойцом Сыч был неутомимым! Такой энергичный и быстрый темп даже легковесы едва выдерживают один раунд, а этот молотил воздух четверть часа, выбил ногами целую сотку целинного снега и, кажется, только ещё раззадорился. Когда «снежный человек» пошёл на таранный взлёт в третий раз, Ражный увернулся в последний миг и вдруг понял, какая опасность ему грозила и на что рассчитывал соперник. Должно быть, он не зря схватывался с дикими зверями и, скорее всего, наблюдал за поведением животных в брачных и прочих поединках. Эти неожиданные и какие-то неосторожные выпады, провоцирующие на удар по затылку или захват, напоминали атаку носорога, когда он, разгоняя свою огромную массу, всю энергию как бы переливает и скапливает в голове и передней части тела, чтобы потом, насадив противника на рог, резко выпрямиться, перекинуть его через себя и, если не убить о мёрзлую землю, то покалечить, переломав кости, и на этом завершить схватку.

Ражный почему-то ждал от него чего-то кошачьего, полученного из опыта борьбы со львами, тиграми и пантерами, но никак уж не парнокопытными и травоядными.

Видимо, этот богатырь прекрасно понимал, что после встречи со Скифом Ражного не взять ни на кулак, ни захватом и усмирением в братании, и потому заготовил то, чем искусно владел и о чем вотчинник-домосед не мог даже догадываться.

После третьей неудачной попытки подцепить рогом соперник боднул пустое пространство и резко изменил тактику, словно забыв о носорожьей атаке. Он превратился в гориллу, начал ходить чуть пригнувшись, плавно, отчего длинные и вроде бы безвольные руки опустились ниже колен и время от времени правая внезапно выбрасывалась вперёд, норовя захватить рубаху противника. Левая же, висящая плетью, лишь поигрывала пальцами, готовая нанести удар – началась охота за старой раной, и это заставило Ражного на время отказаться от волчьей хватки и защищаться активнее. Он ушёл от очередного захвата и в тот же миг крутанул левого «волчка». Слепой удар пришёлся противнику по горлу – докуда смогла достать рука из-за большой разницы в росте. Сыч не ожидал ничего подобного, отскочил и захрипел, и можно было добавить ему справа, однако Ражный уловил паузу и взмыл нетопырём.

Кокон вокруг «снежного человека» не разорвался, но вытянулся вверх и вперёд, нависнув зеленовато-бордовым козырьком. Он источал энергию устрашения, причём какую-то тяжёлую, давящую, звериную. Но замкнутая в ореоле, она сейчас мешала ему и почти не достигала цели, а синие сполохи, будто молнии, гвоздили его оболочку, стремясь вырваться наружу.

И все ещё было непонятно, что означает этот невиданный у араксов, синий, «женский» цвет в излучении его естества: то ли сдерживаемая сила, то ли слабость…

В эти короткие секунды, пока Ражный парил чувствами над противником, слух вновь уловил далёкую распевную молитву и впервые определил, что этот голос – мужской, причём сильный и широкий по диапазону.

– Данке шон! – сказал носорог, выдохнув ком боли и, видимо, оценив паузу как благородство. – Премного благодарен… Долг платежом красен…

И опять изменил стойку, сделавшись, наконец, диким котом: стал приседать, склоняясь чуть ли не до земли, держать дистанцию и охотился теперь за левым боком. Ражный поводил его по кругу, ожидая прыжка, после чего резко пошёл на сближение, заставил попятиться и, отражая мягкий встречный удар, захватил рукав, но бросок не получился – слишком велик был противник, чтобы переместить его центр тяжести вперёд и подсечь колено. «Снежный человек» засмеялся, легко вырвал руку, мол, со мной нужно обращаться серьёзнее, поплясал гориллой и в мгновение ока опять превратился в носорога. Глядя на стремительные перевоплощения, Ражный ждал этого момента, отпрянул влево и, пригнувшись, чтобы не попасть в коловращение его руки, сделал первую хватку.

