Глава 56

Мы прощаемся у ее дома. Через два дня после моего приезда сюда. Через два дня после того, как я узнал правду. Через два дня после того, как вновь обрел ее. Эти два дня я все пытался смириться с мыслью, что снова ее потеряю.

Я планировал уехать завтра, но знаю, что ехать нужно сегодня.

Мы стоим, прислонившись к моей машине, стоим, уткнувшись взглядами в землю, будто она хранит все тайны вселенной. Ее рука сжата в кулак, ногой она вычерчивает круги на земле. Как же мне это ненавистно, напоминает о том, о чем я думать не желаю.

Она сказала родителям, что хотела бы поехать со мной. Им это не понравилось, но они, хорошо зная свою дочь, понимают, что запретами многого не добьются. И все же я намерен ее отговорить.

Я беру ее за обе руки, заставляя встать передо мной: хочу видеть ее лицо, когда буду говорить ей все, что должен сказать. И, может быть, это ошибка: вот я смотрю на нее, у меня мелькает мысль, что Бог, возможно, не так уж сильно меня ненавидит. А потом я остро сознаю, что мы расстаемся, и мне необходимо прикоснуться к ней еще раз. Если это будет наш последний поцелуй, я хочу знать, что он последний. Ладонью провожу по шраму под волосами. Не знаю, кто из нас первым сделал шаг, но ее губы на моих губах, мои руки в ее волосах, и мы пылко целуемся, вкладывая в свой поцелуй сожаление и отчаяние стольких дней, что не сосчитать. Она вдавливается в меня всем телом, а я так крепко обнимаю ее, словно пытаюсь впитать ее в себя одной только силой воли.

Но не могу, и, когда мы останавливаемся, я прижимаюсь лбом к ее лбу и начинаю прощаться.

Я знаю, что, если не скажу это сейчас, может, вообще не скажу, и просто останусь до завтра, допустив, чтобы она убедила себя, что ей нужно ехать со мной. И себя уверю, что так и надо.

— Я уезжаю, — говорю я и жду.

— Хочешь, я поеду с тобой? — спрашивает она так тихо, будто не желает, чтоб я это слышал.

— Хочу, — честно отвечаю я, хоть это и идет вразрез со всем, что я намерен сказать дальше. — Но ты не должна ехать.

Она кивает. Наверно, тоже размышляла об этом и понимает, что я прав. Но, думаю, как и я, не хочет это признавать.

Она показала мне те свои снимки, заставила прочитать свои записи, и теперь мне известно все, что известно ей. Но я не знаю, как ей помочь. Не понимаю, как она жила с этим каждый божий день и не тронулась рассудком.

— Ты должна остаться здесь и попытаться… ну, не знаю… прийти в себя. Дурацкая фраза. — Конечно дурацкая. А какая не дурацкая? Поправиться? Выздороветь? Все наладить? Как будто у нее сломана нога. Или как будто она слесарь. И я понимаю, что с моей стороны это, конечно, сволочизм, но в душе я уверен, что как только она поправится, выздоровеет, все наладит, возможно, я ей больше не понадоблюсь. Возможно, она так сильно изменится, что мы вообще перестанем друг друга понимать, как раньше. И вот тогда наше расставание уже будет не временным.

Если б не эта трагедия, она так бы и жила в своем Брайтоне — прекрасная, талантливая, недосягаемая. А я — сволочь, потому что, зная о том, что с ней случилось, не могу об этом сожалеть. Ибо сожалеть об этом — значит сожалеть о том, что я с ней познакомился. А разве об этом я могу сожалеть?

Мы оба в душе всегда знали, что, не будь каждый из нас покалечен судьбой, мы никогда не были бы вместе. У каждого из нас есть свой негативный жизненный опыт, это нас и связало. И, возможно, когда она немного оправится от своих горестей, окажется, что меня ей недостаточно. Может быть, тогда она захочет быть с кем-то, чья жизнь не столь трагична, как ее. И это буду не я.

