Глава седьмая
«Помню, когда был маленьким, испытывал неописуемое волнение перед приходом гостей. Ожидание праздника превращалось именно в ожидание гостей, и неважно, были ли то соседские дети, которых приглашали на мой день рождения, или же какие-то знакомые моих родителей. Я ждал их одинаково, словно просто со звуком дверного звонка случалось какое-то чудо, независимо от того, чья рука на этот звонок нажимала.
С трудом могу вспомнить подробности хоть одного праздника, который отмечали у нас дома, зато выражения лиц гостей, когда они появлялись из-за входной двери, всплывают в памяти каждый раз, когда мама говорит: «Помню, Миша как-то к нам приехал, Игорь тогда был еще маленьким…» или что-то подобное. Историю про моего дядю, которую она рассказывает, я никогда не вспомню. Знаю только, что ждал маминого брата с нетерпением.
Правда, как только гости появлялись, я прятался в кухне и из-за дверного косяка смотрел на них, задыхаясь от смущения. Так же вела себя и Маринка, разом затихавшая. Соня, в отличие от нас, была рассудительной и молчаливой – ей бы полагалось стесняться, но она бесстрашно шла к гостям навстречу, вместе с мамой помогала им раздеваться, вела в комнату. Мы же тихо выбирались из своего укрытия и чаще всего до конца вечера сидели на самом краешке дивана, как два трусливых кролика, втихаря разворачивая свои и Сонин подарки, которые нам всегда приносили».
Это забытое детское чувство мне пришлось пережить вновь.
Странно, что это произошло даже не у меня дома. Дверной звонок заголосил петушиным воплем, Петя вскочил и побежал открывать, а я встал за ним и вдруг замер, сердце у меня забилось быстрее. С моего места как раз был виден дверной косяк, приоткрытая створка, а за ней – кусок коридора, откуда сразу послышался голос Ярославны. Вот и часть Пети, который в порыве ее обнял, потом рыжевато-темный всполох волос.
– Привет! А почему ты еще не одет? Мы никуда не едем?
– Нет, Тимур опаздывает. Ждем его. А это, значит, твой костюм?
– Да. – Я услышал ее смех. – Он явно мне велик, но другого не нашла.
Я решил покинуть укрытие и пошел за своими лыжными штанами.
– Привет, Ясна.
Я хотел по-быстрому добраться до комнаты, но, как только прошел мимо Ярославны, получил тугой шлепок по заду. Обернулся с расползающейся улыбкой.
– Что это такое? – Ясна уставилась на мои ноги и снова рассмеялась.
– Как что? – встрял Петя. – Никогда не видела термобелья? Его надевают под сноубордический костюм.
– Игорь, забудь про штаны! – воскликнула Ясна. – Ходи всегда так! Мне нравится!
– В следующий раз. – Я был польщен, что ей понравился такой мой вид, и стал заметно медленнее натягивать комбинезон.
– В машине у нас проблемы с местами, – сказал Петя, после того как объявился Тимур и мы начали собираться. – Его девушка в самый последний момент решила ехать с нами.
– И что делать? – спросила Ясна.
– Возможно, тебе придется сидеть у меня на коленках… – Петя многозначительно поднял брови.
Мы вышли, зимнее солнце клонилось к закату. Меня, Ясну, юркнувшую в машину вслед за мной, Петю и Полину – девушку Тимура – впихнули назад как самых худых. Впереди сидел Серега Морозов.
Вспоминаю, как все это было невинно: Ясна села сверху нас обоих, как-то пополам, а я боялся даже тронуть ее за костюм, придерживал еле-еле сбоку, чтобы она не съезжала. Машину тряхнуло на выбоине, Ясна неосторожно дернулась и заехала мне своей маленькой рукой прямо между ног. Я нелепо вскрикнул и покраснел.
– Прости! – Видно было, что ее это смутило не меньше.
– Что там у вас? – ревниво спросил Петя.
– Почти что травма… – отозвался я.
Ребята сразу отправились на гору, а мы пошли подбирать сноуборд для Ясны и оплачивать подъемы.