Все было рассчитано точно, он захватил кожу противника вместе с рубахой, сделал рывок, но привычного треска срываемой травы не услышал, хотя в руке оказался большой клок многослойной простёганной ткани. И поединщик не прочувствовал хватки, боднул рогом пустое пространство, и когда развернулся, на его правой части груди мелькнула дыра – не сквозная, не обнажившая тела!

Под рубахой у него была ещё одна, скорее всего кожаная! Это уже относилось к боевой защите, к броне, надевать которую в «мирных» поединках запрещалось. Но нарушитель госграниц плевать хотел на обычаи; он понял, с чем только что соприкоснулся, на миг опустил глаза, оценивая урон, и вроде бы даже ухмыльнулся, вновь обернувшись гориллой. Ражный демонстративно высморкался в клок его рубахи, отшвырнул в сторону, а соперник запрыгал и поддразнил его, издавая обезьяньи звуки:

– Ху-ху-ху!

Просто изматывать его, вертеть «волчки» или давить в братании, чего, видимо, тот опасался и уходил от захватов, было нельзя. Валить этого вольного бродягу следовало только по-волчьи, и Ражный, отвлекая внимание попытками войти в клинч, готовил, насыщал пальцы правой руки костяной крепостью. Теперь все уже стало не важно, даже постоянная защита раны, обвязанной плащом, а противник, в свою очередь, видимо, обезопасившись кожаной поддёвкой, поставил себе задачу «уделать» его носорожьей атакой, как уделывал он олимпийских чемпионов.

Схватка, по сути, превращалась в бой волка и носорога…

Они теперь крутили друг друга по поляне, экономя силы и не растрачивая их на кулачную потасовку, если не считать обманных движений, резких выпадов и отвлекающих манёвров. Носорог настолько сосредоточился, что даже говорить перестал и лишь позвякивали на его поясе серебряные цацки, когда он выбирал позицию для атаки, воплотившись в образ гориллы. Мелкий, по щиколотку, снег уже был выбит до лесной земли, густо устеленной перегнившей хвоей и оттого пружинистой и довольно мягкой, несмотря на морозец. В одной из своих атак Сыч со всего маха наткнулся на камень, на котором обычно сидел бренка. Не раздумывая и не теряя ни секунды, он вырвал его из мёрзлой земли и отшвырнул в сторону, будто щепку. Многотонная глыба запрыгала мячиком и укатилась вниз, застряв между сосен.

Наука побеждать в бою, пожалуй, наполовину состояла из науки обмануть противника, провести его, скрыть истинные намерения, и этот богатырь, владея незнакомым, звериным стилем борьбы, уже в который раз удивил Ражного, вдруг обратившись в нечто подобное кенгуру. Поскакав обезьяной, он вдруг молниеносно развернулся спиной, встал на руки и лягнул наугад ногами. И без мгновенной паузы ещё трижды повторил эти странные прыжки с переворотами, всякий раз успевая земечать, где находится противник, и перемещаясь в его сторону.

Этот оборот был настолько непредсказуемым и впечатляющим, что Ражный испытал мгновенный шок, увидев редкое зрелище, как этот носорог, весом в полтора центнера, словно юный гимнаст, колеблется перед ним пропеллером, чуть ли не сливаясь в круг, а его красные, мясистые и огромные ступни мелькают перед лицом. И самое главное, в этот момент становится недосягаемым для любых ответных действий!

Вероятно, этот кенгуриный приём был его собственным изобретением, поскольку ничего подобного не было даже в «лёгком» стиле Мопатене. Единственное, что спасало, он лягался вслепую, ибо в момент удара не мог видеть своих ног. Ражный только отскакивал и уклонялся от его пяток, и все-таки основным оружием соперника оставалась атака носорога. Полягавшись, он перевернулся в воздухе и тотчас ринулся головой вперёд, вращая лопастями рук, как балансирами.

