Глава 12

– Ну ты, подруга, просто звезда, – восхищается Рири, страхуя меня.

Я делаю сальто назад – раз, два, три, без сучка, без задоринки.

Я вдруг понимаю, что родилась для того, чтобы делать эти сальто. Я как пропеллер.

– Вот для чего нужен хороший тренер, – улыбается Рири. – Бет никогда бы не позволила тебе достичь таких высот.

Сказав это, она сразу смеется, словно хочет взять свои слова обратно, словно пошутила. Может, так оно и есть.

– Колени к носу, Хэнлон, – рявкает тренерша, направляясь в свой кабинет, но по пути украдкой улыбается мне.

– Фу-ты, ну-ты, – вдруг фыркает Бет с трибун. – Смотри с шеей осторожно, Эдди-Фэдди, а то по тебе ортопедический воротник плачет.

– Завидует, – присвистывает Эмили. Но я-то знаю, что Бет завидует не моим сальто. Она и сама так умеет и легко меня сделает, с ее-то телом, легким, как лента в руках гимнастки.

После тренировки Эмили встает на скамью в раздевалке, поднимает ногу и тянет за стопу. Теперь она тоньше бобового ростка, похудела за месяц на восемь килограммов и будет вторым флаером на матче с «Жеребцами». Витаминные добавки вместо еды, тренажеры, экстракт южноафриканского кактуса, зеленый кофе и прочие издевательства над собой сделали ее легкой и бесстрашной.

Тейси уставилась на нее, насупившись, не желая делиться успехом.

Лежа на краю скамейки, Бет рассеянно глядит в подвесной потолок.

– Эй, Кокс, – зовет она Бринни. Та закручивает длинные волосы в кудельки и напевает перед зеркалом. – Как твоя голова?

– Ты о чем? – отзывается та, застыв с поднятой рукой. – Все у меня в порядке с головой.

– Ну и слава Богу, – говорит Бет. – А то вдруг кровь еще давит на мозг. После того, как ты шмякнулась пару недель назад.

– Да нет, – тихо отвечает Бринни.

– Бет, – предостерегающе говорю я.

– Главное, что ты не булимичка. Тогда тебе ничего не грозит. А то те, кто любит нажраться, а потом два пальца в рот, на поле обычно падают замертво.

На другом конце скамейки Эмили опускает ногу и смотрит на Бет. Та лежит и глядит в потолок, на флуоресцентные лампы.

– Когда все время вызываешь рвоту, – продолжает Бет, – в глазах лопаются капилляры. И вот в один прекрасный день ты ударяешься головой о мат и… бамс!

Бет щелкает пальцами у виска.

– Одна булимичка как-то раз сорвалась с пирамиды, и у нее глазное яблоко вывалилось.

Она приподнимается на локтях и смотрит на Эмили.

– Но не будем о грустном, – продолжает она. – Ведь наша Эм сегодня всем покажет. Выйдет на поле никому не известной, а уйдет звездой.

– Неужели она пропустит матч с «Жеребцами»?

До начала выступления десять минут, а Бет нигде не видно.

Еще ни разу она не пропускала игру. Все сразу думают, не случилось ли чего – как в тот раз, когда Бет выследила своего отца и его ассистентку в отеле «Хайятт» в самом центре, и выцарапала ему на капоте слово «БАБНИК».

Без нее нам придется менять всю конструкцию двойной пирамиды. Мы рассчитываем на Бет, среднего флаера, которая обеими руками удерживает бедра стоящих справа и слева от нее Тейси и Эмили, а каждая из них машет свободной ногой и тянет ее к самому небу. Кроме нее нет никого, кто был бы таким же легким и сильным одновременно, чтобы стоять так высоко и поддерживать девчонок. Изменить эту конструкцию – все равно что пытаться совместить неподходящие части головоломки. Тренер в раз– думьях.

– Может, вообще не будем делать этот стант? – предлагаю я.

– Нет, – отвечает та, глядя на поле, где поднимается ветер. – Кокс встанет вместо нее.

Хилая Бринни с цыплячьими ножками. Теперь-то я понимаю, чего добивалась Бет, пытаясь запугать ее.

Рири смотрит на меня, прищурившись. Я пожимаю плечами.

– Тренеру лучше знать, – говорю я.

В двойной пирамиде у Бринни начинает дрожать правая рука.

Я отчетливо вижу это со своего места и кричу на нее, но у нее в глазах паника, и ее не остановить.