– А разве нельзя подняться самому? – спрашивала Ясна, и я видел, как улыбается Петя, стоя сзади. – Почему обязательно на подъемниках?
– Можно и самому. Но это не наш вариант. Ты не уйдешь далеко с доской такая мелкая. На второй раз устанешь подниматься в гору.
Она взглянула на меня, но я сразу же отвернулся, потому что все еще не привык к ее разным глазам, принадлежащим как будто двум разным людям. Однажды мы расскажем тебе правду о нас – о Дроздовой и о Лерке, – и ты сбежишь. Но не сегодня, не сегодня.
– Сначала пойдем на трассу для новичков, будем учиться, – сказал я.
В этот день было полно людей, небо становилось темно-синим, и мне даже показалось, что на нем видны звезды.
Ясна встала на доску, с любопытством следя за тем, как я застегиваю ее крепления. У меня начала кружиться голова от близости, от того, что я сижу возле нее на снегу, и даже от ее толстого костюма, в котором она была похожа на астронавта.
– В наколенниках совсем не сгибаются ноги, – пожаловалась она, глядя на меня сверху вниз.
– Ничего. – Я ей улыбнулся. – А теперь иди сюда, вставай как я. Да, спиной к склону.
– Спиной? А ведь все ездят боком! Мамочки! Какой тяжелый сноуборд!
– Ну вот, а ты собралась подниматься вместе с ним в гору пешком! Да, сначала надо научиться ездить вот так, – принялся объяснять я, чувствуя себя ответственным и очень серьезным.
– Попой вперед? – Она засмеялась. – А я не упаду?
– Нет, не упадешь, а если упадешь, я поймаю, я буду прямо за тобой.
О, падай! Падай, конечно!
– Ну? Давай, – сказал я.
Мои опасения и одновременно желания не сбывались несколько часов: Ясна не падала и вообще очень быстро все поняла, и уже после двух пробных спусков на пологой горке она побежала вслед за Тимуром и Полиной к крутому склону.
– Не навернись! – крикнул вдогонку Воронцов и сам потопал за ней, но она уже неслась вниз, не очень умело управляя доской.
Но потом она все-таки упала. Упала, когда меня не было рядом, и так долго кувырком летела вниз, что я чуть концы не отдал, увидев все это с высоты. С ней каким-то чудом ничего не случилось, и Петя, подоспевший к ней гораздо раньше меня, только развел руками: она хохотала, совершенно невредимая.
– Ты же могла все кости переломать! – недовольно сказал я, все еще сильно волнуясь. – Теперь никуда не отходи.
Я решительно взял ее за руку и потянул за собой.
– Будем кататься за ручку? – съязвила она, и мне пришлось выпустить ее перчатку под пристальным, тяжелым взглядом Воронцова.
– Нет, но рядом. Идем.
Я повел ее наверх. Она все еще продолжала улыбаться.
– Я поеду первым, а ты за мной. И не перегоняй!
– Какой ты злюка! – Ее замерзшее и раскрасневшееся лицо было прекрасно; глядя на него, на ее колкие, словно с льдинками, глаза, я даже не мог вспомнить, как выглядит Иришка.
На спуске меня обогнал только какой-то крупногабаритный сноубордист, похожий на грузовик, и два дредастых парня в пестрых куртках. Я подумал, что Ясна наверняка осталась наверху с Петей, но она тут же дала о себе знать: с визгом врезалась в меня, и я повалился на спину, совершенно неестественно и неудобно подогнув под себя ноги с тяжелой доской, а она упала сверху. Вместо того чтобы подняться, я обхватил ее руками и столкнулся с ней нос к носу. Я видел ее лицо близко-близко, на фоне зимней черноты и расплывчатых серебряных снежинок, видел ее коротенькую челку, чувствовал, как от ее кожи пахнет морозом и еще чем-то неописуемым…
Я должен был поцеловать ее, я очень этого хотел, но почему-то упустил момент, и она выскользнула из моих рук и побрела к подъемникам, притихнув и поглядывая на меня из-за краешка капюшона.