Ражный уже знал, что он не может резко изменить направление, одним движением торса ушёл от тарана, блокировал рукой случайное попадание, и сам, уже не наугад, как в первый раз, а точно выбрав место, вырвал клок травы с характерным трещащим звуком.

По инерции носорог пробежал несколько метров, но не взбоднул головой, как это делал в завершение каждой атаки, а медленно разогнулся и замер с разведёнными, как стрелки часов, руками. В порыве Ражный прыгнул ему вслед, чтоб закрепить успех, но соперник развернулся с дикой и беспомощной яростью на белом лице…

Кровь струилась по одежде, брызгами разлеталась на снег и босые ноги. Крупная и выпуклая обнажённая грудная мышца отчего-то пульсировала, и в первый миг показалось, это бьётся сердце во вскрытой грудной клетке. Ражный отшатнулся и только тогда заметил, что зажато у него в правой руке – вместе с куском рубахи и вырванной кожаной поддёвки был ещё клок человеческой кожи величиной в ладонь, с синим, уже омертвевшим соском…

Замкнутый, туго сплетённый кокон вокруг соперника вдруг разорвался, опал и синее, «женское» свечение истекло из него в небо, так что на сером фоне туч образовалась водянистая полынья…

Ражный отшвырнул клок шкуры, как мерзость, а Сыч, взъярённый видом собственной крови, вдруг разорвал остатки рубахи, сдёрнул их с плеч и пошёл на него, как в кулачном зачине – крепок был на рану бродяга! Однако ярость, совокупленная с болью, уже ослепили его. Наугад, словно в схватке с пространством, он помолотил кулаками пустоту, отчего из рваной раны толчками выметнулась кровь, споткнулся на последнем ударе и припал на колено. Твёрдыми и судорожными пальцами наскрёб горсть спрессованного ногами снега, приложил к груди, и, когда поднял голову, на лице возникла смущённая, мальчишеская улыбка:

– Печёт как!..

Снег в его руках растаял почти мгновенно и вместе с кровью сбежал наземь. Тогда Ражный нагрёб свежего, морозно-рыхлого и поднёс сопернику. Тот лёг грудью на снег, раскинул руки:

– Надо же!.. Атавизм вырвал…

– Что? – переспросил Ражный.

– Атавизм… Титьку.

Ражный нашёл клок его кожи, поднял вместе со снегом.

– Можно прирастить.

– Да пошёл ты!..

– Я смогу приживить…

– Ну, на хрена он мне нужен? Сам подумай?.. И вообще, все эти женские атавизмы только жить мешают. Спасибо, что оторвал… Ты про омуженок слышал?

Омуженками в древних преданиях засадников называли воинственных женщин, более известных под исковерканным словом амазонки. В давние времена, когда они ещё жили на южных границах, по берегам Русского моря, молодые араксы-купцы, нагрузившись дарами, отправлялись к ним на Праздник Совокупления.

От когда-то священного обряда продления воинственных скифских родов араксов и омуженок остался, как тот же атавизм на теле, день Ивана Купалы – хоть и неистребимый, но более похожий на праздник воды, а само значение слова превратилось в купание, и хуже того, купцами стали называть торгашей…

Сыч перевернулся на спину: крупная грудная мышца успокоилась, перестала стучать, как сердце, и выталкивать кровь. Он скосил глаза на рану и вдруг засмеялся:

– Знаешь, почему они прижигали себе груди? Думаешь, чтоб ловчее было из лука стрелять? Вымыслы травоядных… Эти чудные воинственные девы гасили в себе таким образом женское начало. Между прочим, до сих пор прижигают, но уже по традиции. И толку от этого никакого!

– Где же ты их нашёл? – мимоходом спросил Ражный, разглядывая пояс поверженного соперника.

