Тридцать семь дней спустя.

Раньше мне никогда не снились сны.

В Испании во время подзарядки я погружался в темное ничто. Пустое подобие сна для Эхо. Вообще-то, мне не должны сниться сны, как и любому Эхо. Но это, несомненно, был сон.

И он был о ней.

Об Одри.

Вначале он был прекрасен. Я просто видел ее, но не такой испуганной и потерянной, как при нашей первой встрече. Нет, в моем сне она улыбалась и смеялась. Это была настоящая Одри, или та Одри, которой она была раньше. Даже во сне я понял, что это и есть красота. Никто не ждет от Эхо, что они будут способны оценить красоту. И никакого логического объяснения тому, почему я должен ее распознать, не было. Я должен понимать математическое совершенство, симметрию, баланс, формальную гармонию и тому подобные вещи. И, может быть, Одри не была идеальна с математической точки зрения. Может быть, точным расчетам соответствуют только лица Эхо. Но в красоте Одри было столько силы… Она прекрасна в своей уникальности. Именно в индивидуальности и проявляется человеческая красота.

Помню, во сне мне было грустно — от того, что я никогда не смогу стать причиной ее смеха или улыбки. И она никогда не сможет разглядеть во мне нечто большее, чем жутковатую имитацию человека.

Но когда я видел, как она томится в этом доме как в ловушке, среди других Эхо, запрограммированных ее убить, я чувствовал что-то другое. Я видел ее. Ей предстояло умереть, и она об этом знала. Тогда-то я и понял, что мне наплевать на себя. Я беспокоился только о ней, о девушке, которая ненавидела меня и хотела, чтобы меня вообще никогда не существовало на свете.

Я беспокоился о ней, потому что ощущал с ней связь. С девушкой, оставшейся без родителей и убежища в этом враждебном мире.

Я беспокоился, потому что мог ее спасти.

И я попытался.