Когда мы накатались и пошли все вместе ужинать в кафе, ей полностью завладел Воронцов. Она смеялась над его рассказами, но мне, конечно, казалось, что он сильно переигрывает. Его умение превращать всякий произносимый им бред в смешные шутки расположило ее к нему, и все, как я сразу понял, решили, что Петя приударил за Ясной. Это был мой полный провал.
Было шумно; два экрана, один из которых висел как раз недалеко от нашего стола, показывали новости.
– Тебе понравился сноуборд? – спросила Полина у Ярославны.
– Очень.
– Думаешь купить себе?
– Не уверена пока.
Я молча наблюдал за ними, поедая свою картошку фри, и думал лишь о том, почему не решился поцеловать Ярославну. Сейчас все могло бы быть по-другому. Воронцов – тварь – не наваливался бы на нее плечом, чуть ли не обнимая. Она сидела бы со мной. Ей не пришлось бы уворачиваться от его клюва, которым он при разговоре так и норовил ткнуть ее в щеку.
– Так, ну что? Кого куда мне развозить? – спросил наш водила Тимур спустя час. – А то уже поздно, пора нам выдвигаться. Петя, Ясна? Игорь, тебя домой?
– Нет, мне надо к Воронцову… забрать кое-что.
– Как ты потом поедешь?
– На метро, если успею. А может, попрошу отца, чтобы он меня забрал.
– Ясна, а тебя?
– Поехали к нам? – спросил Петя, повернувшись к ней.
Я видел, что она готова была сказать «нет», что она хотела сказать «нет» и начала говорить именно это слово, но он так посмотрел на нее, что она произнесла:
– Не… знаю, надо подумать.
Как он это делал? Понятия не имею. Но иногда было просто невозможно поступить вопреки его желанию, особенно когда он смотрел вот так. Гипноз? Вряд ли. Но он умел как-то подавлять чужую волю. Это все кудри и грустные глаза. Какая женщина устоит, блин!
В машине он снова спросил, поедет ли она к нему, на этот раз не употребив «к нам». Тут Ясна поглядела на меня вопросительно и абсолютно безоружно. Я опять почувствовал себя ответственным.
– Все будет хорошо, – шепнул я. – Я обещаю, что не стану…
Ты же не веришь мне, правда? Посмотри, как неумело я вру.
– Но когда я попаду домой? – перебила она.
– Можешь остаться ночевать, – поспешно ответил Петя.
– Нет. – Наконец у нее получилось это сказать.
– Будешь спать в другой комнате.
Ясна снова обернулась ко мне. Но что я теперь мог посоветовать? Я знал, что ей придется согласиться, ведь это Воронцов ее уговаривал. Мое состояние было похоже на таяние ледника. Я чувствовал, как тепло расползается по всему телу. Ничтожество-о-о. Это же Ясна! Ее надо отправить домой! Возьми себя в руки и скажи, что ей нужно ехать домой!
Она снова сидела на мне, только закинув одну коленку на Петю, и я, полдороги промучившись от трения наших лыжных костюмов, в конце концов решился дотронуться до ее руки. Счастье в тот миг было очень материальным, ощутимым всеми клетками кожи, – теми, естественно, что оказались в соприкосновении с ее пальцами. Петя ничего не видел и не знал, а мы тайно держались за руки, и мне казалось, что я уже со всем согласен и уже принял все решения.
Мы приехали к Пете, точнее, снова «вписались» к его бабуленции, которой пришло в голову в эти холодные декабрьские дни укатить к своей старой приятельнице в деревню. Было одиннадцать вечера.
В маленькой комнате под навесом из растений стоял диван, заваленный потертыми подушками. Петя сразу стал его раздвигать и укрывать постельным бельем, хотя Ясна еще даже не сказала нам точно, что останется. Я слышал, как она звонит из кухни своим родителям и отпрашивается. Я не ожидал, что она не станет ничего выдумывать и скажет им правду: «Останусь ночевать у мальчиков, с которыми ездила кататься». Я бы на месте ее матери предложил ей подобру-поздорову возвращаться домой, но она, как и сама Ярославна, явно была о нас лучшего мнения, чем требовалось.
– Ну что, посмотрим фильм? – спросил Петя.