– А в Турции! – отчего-то развеселился бродяга. – Они же когда-то к буйному араксу Булаве примкнули. А потом ушли за Чёрное море. Рядом с некрасовскими казачками жили. Но чужбина, мать её!.. Выродились. Сейчас осталась небольшая деревня у Босфора. Жалкое зрелище… Но сами молодые омуженки ничего! Груди ещё прижигают, но горячие! Да в них ведь это начало ни огнём не спалить, ни водой затушить!.. Вот только воинский дух сгинул. Я у этих дев четыре месяца после побега скрывался. Отпускать не хотели…

Сыч наконец перехватил взгляд Ражного, потрогал пояс рукой: по правилам турнирного поединка он теперь принадлежал ему как добыча, которую нужно положить к ногам избранной и названой.

Странствующий рыцарь привстал на локтях:

– А если не отдам?

– Тогда вставай на ноги. Не лежачего же бить. Сыч скосил глаза на рану:

– Снимай…

– Ты же не труп, а я не мародёр. Сам снимай.

В синих глазах бродяги отражалось почти зимнее пасмурное небо. Чуть помедлив, он как-то независимо усмехнулся, расстегнул пряжки и выдернул пояс из-под себя:

– Не мой сегодня день… Да ладно, забирай! Ражный скрутил его в рулон и приторочил к своему верёвочному поясу, а побеждённый дорвал остатки рубахи, содрал с себя и отшвырнул в сторону. И только теперь стало видно, что спина, плечи и предплечья бродяги-аракса сплошь исполосованы глубокими, бугристыми шрамами – овладение звериным стилем давались ему с кровью…

– Давай зашью рану? – предложил Ражный.

– Ничего, сама зарастёт, – как-то легкомысленно и совсем беззлобно проговорил носорог. – На мне, как на собаке…

– Эта не зарастёт… Нож есть? Сыч подумал и поверил сопернику:

– Посмотри в куртке…

Ражный достал шведский складной нож из его кармана, надрал ком бересты, наломал охапку сухих сучьев и вернулся на ристалище. Тут же, рядом с соперником он развёл костерок, подогрел берестяной лист, после чего расщепил его на тонкие пластинки и уже из них свил, скрутил тонкие жгуты. Сначала прокалил на огне шило, оказавшееся на складне, затем берестяной кетгут, ставший от жара мягким и тягучим.

– Переворачивайся…

Шкуру соперника Ражный штопал, как штопают порванную в поединке рубаху, стягивая крупными швом края раны, благо некогда располневший Сыч, видимо, в последнее время похудел и запас кожи был. Он молчал, косил глазами на его руки, однако думал совсем об ином.

– А ведь у тебя обычные пальцы, – вдруг сказал он, – даже мягкие… Они что, костенеют?

– Костенеют, – обронил Ражный.

– За счёт чего?

– За счёт головы.

– Ладно, научишь, коль слово дал. Научишь и топай к кукушке.

– А ты куда?

– Да опять через какую-нибудь границу махну.

– Бродяжить?

– Воевать пойду. Драться со своими надоело, киснуть, прозябать в этих лесах…

Закончив шитьё, Ражный вымыл руки снегом, сделал факел, намотав на палку кусок бересты, и поднёс к ране:

– Терпи.

– Ладно тебе…

Сам шов и берестяные стяжки сокращались от огня и окончательно затягивали рану, а кровь спекалась в коросту. Ражный, по сути, таким образом заваривал живую, трепещущую от боли плоть – соперник не издавал ни звука, а напротив, веселел и оживал, как-то по-мальчишески мечтательно блуждая счастливым взором.

– Слушай, Ражный! – Сыч согнул шею, осматривая рану. – А хочешь, пойдём со мной?

– К омуженкам на Босфор?

– Можно, конечно, и на Босфор. Там, поди, мои дочери уже подросли… Но безнадёжное это дело возрождать то, что умерло. Прах реанимировать невозможно…

– Куда же повёл бы?