Размышляя в таком духе, я хочу отмотать время назад, вернуться к началу нашего разговора и сказать: да. Да, поедем со мной. Мы будем играть в семью, печь печенье, мастерить стулья, и все у нас будет замечательно. Но раз уж я начал, отступать некуда; придется идти до конца.

— То, что я сейчас скажу, возможно, тебе не понравится. Я не красноречив, и не исключено, что моя речь покажется тебе бессвязным бредом, но ты не перебивай, ладно? Выслушай, пожалуйста.

Она смотрит на меня теплым взглядом, уголки губ чуть приподняты.

— Ты меня всегда выслушивал. Все, что я говорила. И не говорила. Каждое слово. И я выслушаю тебя, Джош. — Ее слова, как лезвие, полоснули по тому, что еще сдерживало меня, и я продолжаю:

— Может, когда-нибудь ты вновь станешь прежней. Может, и нет, и это будет ужасно, но тебе больше так нельзя. Нельзя вечно жить с чувством вины, с ненавистью к себе и прочим дерьмом. Сил больше нет на это смотреть. Оттого что ты ненавидишь себя, я тоже начинаю тебя ненавидеть. Я не хочу тебя терять. Но я готов отказаться от тебя, лишь бы ты была счастлива. Думаю, если сейчас ты уедешь со мной, жизнь твоя никогда не наладится. А если тебе будет плохо, плохо будет и мне. Мне нужно знать, что для таких людей, как мы, есть способ научиться радоваться жизни. Не просто радоваться, а даже быть счастливыми, но такой способ есть, мы просто его пока не нашли. У наших несчастий должен быть более радостный конец. Мы должны жить счастливее. Мы это заслужили. Ты это заслужила. Даже если не вернешься ко мне.

Последняя фраза далась мне с трудом, я едва не задохнулся. Она вышибла из меня дух, обожгла глаза. Произнося ее, я мысленно пинал себя ногами. Велел себе заткнуться и удержать ее. Прижать к груди, поцеловать, сказать, что все будет хорошо, я сделаю так, что все будет хорошо, даже отлично. Сказать, что она в полном порядке. Заморочить ей голову красивой ложью. Но я не могу. Прежде мне уже приходилось прощаться, и сейчас я сумею расстаться. Правда, это расставание бьет больнее, чем прежние, потому что я мог бы предотвратить его, если б захотел, ведь мы расстаемся по моей инициативе. Это прощание сопряжено с выбором, которого прежние расставания не предполагали. Умом понимаю, что ей необходимо остаться здесь, и как бы я ее в том ни убеждал, мне очень хочется, чтобы она выбрала меня. Хочется сказать: к черту здравомыслие, лечение, расставание. Тебе нужен только я. Только я один сумею помочь тебе исцелиться, почувствовать себя здоровой и живой. Но мы оба знаем, что это не так. Сейчас она попрощается со мной, и я ее отпущу, и ни она, ни я не знаем, вернется ли она ко мне когда-нибудь.

Уже двадцать минут я пытаюсь уехать, но не могу придумать, как сказать «прощай». Сегодня я много всякого ей наговорил, но не сказал главного — того, что нужно сказать в первую очередь. И, если хочу уехать без сожалений, я должен быть уверен, что между нами не осталось недосказанности, которая не даст мне жить спокойно.

— Подожди. — Она собирается уходить, но я ее останавливаю, беру ее руку, поворачиваю в своей ладони, вожу пальцем по шрамам, как я не раз делал и раньше. Она поднимает голову, пытливо всматривается в мое лицо. Изучает. Как в нашу первую встречу. Силится понять, о чем я думаю.

Не знаю, как это сказать — даже не представляю, сумею ли, — но мне приходится нарушить ее последнее правило, ибо, даже если она не знает ничего другого, это она должна знать.

— Я люблю тебя, Солнышко, — говорю я ей, пока окончательно не потерял присутствие духа. — И мне плевать, нужна тебе моя любовь или нет.