– Иди к черту, – ответила Ясна, и мы все неловко рассмеялись. – Вот что-что я с вами больше делать не буду, так это смотреть фильмы. Это плохо заканчивается.
– Верно! – весело воскликнул Петя. – Ну прости. Тогда пойду поставлю чайник. Устроим душевную беседу.
– У тебя нет лишней футболки? – Ясна заметила на полу его спортивную сумку. – Мне не в чем спать.
– У меня есть. – Меня охватило воодушевление. Представляете? Она могла спать в моей футболке. – Вот, чистая. – Я вынул из рюкзака скомканную майку. – Я брал, чтобы переодеться после катания.
– А, так вот что за вещи ты должен был забрать от Пети, а то я чуть не подумала, что это был просто повод к нему заехать. Ты теперь домой?
– Я останусь… – сказал я. – Если ты… не против…
Мы вдвоем стояли в прихожей.
– Нет, я… наоборот…
– Вот, держи! – сказал Воронцов, нарушив наше с ней уединение, и вручил ей что-то темное.
– О, еще футболка? Отлично, можно ночью переодеваться из одной в другую. Я могу воспользоваться ванной?
– Конечно, иди! – Петя гостеприимно открыл ей дверь.
Я достал ноутбук и полез проверять почту, изредка поглядывая на темную фламандскую деревню подо мной. Писем не пришло. Приглушенно шелестела вода.
Неужели ничего сегодня не произойдет? Неужели Ясна выйдет, влажная, теплая после душа, и мы просто будем сидеть всю ночь на кухне и разговаривать? Прекрасно, если так и случится! Но фламандские жители на диване знали что-то большее – я видел это по их взглядам, особенно один из пастухов уж очень хотел меня устыдить.
Моим ноутбуком скоро заинтересовался Петя, а я пошел в кухню наливать нам чай.
– Неси сюда чашки, Толстой, – крикнул Петя, и это значило, что наши посиделки переносились в комнату.
Я прошел по коридору, где был выключен свет, заглянул зачем-то в черную, только у одной стенки слегка подсвеченную соседскими желтыми окнами маленькую комнату, где предстояло спать Ясне, затем долго и самозабвенно заваривал в такой же неосвещенной кухне чай, словно погрузившись всем телом и всеми мыслями в приятную дребезжащую пустоту. За стеной стих шум воды.
Назад я возвращался опять в темноте, стараясь удержать сразу три горячие чашки, и навстречу мне вырвалась золотая полоска света из-за открывающейся двери ванной комнаты. На самом же деле я знал, что дверь откроется, когда я буду проходить мимо, и даже вроде бы думал о том, куда мне придется ставить эти самые чашки… Хотя не думал по-настоящему, а так, чувствовал или ощущал. Наверное, все мы заранее знаем, что случится в следующую секунду, и просто не всегда умеем это понять. Возможно, что мы знаем всю свою судьбу до самого конца, знаем весь наш путь, но что-то мешает нам его рассмотреть.
Ярославна взглянула на меня, погруженная в золотое сияние. Обветренные губы у нее были такого кровавого оттенка, который у меня вяжется с чем-то мучительно-порочным. Она решительно толкнула дверь, взявшись за ручку, и смотрела на меня всего долю секунды, но мне и этого было достаточно, чтобы потерять голову, что, конечно же, я тоже предчувствовал заранее.
На ней была белая футболка, моя футболка, моя, не Петина! Она была ей велика, длинна, почти как платье, она касалась ее влажной кожи, топорщась двумя точечками на груди…
Последовательность того, что случилось дальше, восстановить тяжело: в голове расплывается огромное черное пятно. Не знаю, сказал я что-нибудь ей или нет… А куда дел чашки с чаем? Не помню! Помню только, что целовал ее неистово, прямо сходя с ума. Мы очутились в ванной, где пол был еще сырым и в воздухе стоял тяжелый пар, смешанный с приятным, похожим на цитрусовый, запахом. В запотевшем зеркале двигались наши смутные отражения. Я случайно прижался плечом к горячей змее полотенцесушителя, но даже не сразу ощутил боль.
– Осторожнее. – Ясна просунула ладонь за мое плечо и попыталась меня отодвинуть.