– На супостата. Объявим ему личную войну и пойдём? Или ты ещё за Воинство держишься? Не видишь, что происходит?

Ражный набросил на гаснущий факел ещё один берестяной лист, подождал, когда он скрутится и разгорится, и вновь склонился над своим поверженным противником.

– Засадный Полк не может быть в обороне. По определению. Иначе мы – не поединщики!.. А пехота, ополченцы, фольксштурм… Мы же разбежались по вотчинам и сидим в глухой обороне, головы в песок прячем… Ну какие мы, на хрен, засадники, Ражный? Скоро страну разорвут на куски! Задавят в братских объятьях!..

Ражный опаливал ему рану, смолил, как поросёнка, и стискивал зубы.

– Мы изживаем себя, аракс! – Сыч оттолкнул руку с факелом и сел. – У нас полное отсутствие высшей цели. Мы утрачиваем внутренний двигатель Воинства и обречены на вымирание, как амазонки! Это понимаешь? Ладно, они на чужбину ушли и утратили цель. А мы дома!..

– Ты бы лёг, – посоветовал Ражный. – А то я тебе бороду подпалю.

– Погоди, вот тебя за что в сирое стойло поставили? Ярое Сердце утратил?

– Ложись, я закончу, тогда и поговорим. Бродяга откинулся на снег, стал смотреть в небо:

– Эх, Сергиев воин!.. Мы все давно уже утратили ярость. Мирские у нас сердца, как у ополченцев. Хоть сейчас всех до единого в Сирое загоняй. Потешный это полк, Ражный, а не Засадный – творение Преподобного! Разве это араксы, готовые руками рвать супостата?.. Мы уже крови боимся, как барышни, в обморок падаем! Мыслим о гуманизме и задаём себе вопросы, а хорошо ли – убить врага? И пытаемся ещё в глаза ему заглянуть, узреть человеческое… А нам кажется, мир вырождается, верно? Но нет, Ражный, он всегда такой был, травоядный. Вернее, всеядный. Что при Сергии, что сейчас. И всегда менялся от времени: то зла от зла искал, то добра от добра… Пусть и будет таким, каков есть, пусть ищет свои радости, смысл жизни, человеколюбие. Мы вырождаемся!

Ражный загасил факел и набросил на грудь Сыча плоский ком снега:

– Лежи, пока не растает.

– Ну, продержимся ещё лет десять в Сиром. На ветру постоим. Потом все исчезнет, – продолжал Сыч с внезапной горечью. – Наше слишком идейное существование и сама ветхая идеология сейчас никому не нужны. Князей на Руси нет! А те, кто вместо них пришёл, явной угрозы Отечеству не видят. Слепые или глаза закрывают. Да и в самом деле, не идут крестоносцы с севера, нет конниц кочевников с юга. Поляки и французы давно не ходили на Москву с запада, японцы – с востока. Для мелких локальных конфликтов теперь есть спецназы, спецподразделения, обучены и вооружены супероружием. Сам же знаешь… Мало того, мы становимся смертельно опасными для власти, поскольку остаёмся неуправляемыми. Нет, власть не будет устранять нас физически. Да и сделать этого пока ещё невозможно. Мы все время будем не востребованны, понимаешь? И сами превратимся в экзотику, в фольклорный ансамбль, как, например, казачки или амазонки. Они вон в своей деревне собираются вместе и поют древние гимны. И танцы боевые танцуют… Между тем война давно идёт, только другая – незримая, ползучая, хитрая, как заразная болезнь, как проникающая радиация. Знаешь, один восточный поэт сказал – явный враг мне не опасен, вижу лезвие кинжала. Страшен тайный враг, что целуя, всадит жало… Как тут Полком повоюешь?… Нет, только если с умом и малыми силами. Тогда можно этого супостата в пыль перемолотить. Точечными ударами и из засады. Я же Сыч, птица ночная, научу как и супостата укажу. Хочешь за Отечество постоять идём со мной. Калюжного с собой прихватим, и ещё есть несколько араксов…

Ражный набросил тулуп на плечи.

