Глава 23

Когда кто-то стучит в мою дверь, я подсознательно жду, что мне опять принесли еду. После гибели мамы и сестры я прошел ускоренный курс науки скорби. Освоил все тонкости. Некоторые связаны с тем, какой реакции ждут от меня, но большинство — с тем, как должны реагировать окружающие. Не думаю, что на этот счет есть писаные правила, хотя, по идее, должны быть, ведь, как я мог убедиться, все ведут себя одинаково. И еда в этих правилах занимает не последнее место. Бабушка в свое время объясняла мне психологию такого поведения, но я ее тогда не слушал, мне было неинтересно. Люди должны понимать: да, тебе нужно питаться, но это не значит, что ты хочешь, чтобы они беспрерывно шастали в твой дом, используя жаркое и кофейные пирожные как предлог, чтобы поглазеть на твое горе.

В восемь лет я изучил все бессмысленные ритуалы соболезнования и пришел к выводу, что они всегда одинаковые. Я всегда мог рассчитывать на обилие еды и сострадания, которым не находил применения.

Порой твои незваные гости пытаются рассказывать тебе что-то смешное из того, что помнят. Но на самом деле эти истории совсем не смешные, а грустные. Потом вы смущенно смотрите друг на друга. В конце концов они поднимаются, прощаются. Ты благодаришь их за визит, хотя своим приходом они еще больше нагнали на тебя тоски.

Потом ты вынужден принимать гостей, которым нужен просто повод, чтобы посмотреть, распухло ли твое лицо от слез, сломался ты или еще нет, чтобы потом обсудить это с соседями. Вы видели беднягу Марка Беннетта и его сына? Какая трагедия! Так их жалко. Или что-то столь же банальное. Но раз люди принесли еду, значит, вправе перемывать вам косточки.

Через десять минут дверной звонок снова разражается трелью, и пошло-поехало, все сначала. И так изо дня в день. Слишком много извинений, горы еды. В основном лазанья.

Может, кто-то и находит успокоение в словах сочувствия, выражаемого для проформы, и в еде, которую нужно заново разогревать, но только не мы с отцом. Тем не менее мы всех благодарили. Принимали соболезнования, забирали у них контейнеры из алюминиевой фольги. Затем выбрасывали принесенную пищу и заказывали пиццу. Интересно, есть на свете хотя бы один человек, которого может утешить жаркое?

Потом я думаю о Ли и убеждаюсь, что иногда у твоей двери появляется кто-то, кто предлагает нечто получше, чем еда и сочувствие. Иногда приносят действительно необходимое, и это не дурацкое кофейное пирожное.

С Ли я познакомился, когда она появилась на крыльце моего дома с пресловутым контейнером из фольги. Двумя днями раньше умерла моя бабушка, и у меня таких контейнеров уже скопилось восемь штук: шесть стояли в холодильнике, два — на кухонном столе. Мне было пятнадцать, и я вздохнул с видимым отвращением. Но мой недовольный вздох относился к контейнеру, а не к ней. На ней был короткий зеленый сарафан, и выглядела она чертовски привлекательно. Только эти детали я и помню. Я видел ее в школе, но она училась на два класса старше, и мы никогда не общались. До того дня я даже не знал, как ее зовут.

Я взял у нее контейнер с едой — дар от ее мамы, которая знала мою бабушку. Пригласил в дом, потому что этого требовали правила приличия. Дедушки дома не было, и роль скорбящего хозяина мне пришлось исполнять в одиночку. Мы обменялись обязательными фразами, постаравшись не пропустить ни одной традиционной банальности. Через несколько минут стояния на кухне — сцена, претендующая на звание самой неловкой, — она спросила, есть ли дома еще кто-нибудь и не хочу ли я пойти в свою спальню. Думаю, так она собиралась выразить свое сочувствие, а я — поблагодарить ее за жаркое.

Тогда Ли пришла ко мне в первый раз. Но не в последний. Мы никогда официально не встречались. Никогда не тусовались вместе. Она приходила вечером, проскальзывала в мою комнату, или мы зависали где-нибудь в ее машине, но этим наши отношения ограничивались. Ограничиваются вот уже почти три года. Даже теперь, когда она в колледже, мы умудряемся придерживаться стандартного графика. Порой мы о чем-нибудь говорим, но никогда ни о чем существенном.

Может, это было нехорошо. Может, это и сейчас нехорошо. Хорошо или нет, но я не считаю, что совершил или совершаю что-то предосудительное. К тому времени, когда Ли появилась в моей жизни, я уже похоронил четверых близких мне людей, оставалось похоронить еще одного. Мне необходимо было что-то нормальное, и Ли мне это дала, взамен не требуя ничего: ни проявления чувств, ни обязательств. Я не клялся ей в любви. Она мне нравится, хотя, если бы не нравилась, сомневаюсь, что это стало бы камнем преткновения в наших отношениях. Мне кажется, ее вообще не интересует, как я к ней отношусь. Мы до сих пор придерживаемся принципа равноправия, лишних вопросов не задаем. Она мила и непринужденна в общении и чертовски хороша собой. Но если завтра она уйдет, я по ней скучать не буду. Люди постоянно исчезают. Может, я даже не замечу ее исчезновения.