Мое внимание тут же привлек брусничный кусочек кружевной ткани на хребте изогнутой серебристой трубы – это были… трусики! Ее нижнее белье! Прямо тут, возле моих пальцев.
– Ой… – Это ее смутило. – В общем, хотела попросить у Пети какие-нибудь шорты. У него есть, как думаешь? – Ее шепот дрожал.
Я, разумеется, ничего не ответил: я уже упирался голыми коленями в пол и слизывал с ее ног не стертые полотенцем капли воды, двигаясь все выше и выше… Она подалась навстречу моим пальцам, и на этом закончилось все сознательное. Когда со мной было такое в последний раз? Никогда, кажется. Дальше все происходило как во тьме, я ничего не видел, превратившись в одно чувство, у меня не было ни тела, ни мыслей – они так и остались в той пустоте, поглотившей всего меня еще в кухне. Только во время короткого проблеска разума я успел заметить в дверном проеме силуэт Воронцова; он протягивал мне что-то маленькое и блестящее, на ощупь оказавшееся холодным квадратиком с зубчатыми краями.
Да, сам бы я ни о чем таком не подумал – со мной это происходило словно в первый раз: все дрожало, не слушались пальцы, я чувствовал, как у меня горит лицо. Я держал Ясну на руках, совершенно не ощущая ее веса, словно ее тело было полым. Чуть позже я непроизвольно вспомнил Иришку с ее мягкими полными ляжками, после солярия цвета горчицы, ее томность, женскую округлость и временами неповоротливость… Ясна же оказалась складной и ловкой и к тому же такой маленькой, что доходила макушкой только до моего плеча, при том что я не отличаюсь ростом.
Закончилось это быстро… Я же сказал, что все было словно в первый раз.
– Черт… – Мне почему-то стало обидно.
– Что-то не так? – участливо спросила Ясна, и только тут я вернулся в реальность и ощутил ее руки, обвитые вокруг моей шеи, и горячее влажное дыхание.
– Этого… мало.
Она вжалась в меня сильнее, так, что я стал чувствовать, как ее тело отзывается на мои прикосновения.
Наконец я очнулся окончательно, и все вокруг показалось мне странным, будто я где-то отсутствовал много лет, а теперь внезапно вернулся в эту квартиру. Электрический свет лампочки желто резал глаза. Замечал ли я это раньше? Из-за водяного пара было тяжело дышать, но еще тяжелее оказалось поднять взгляд на Ярославну. Какая она сейчас была мокрая и темноволосая! И такая блестящая от капелек.
Мне было стыдно – я же обещал ее не трогать! А что теперь? Что теперь нам всем делать?
Сегодня было седьмое ноября. Все еще седьмое ноября. То, которое началось почти два месяца назад и не кончалось до сих пор… И не было никакого сноуборда, не было театра, не было Петиного дня рождения… И я снова не знал, что Ярославна со мной «заодно».
Медленно, даже слишком медленно, я ее отпустил. В ней поубавилось смелости, взгляд несколько раз метнулся к полу, и все потому, я уверен, что в дверях продолжал стоять Воронцов. Я нагнулся и быстро подал Ясне футболку, но она только нерешительно на нее взглянула и осталась неподвижно стоять, прислонившись ко мне.
У Пети стеклянно блестели глаза и дрожали губы, и вообще в тот момент, возбужденный, он был похож на омерзительно-чувственного юношу с какого-то полотна Караваджо. Правда, смотрел он на нас хоть и стеклянно, но больше все-таки печально, и даже не на нас, а на Ясну, разглядывая ее нагое хрупкое тело. И внезапно она оторвалась от меня и шагнула к нему.
– Стой! – Я схватил ее за локоть. – Нет.
Ты теперь моя собственность. На самом деле я тиран. Может, хоть ты в это поверишь?
– Тебе… тебе совершенно не обязательно делать это… С ним… – жалко промямлил тиран.
Тупая, неубедительная фраза. Но ничего лучше мне в голову не пришло. Как я мог ей все объяснить? Да, ответ верный, взять и объяснить! Но это же я, черт возьми!