– Пошёл бы, да не люблю стаей ходить. Ни большой, ни малой. Я вотчинник, волк-одиночка.

– Не спеши, подумай… – снег на груди бродяги растаял и стек, обнажив рану. – Время есть, пока шкура зарастает. Натешишься с кукушкой – приходи. Здесь ещё буду. Тогда и покажешь, как человеческая рука превращается в волчью пасть.

– Сейчас покажу, вставай! – Ражный подал руку.

Сыч сел самостоятельно, обхватил колени руками.

– Не пригодится мне хватка, – проговорил он, глядя в землю. – Она хороша на таких вот ристалищах. Друг друга калечить… А в нынешней войне твоя наука бесполезная. – Он поднял голову. – Я же человек походный, бродячий. Лишнее таскать с собой тяжело, привык налегке ходить.

– Я слово дал.

– Претензий к тебе нет, Ражный, – странствующий рыцарь встал на ноги. – Не утешит меня волчья хватка… Да и ты, гляжу, что-то не весел. Не радует победа?

Ражный молча натянул сапоги. Взгляд сам собой тянулся к тому месте, где стоял дымный столб. Сыч побродил по ристалищу:

– Не туда смотришь. Иди к своей… избранной и названой! Можно сказать, в бою добыл себе невесту…

– Меня хотят на ветер поставить, – неожиданно признался Ражный. – Перед тобой сирый прибегал из Урочища… Три дня сроку.

– Тебя – на ветер? – удивился чему-то бродяга. – Ну, дела!.. Тогда чего стоишь? Галопом к кукушке! Тебе калик сказал, что делают, когда на радун ставят?

– Не сказал…

– Ну да, спугнуть боялся! – Сыч отчего-то развеселился. – Трухнул сирый… Яйца режут, вот что!

– Что это значит?..

– Оскопляют! Добровольная кастрация! Так что рви в гнездо к кукушке и все три дня… В общем, на твоём месте я бы с неё не слазил!

– Дурь какая-то!.. – бросил Ражный и замолк. В весёлости Сыча ему вдруг послышалась насмешка.

– Да ведь знаешь, нам яйца летать мешают, – серьёзно сказал Сыч. – На земле держат. Всю жизнь, как на якоре, стоим. Как бычки на привязи… А оскопят, и даже заземляться не надо, летай себе, как птица, мечи огненные стрелы… Только это уже иная жизнь.

Он надел куртку на голое тело, подобрал разорванную рубаху и пошёл, изламываясь в маревном пространстве. На опушке остановился, махнул рукой:

– Да ты особенно-то не переживай! Кастрируют-то тех, кого они к земле притягивают. В общем, мешают, как плохим танцорам. А если не в тягость, то можно всю жизнь и с яйцами летать…

От дома остался ровный и ещё горячий квадрат сухой земли. Пепла, как такового, не было, сырая древесина сгорела бесследно, оплавившиеся, будто покрытые стеклом камни от развалившейся печи спеклись в бесформенную груду.

И при этом остались совершенно целыми нависающие еловые лапы…

Ражный обошёл пепелище вокруг, ощущая сильнейшее земное притяжение, будто только что вышел из Правила. Ноги не слушались, голова гудела и в морозном воздухе знакомо пахло озоном.

Следов не было. Ни человеческих, ни волчьих, хотя он точно засёк место, откуда слышался молитвенный вой.