В начале девятого Настя входит в мой гараж, и в руках у нее не кофейные пирожные. Хотя, будь это пирожные, я уверен, они были бы домашние, с корицей и потрясающе вкусные. Она несет два пластиковых продуктовых пакета. Не говоря ни слова, проходит мимо меня, не выпуская пакетов, одной рукой берется за ручку двери, ведущей в дом, неуклюже открывает ее.

— Солнышко? — Настя не отвечает, я иду следом и вижу, что она, открыв холодильник, запихивает в него ни много ни мало четыре контейнера с мороженым по полгаллона каждый. — Что это такое?

— А на что это похоже? — огрызается она.

— Залетела, что ли?

Она резко поворачивается ко мне.

— Что? — Значит, нет. Я поднимаю руки — сдаюсь, сдаюсь! Она явно не в настроении.

— Извини, просто… — я киваю на открытый холодильник; ее рука все еще внутри, лежит на одном из контейнеров, — …мороженого уж больно много.

— Ну конечно, мне непременно нужно забеременеть, чтобы захотеть мороженого. А потом ты скажешь, что у меня, наверно, месячные, потому что это — единственная причина, по которой девчонки выходят из себя. Хотя, будучи парнем, ты употребишь не «месячные», а какое-нибудь идиотское словечко вроде «течки». — Она с силой захлопывает дверцу холодильника. Наверно, самое время поклясться ей, что у меня и в мыслях не было поднимать тему ее месячных ни в какой форме, тем более называть их «течкой», но, по-моему, сейчас безопаснее промолчать, пусть выплеснет свое раздражение.

Будь на ее месте любая другая девчонка, я, пожалуй, мог бы прибегнуть к надежному классическому способу увещевания, который частенько используют парни: подошел бы к ней, обнял, прижал ее голову к своему плечу. Дешевый трюк, но действует безотказно. Если верить Дрю. Но боюсь, что в данном конкретном случае в ответ я получил бы поток изощренной брани или коленкой под яйца. Скорее всего, коленкой под яйца.

— Просто я люблю мороженое. А у тебя его никогда нет. Если долго жить без мороженого, может случиться что-нибудь плохое, — объясняет она, уже более спокойным тоном.

— Думаешь, этого тебе хватит?

— Пошел ты…

— Ну давай, открывай? — предлагаю я.

Так мы и поступаем. Только открыли не один контейнер, а все четыре, и едим прямо из них — на отстойном журнальном столике перед диваном. Этот столик я поставил здесь, потому что он дерьмовый и мне плевать, что с ним будет. Не надо заморачиваться с подставками для бокалов и переживать за то, что Дрю кладет на него ноги. Я так рассудил: пусть он стоит здесь, пока Дрю не свалит в универ или какая-нибудь девчонка наконец-то его не прибьет.

Настя не ест мороженое с середины контейнера, как все нормальные люди. То есть как все нормальные люди, которые не едят мороженое из контейнера. Она ждет, когда оно начинает таять, и соскребает подтаявшее мороженое с краев. По ее словам, подтаявшее мороженое вкуснее замороженного. Мне трудно судить: по ее милости я вынужден брать мороженое с середины контейнера; а она еще и угрожает, чтоб я не посягал на ее края. Мы оставляем довольно внушительные ямы во всех контейнерах, и теперь по настроению она уже больше Солнышко, чем Настя. Значит, отмечаю я про себя, в следующий раз, когда она будет чем-то раздражена, вместо успокоительного ее можно покормить мороженым.

После мороженого, оба заряженные глюкозой, мы возвращаемся в гараж: у меня целый список изделий, которые нужно закончить. Я думал, Настя отправится на пробежку, обычно она так и поступает, когда наестся углеводов. Но она не уходит.

— Дай мне какое-нибудь задание, — говорит она с некоторой опаской в голосе.

— Какое, например? — спрашиваю я, оценивая ее возможности.

— Ничего такого, что связано с работой на станках и прочими мощными инструментами. Что-нибудь такое, что я могу делать правой рукой.

— Хочешь шлифовать? — предлагаю я. — Работа нудная, но…

— Согласна. Только покажи как.

Я беру лист наждачной бумаги и показываю, как закреплять его на шлифовальной колодке.

— Шкурим наждачной стороной. — Я беру ее руки в свои, чтобы показать, как распределять давление на поверхности деревянного изделия. Ладони у нее до того мягкие, что вкладывать в них наждачный инструмент — по-моему, преступление.

— Как я узнаю, когда хватит? — спрашивает она, приступая к работе.

— У папы на этот счет было одно правило. Он говорил: когда тебе кажется, что хватит, значит, осталось еще столько же.

Она чуть наклоняет набок голову, смотрит на меня как на бестолочь.

— Так как я узнаю, что хватит?

Я улыбаюсь.

— Когда решишь, что хватит, покажи мне. Несколько раз пошкуришь и сама начнешь разбираться.

Она задерживает на мне взгляд на секунду дольше, чем требуется, потом отворачивается и продолжает шкурить. Я знаю, что в ее голове теснятся вопросы. Я увидел их в ее глазах сразу же, как упомянул отца. Как? Когда? Что произошло? Но она ни о чем не спрашивает. Просто шлифует. И я не собираюсь ее останавливать. Терпеть не могу шкурить.

Мы прекращаем работать уже за полночь. Не знаю, как только выдержали ее руки. Она отшкурила все, что я ей дал. Но так и не спросил, чем она была раздражена, когда пришла ко мне сегодня с мороженым.