– Вы разве не для этого меня позвали? – то ли сказала она очень тихо, то ли просто шумно выдохнула, и мне померещились в этом выдохе слова… Она сняла через голову цепочку с золотой чешуйчатой рыбиной и положила мне в ладонь.
Что? Ясна, что ты такое говоришь! Конечно, не…
Ладно. Конечно, да.
Петя взял ее за руку и увел из ванной, а я повернулся к зеркалу и уставился на свое отражение. Первое время глаза не видели ничего, кроме мутного розово-рыжего пятна, потому что мой взгляд был направлен внутрь меня самого. Что мне делать?
Этот вопрос и сейчас звучит у меня в ушах. Что я должен был сделать? Выходов было много. Один прямо по курсу – железная дверь, ведущая в подъезд. Собрать свои шмотки и выскочить. Оставить их вдвоем… навсегда, пусть делают, что хотят. Поддаться обиде, ревности, которой никогда не испытывал к Воронцову до этого вечера.
Второй вариант. Воронцов – развратный, подлый моральный урод. Пойти и рассказать всю правду Ясне.
Но неужели она сама не догадалась? Зачем же тогда она держала меня за руку в машине? Держала так, как держатся только влюбленные!
В зеркале наконец прояснилось. Мои плечи были покрыты какой-то омерзительной аллергической сыпью, на шее слева виднелось небольшое темнеющее пятно, на груди – розовый отпечаток рыбки. Я все еще держал в руке белую скомканную футболку. Просто Аполлон.
Ладно, больше не буду останавливаться на своих бестолковых душевных терзаниях и расскажу, что было дальше. Я очень быстро принял душ, вытерся и с тяжелым и одновременно нетерпеливым чувством в груди понял по звукам, что мое мазохистское любопытство будет удовлетворено.
Задержавшись на пороге лишь на секунду, я вошел в комнату. Свет был включен, диван разложен, гобеленовая деревня укрыта простыней и подушками. Ясна лежала на спине, раскинув в стороны колени. Воронцов низко склонился над ней, резкий и безжалостный, а она трепыхалась под ним и вскрикивала, как пойманная в силки птичка… Можно было догадаться. Он держал ее руки, она не могла сопротивляться.
Я медленно приблизился, лег на диван рядом с ними, отчужденный и обездвиженный чувством тупой ревности. Во мне бунтовала моя собственническая натура. Ей было больно. Но мне больнее!
Я все еще был взволнован тем, что произошло с нами в ванной. Я вдруг сумел мысленно увидеть, как чудесно Ясна запрокидывает голову, как из-под полуопущенных век туманно смотрит на Воронцова и как снова вздрагивают Петины ресницы. Как она отреагировала, когда увидела его голым? Большой член и нездоровые наклонности. Природа, что ты хотела нам этим сказать? Что, черт возьми, ты хотела выразить Петей Воронцовым?
Интересно, это хоть немного испугало девчонку? Она была для него маленькой. Крошечной. Явно чересчур. Ей не должно было это понравиться.
Чтобы смягчить его грубость, я прильнул к ее груди, стал целовать ее с нежностью, внезапно сменившей во мне все остальные чувства. Не было в ту минуту ничего прекраснее твердых кнопок сосков, которые я чувствовал языком, не был ничего красивее ее розовой выступающей ключицы; ее чуть приоткрытые губы были все того же мучительного цвета, воспаленные и четко очерченные, посередине будто надломанные. С глаз на секунду спала туманность – она взглянула на меня и вдруг вскрикнула сильнее обычного, я успел сжать руками ее тело и почувствовать спазм, прошедший сквозь него сверху вниз. В тот же момент Воронцов издал сдавленный рык и почти что рухнул на нас ничком. Все закончилось. Время остановилось.
Я лежал, не шевелясь, ощущая их тяжелое дыхание. Я ничего не видел, потому что мешали длинные Яснины волосы, разметавшиеся по ее груди. Возле моего подбородка покоилась Петина рука – я чувствовал ее тепло, ее легкое напряжение, постепенно сходящее на нет. Мы все втроем застыли, словно в какой-то немой сцене. Внутри меня было все еще пусто и одновременно очень светло, как если бы сквозь большое комнатное окно вдруг стало пробиваться солнце и заливать светом мои внутренности вместе с мебелью и стенами. Не было уже ни ревности, ни отчуждения; было небольшое смущение, неловкость от сознания совершенного и желание улыбнуться своей немыслимой по моим тогдашним меркам порочности.