Должно быть, почудилось…

Возвращаясь от пепелища, он не поднимал головы – искал волчьи следы на снегу, чувствуя, как это желание становится навязчивым. Сейчас, когда на нем были чужие пот и кровь, он не мог обрести волчьей прыти, чтобы в одночасье промчаться по лесам. Мало того, от испытанного возле пожарища приземления все ещё мутило и кружилась голова. Оставалось надеяться на удачу – подсечь хотя бы старый след, чтобы потом распутать обычно сложные узлы волчьих путей…

Само появление Молчуна в Вещерских лесах показалось ему символичным и напрямую связанным со знаком судьбы: надо было пройти через Судный поединок, схватившись с существом, которого хотели превратить в зверя, потом оказаться близ Сирого Урочища под властью бренки, чтобы встретить здесь сирую деву и вернуться с ней в свою вотчину.

А если нет – уйти в мир…

До заимки было вёрст двенадцать, однако, судя по земным следам, волк ни разу не пересекал это пространство. Ражный убеждал себя, что ищет Молчуна, поскольку не может оставить его здесь: уходить в Сирое и возвращаться из него следовало точно так же, как на Свадебный Пир или Пир Святой – не оставляя после себя долгов и зависимых душ. Убеждал и одновременно понимал, что уходит от судьбы, вернее мысленно уже ушёл от неё, перешагнув невидимую грань Урочища, где кончается власть бренка. И теперь даже тот беспилотный, недосягаемый вертолёт над горным озером не будил воображения, не вызывал панического вопроса – что будет и кем он станет без Засадного Полка? Без лона Воинского братства и его устава, которым была сцементирована вся его прошлая жизнь.

Гнетущая к земле тяжесть начала постепенно проходить часа через полтора, и вместе с облегчением плоти стало проясняться и в голове; по крайней мере, окружающий мир будто ожил, и Ражный заметил, что в лесу потеплело, размяк под ногами снег и зашумел в кронах влажный ветер. И в тот же миг, будто раскалённая поковка, брошенная в воду, начала стремительно, с шипением и паром, остывать его решимость. Он ещё сопротивлялся и пытался разогреть себя обидой на столь несправедливое определение вечевого круга бренок, но уже обострённо ощущал собственную незащищённость, некую крайнюю уязвимость перед новой, неизвестной мирской судьбой, словно опять оказался голым и безоружным в освежающей, однако чужой воде, окружённой горячей и чужой сушей.

А до последней ступеньки лестницы уже было не допрыгнуть…

Он часто останавливался, прислушивался и звал Молчуна, однако монотонно шумящий в кронах ветер гасил все звуки и отчётливо доносился лишь стрекот сороки, незримо порхающей где-то сбоку.

Словно утвердившись наконец-то в реальности, Ражный остановился и осмотрелся, дабы утвердиться в пространстве, но зимние сумерки, придавленные сверху тучами, сгустилась настолько, что деревья и предметы начали терять свои очертания, а болотины и холмы стали казаться незнакомыми. Он неожиданно усомнился, в ту ли сторону идёт, поскольку вообще утратил способность к ориентации и, напрочь заземлённый тяжкими мыслями, не мог вскинуть крыльев своих чувств и шёл, распустив их, как линяющий глухарь.

Впереди вдруг посветлело – кажется, открытое пространство, безлесная плешина на холме, откуда можно осмотреться и сориентироваться. Он выбежал на середину поляны, очень похожей на ту, где устраивали ристалище, и тотчас понял, что никогда здесь не бывал.

Закрутили лешие…

Он вернулся своим следом в лес и долго, исступлённо шёл, пока в сумерках не потерял и его. Ощущая себя волком в окладе, Ражный остановился, прислонившись к дереву, и в это время услышал голос Молчуна. Вернее, принял за него долгий, тоскующий крик, никак не похожий на волчий, да и на человеческий тоже. Ветер набирал силу и уже трепал верхушки елей, старый лес скрипел, трещал, и точно определить направление было невозможно, и тогда Ражный крикнул сам:

– Молчун!..

Где-то рядом, с костяным щёлканьем и последним облегчённым вздохом, рухнуло сухостойное дерево, с шумом слетела заснувшая в кроне крупная птица, и когда все эти резкие звуки растворились на фоне монотонно загудевшего леса, послышался распевный и какой-то бессловесный речитатив молитвы. Перебежками, то и дело натыкаясь на деревья, цепляясь полами распахнутого тулупа, Ражный побежал на него, но показавшийся близким голос стал отдаляться, будто заманивая куда-то в ночную смешанную со снегом темень.