И во время «полета мертвеца» с полуразворотом ее тонкая, как булавка, ручонка поддается, и Эмили, невесомая, как ресничка, и целиком поглощенная мыслями о лопнувших кровеносных сосудах, соскальзывает, падает вниз и разбивает колено о поролоновый пол.

Глядя, как она падает, я понимаю, что так может рассыпаться не только пирамида, но и вся наша жизнь.

Ее колено лопается, как пузырек пупырчатой пленки.

И краем сознания я понимаю, что в этом хлопке, который издает колено Эмили, похожем на звук вылетающей пробки шампанского в Новый год, виноват мой кувырок.

Виноваты мы с тренером.

«Жутко живот разболелся», – пишет мне Бет тем вечером.

«У тебя же месячные на прошлой неделе были», – отвечаю я. У всех в команде месячные в одно время, как по волшебству.

«Инфекция», – пишет она. «Всю ночь пила клюквенный сок и мамино обезболивающее».

«А если честно?» – спрашиваю я. Она ни разу не пропускала матч – ни разу. Даже когда ее мать поскользнулась на ковре в гостиной и разбила лоб о кофейный столик. Ей наложили сорок семь швов и снабдили викодином на три года.

«А я честно», – пишет она. «Я честнее твоего тренера, солнце».

«Ты знаешь, о чем я. У Эм порваны связки, скорее всего».

Долгая пауза, и я почти чувствую, как внутри Бет закипает чернота.

«А у меня вся жизнь порвана. Пошли вы все».

– Отстранена на два матча, – сообщает Рири. – Два матча без Бет. И Эм вылетела. А с этой мисс курячьи лапки мы все по очереди себе головы разобьем.

– Не повезло, – Тейси Шлауссен с трудом сдерживает улыбку. К хорошему быстро привыкаешь. А теперь, без Эмили и Бет, она наш единственный флаер – других таких худышек просто нет.

– Бет винит во всем тренершу, – замечает Рири.

– Тренершу? – у меня дергается бровь.

– Говорит, что Эм упала, потому что шесть недель питалась воздухом и витаминами, чтобы похудеть ради нее.

Я смотрю на Рири.

– Ты тоже так считаешь? – жесткость в голосе удивляет даже меня саму – те же металлические нотки, что в мою бытность лейтенантом Бет. Никуда они не делись, оказывается.

Глаза Рири округляются.

– Нет, – отвечает она, – конечно, нет.

Бет лежит на трибунах, на самом верху. Глаза скрыты под солнцезащитными очками.

– Вот смотрю я на вас, на то, как вы себя с ней ведете. Сентиментальные слабачки, – фыркает она.

– Тебе никогда никто не нравится, – говорю я, – и ничто.

– Она не должна была ставить вместо меня Бринни Кокс, она коротышка и дура к тому же, – продолжает Бет. – А уж зубы ее… сама знаешь.

– Почему ты не пришла? – я пытаюсь заглянуть за темные стекла, понять, насколько глубоко ее ранило.

– Ей больше некого поставить наверх, – говорит она. – Она будет умолять меня вернуться.

– Сомневаюсь, – отвечаю я. – Она слишком принципиальная.

– Неужели? – Бет приподнимается и глядит на меня. Ее глаза, как две сферы в серебристой оправе – глаза насекомого, пришельца. – Что-то я не заметила.

Я выдерживаю ее взгляд.

– У нее есть папочка и свисток, – чеканит Бет, – но у меня тоже кое-что есть.

– Мы никому ничего не расскажем, – быстрее обычного говорю я. – Мы же решили.

– Опять «мы», значит? – Бет снова ложится на скамью. – Я ничего не решала.

– Если бы ты собиралась рассказать, то ты бы это уже сделала.

– Сама знаешь, так нельзя играть, если хочешь выиграть.

– Ты не понимаешь, – пытаюсь объяснить я. – Они… у них все не так, как ты думаешь.

– Ага, – ее взгляд пронзает меня насквозь. – А ты лучше знаешь, что ли? Заглянула в ее истерзанную душу?

– Есть кое-что, чего ты не знаешь. О нем. О них.

– Не знаю, значит? – в ее словах уже нет насмешки; это что-то другое, более похожее на непреодолимое желание узнать. – Так просвети меня. Чего я не знаю? О чем не догадываюсь, Эдди?

Но я ничего не отвечаю. Не хочу, чтобы она знала. Теперь я убедилась окончательно – она готовится к войне.