Петя пошевелился.
– Эй? – тихо спросил он. – Эй, ты чего?
Он приподнялся на руках и загородил от меня ее лицо. Его голос был слегка испуганным.
– Ясна, ну…
Он встал, отвернулся от нас и стянул презерватив. Я наконец увидел, что по Ясниному лицу катятся слезы. Она беззвучно плакала. Это было очень странно, потому что меня все еще переполнял странный свет, и я не сразу смог понять, что случилось.
Я не успел ничего сделать, даже, кажется, вздохнуть, а Петя уже опять был на кровати: он навис над Ярославной.
– Сейчас, – ровно сказала она и даже улыбнулась, но глаза не открыла. – Это… просто… Сейчас все пройдет…
– Я знаю, тебе было больно. – Его голос при этом не звучал виновато. – Прости.
– Не в этом дело.
Мы с Петей переглянулись.
– Просто это… У меня так… никогда не было… чтобы двое…
– Ну, ладно тебе. Забудь. Все. – Петя обнял ее, она всхлипнула и сильнее зажмурилась, но старалась улыбаться.
– Чтобы два парня… – У нее даже получилось усмехнуться.
Больше она ничего не сказала, но слезы все катились и катились. О, бедная. Прекрасная девочка. Конечно, у тебя так никогда не было. И не должно быть. Потому что в отличие от нас ты нормальна. И слезы твои – нормальны. И ты бы никогда на это не согласилась, если бы не Воронцов, не его ангельская рожа и голубые глаза.
– Я принес твою рыбку, – зачем-то сказал я. – И футболку.
– Мы пойдем в ту комнату спать, – тоже непонятно зачем добавил Петя. – А ты тут оставайся, здесь удобнее и места больше.
Она не ответила ни ему, ни мне, но я понял, что ни в какую другую комнату спать не пойду: не оставлю это единственное чистое и хорошее, что есть сейчас, пусть хоть всю ночь плачет – я научусь успокаивать. Петя тоже негласно решил остаться. Он выключил свет и вернулся к нам.
Мы долго лежали без движения. По потолку и боковой стене ездили желтые квадраты – от света фар поздних машин; их нарастающий, а затем стихающий гул был моей извечной колыбельной, сколько себя помню. А потом под одеялом к моей руке подползла ее ладонь. Наши пальцы сплелись, мне стало хорошо, и я уснул.
Всю ночь сквозь сон я ощущал чужое тепло ее тела, но, проснувшись обнаружил, что она отвернулась от меня, отпустила мою руку и спит нос к носу с Воронцовым. Спросонья это стало мне неприятно, я встал, умылся и долго стоял на кухне возле окна и разглядывал морозные рисунки на стекле. Мне было ужасно холодно, босые ноги прямо леденели. Я в одиночестве выпил сладкого чая и вернулся в комнату, где они продолжали спать в своем теплом гнезде из одеял. От Пети меня воротило. Зато у Ясны было чистое розовое лицо, наивное, мягкое, и я понял, что колкости ему придавали ее глаза. Сейчас они были закрыты, и оттого она сама казалась маленькой и беззащитной. Это заставило меня снова лечь к ним и потянуть ее к себе. Она без сопротивления поддалась и положила голову мне на плечо.
Впрочем, ничего особенного я больше про это утро рассказать не могу. Потом проснулся Петя, и мы все встали, позавтракали. Ясна засобиралась домой, мы просили ее еще посидеть, но она только улыбалась и молчала – за все утро она не сказала почти ни слова. Мы хотели ее проводить, но она настояла, чтобы мы остались дома.
Ясна ушла, мы некоторое время сидели на холодных стульях, пока Петя не выдавил:
– Хочу пива.
Пришлось заставить себя одеться и выйти.
А после этого случилось то, о чем уже можно догадаться, хоть немного зная Ясну, – она пропала.