– Молчун!? Молчун!!

Краем сознания Ражный отмечал все то, что мог видеть или чувствовать под ногами – зараставшие вырубки, завалы буреломника, шпалы узкоколейки, перинно-мягкие мхи под сугробами; зовущий, молитвенный распев в тот час всецело захватил разум и единственный казался спасительным, указующим путь, как Глас Божий, когда не нужно парить нетопырём, высматривая дорогу, или думать, в какую сторону идти…

Он бежал на голос, пока с разгона не наткнулся на камень, застрявший между сосен. И в тот же миг узрел впереди широкий просвет – ристалище!

Ну теперь-то все, ориентир есть!..

Уже неторопким шагом он вышел на опушку и только сейчас, совсем рядом, увидел бренку, стоявшего у края ристалища. Опираясь на посох, он озирал своим бесцветным взглядом истоптанный, окровавленный снег…

А рядом с ним, прижавшись по-собачьи к ноге, сидел волк!

Помедлив секунду, Ражный приблизился к нему, окликнул тихо:

– Молчун?

Волк не шелохнулся. Единственный живой глаз рыскал по ристалищу. Бренка обернулся на голос и снова уставился на место схватки. Будучи сам в прошлом поединщиком, он наверняка сразу все понял, и скрывать какие-либо следы не имело смысла, тем паче как-то оправдываться.

– Молчун? – громче позвал Ражный.

Волк насторожил уши, но не на его голос, а угадал следующее движение бренки. Скрипящей заторможенной походкой старец прошёлся по выбитой до земли поляне, постоял возле кровавых следов – Молчун неотступно следовал за ним, словно привязанный к ноге.

– Другого места не нашли, – проворчал бренка. – Всю мою поляну испохабили. Я тут на солнце грелся… Где камень?

– Скатился…

– Теперь и присесть негде…

– Откуда у тебя волк? – спросил Ражный.

– Твой, что ли?

Молчун присел возле старца и опустил голову.

– Да он вольный… Ничей.

– Прибился и ходит, – проскрипел бренка, – жмётся ко мне… Кто его молиться научил?

– Не знаю… Давно прибился?

– А вместе с тобой, – не сразу проронил старец и замолчал.

– Я ухожу в свою вотчину, – сказал Ражный. – Пойдём со мной, Молчун?

Волк посмотрел на него пустой, заросшей шерстью глазницей и отвернулся.

– Пусть идёт, я не держу, – бренка опёрся на посох и тоже превратился в изваяние. – Я никого не держу…

Ражный постоял и побрёл своим утренним следом…

Избранная и названая, как и подобает невесте аракса, ждала его у окна с догорающей свечой, хотя давно уже было светло.

Рядом стояла медная чаша, вровень с краями наполненная водой…

Ожидающие араксов жены, независимо, с победой или поражением пришёл муж с ристалища, обычно выбегали навстречу, дабы разделить с ним радость или горечь; невестам этого не полагалось, ибо они не знали ещё, кого ждать после поединка, тем паче турнирного. Могло получиться и так, что на заимку пришёл бы Сыч с её плащом, но у Дарьи и в этом случае оставался выбор – признать наречённого за жениха или вновь обратиться в кукушку…

Она не скрывала радости, когда Ражный не спеша раскрутил пояс бродяги и положил к её ногам.

– Я молилась за тебя, – избранная и названая подняла добычу и, опоясавшись, прислонилась к его груди. – И все видела на воде…

– Сейчас мы уйдём из Вещерских лесов, – сообщил Ражный. – И никто не посмеет осудить нас.

Она как-то обессиленно присела к окну, и наконец-то угасла свеча ожидания…