Следующим вечером тренер устраивает праздник в поддержку Эмили – из-за травмы та не сможет репетировать шесть недель, а может, и дольше.

Мы даже представить не можем такого – не репетировать шесть недель. Это же целая жизнь.

На улице слишком холодно, но, разгоряченные вином, мы снимаем куртки и уютно устраиваемся на террасе, глядя, как медленно сгущаются сумерки. Эмили досталось лучшее место; она высоко поднимает ногу, давая всем разглядеть свой пластиковый фиксирующий сапожок, а у самой глаза в кучку от обезболивающего. Сегодня счастливее нее девчонки в мире нет.

Я решаю не думать о том, что сказала Бет. Она упала, потому что шесть недель питалась воздухом…

Тренер рисует схему субботнего выступления на салфетках, разложенных на стеклянном столике. Мы сгрудились вокруг и внимательно следим за ее маркером, от которого зависит наша судьба.

– До финального матча с «Кельтами» три недели, – говорит она. – Покажем себя блестяще – и квалификационная лента наша. Тогда на следующий год пойдем на региональные соревнования.

Мы сияем.

Никто даже не спрашивает, где Бет, пока Тейси – ее бывшая шестерка, наш пьяный в стельку Бенедикт Арнольд – не мычит:

– И кому нужна эта Кэссиди? Зачем нам весь ее негатив? Мы и без нее попадем на региональные.

Все начинают нервничать, но тренерша беспечно улыбается и крутит браслет на запястье. Я с улыбкой отмечаю, что это мой браслет – глазок на ладони блестит в свете садового фонаря.

– Кэссиди вернется, – говорит она, – а может, и нет. Но флаером ей больше не бывать.

Она опускает голову и разглядывает свои закорючки.

– Не она бриллиант в нашей короне, – бормочет она.

Я гляжу на то место в диаграмме, где должен быть флаер, и вижу, как она в раздумье покачивает маркером в воздухе и, наконец, ставит посредине большой черный Х.

Совсем поздно нас выводит из оцепенения звук хлопнувшей дверцы машины Мэтта Френча, и в ту же секунду тренер подскакивает в своем шезлонге.

«Папа дома», – и все подскакивают следом. Мы спешим на кухню, собираем тарелки и выливаем остатки вина себе в рот. Я помогаю Рири спрятать пустые бутылки в вечнозеленом кустарнике. Бутылки громко звенят. Мэтт Френч наверняка догадывается. Наверняка он все слышит.

Мы суетимся вокруг кухонного островка, загружаем посудомойку и жуем органическую имбирную жвачку, а тренер разговаривает с мужем в соседней комнате, расспрашивает о том, как прошел день. Речь ее нетороплива и участлива.

Гляжу на него сквозь качающиеся стеклянные двери и вижу, что он очень устал; он что-то говорит, но слов не разобрать.

Он поднимает руку, чтобы коснуться ее плеча, но именно в этот момент она отворачивается, чтобы передать ему почту.

Я думаю о том, как он, должно быть, устал. Будь он моим мужем (хотя он совсем не симпатичный), я бы, наверное, усадила его, взяла бы какой-нибудь мужской лосьон с лимонным запахом и размяла бы ему плечи и руки. Ему было бы приятно, пусть он и не хорош собой: лоб у него слишком высокий, а в ушах растут жесткие волоски, и такие мысли мне прежде даже и в голову не приходили.

Но он так устал после долгого рабочего дня и пришел домой, а тут мы, пьяные, с визгами носимся по дому, мотая своими косичками и хвостиками. А его жена разговаривает с ним точно так же, как говорит с другими учителями в школе, когда они сидят в учительской, сжимая в ладонях темные от налета чашки с кофе, обмениваясь самыми дежурными фразами.

Он устало сутулится, я вижу, как его передергивает, когда он поворачивает голову в сторону кухни, где сидит наша крикливая девчачья стайка.

«Колетт, – наверное, говорит он. – Я весь день звонил. Весь день».

Не уверена, но, кажется, слышу, как он произносит имя Кейтлин; кажется, ему звонили из детского сада и спрашивали, где она.

Тренер прикрывает рот рукой и, потупившись, смотрит вниз. И я узнаю себя, когда, возвращаясь среди ночи, заставала отца, который не спал, дожидаясь меня, и требовал признаться, где я пропадала.

С террасы доносится громкий звон, несколько бокалов падают на пол.

– Тренер! – кричит кто-то с улицы. – Извините! Простите, пожалуйста.