В «Лугах» св. Августина когда-то, без сомнения, росли цветы, и по воскресеньям туда приезжали горожане погулять и нарвать душистый букет. Теперь же, если там еще и можно было увидеть цветы, то разве только в алтаре церкви преподобного Хилери или у миссис Хилери на обеденном столе. Остальная часть многочисленного населения знала об этих редкостных творениях природы только понаслышке, да изредка, завидев их в корзинах, восклицала: «Эх, хороши цветочки!» В день Аскотских скачек, когда Майкл, верный своему обещанию, явился навестить дядю, его спешно повели смотреть, как двадцать маленьких «августинцев» отправляют в открытом грузовике провести две недели среди цветов в и" естественном состоянии. В толпе ребят стояла его тетя Мэй – женщина высокого роста, стриженая, с рыжеватыми седеющими волосами и с тем слегка восторженным выражением, с которым обычно слушают музыку. Улыбка у нее была очень добрая, и все любили ее за эту улыбку и за манеру удивленно вздергивать тонкие брови, словно недоумевая: «Ну что же дальше?» В самом начале века Хилери нашел ее в доме приходского священника в Хэнтингдоншире, и двадцати лет она вышла за него замуж. С тех пор она не знала свободного часа. Два ее сына и дочь уже поступили в школу, так что во время учебного года семью ее составляли всего только несколько сот августинцев. Хилери случалось говорить: «Не налюбуюсь на Мэй. Теперь, когда она остриглась, у нее оказалось столько свободного времени, что мы думаем заняться разведением морских свинок. Если бы она еще позволила мне не бриться, мы бы действительно успели кое-что сделать». Увидев Майкла, она улыбнулась ему и вздернула брови.

– Молодое поколение Лондона, – вполголоса сообщила она, – отбывает в Ледерхед. Правда, милые? Майкла и в самом деле удивил здоровый и опрятный вид двадцати юных августинцев. Судя по улицам, с которых их собрали, и по матерям, которые пришли их проводить, семьи, очевидно, приложили немало усилий, чтобы снарядить их в дорогу. Он стоял и приветливо улыбался, пока ребят выводили на раскаленный тротуар под восхищенными взорами матерей и сестер. Ими набили грузовик, открытый только сзади, и четыре молодые воспитательницы втиснулись в него следом за ними.

– «Двадцать четыре цыпленка в этот пирог запекли», – вспомнил Майкл детскую песенку. Тетка его рассмеялась.

– Да, бедняжки, и жарко им будет! Но правда, они славные? – она понизила голос. – А знаешь, что они скажут через две недели, когда вернутся? «Да, да, спасибо, было очень хорошо, только малость скучно. Нам больше нравится на улицах». Каждый год та же история.

– А зачем их тогда возить, тетя Мэй?

– Они поправляются физически; вид у них крепкий, но на самом деле они не могут похвастаться здоровьем. А потом так ужасно, что они никогда не видят природы. Конечно, Майкл, мы выросли в деревне и не можем понять, что представляют для детей лондонские улицы – без пяти минут рай, знаешь ли.

Грузовик тронулся, вслед ему махали платками, выкрикивали напутствия.

– Матери любят, когда увозят ребят, – сказала тетя Мэй, – это льстит их самолюбию. Ну так. Что тебе еще показать? Улицу, которую мы только что купили и собираемся потрошить и фаршировать заново? Хилери, верно, там с архитектором.

– Кому принадлежала улица? – спросил Майкл.

– Владелец жил на Капри. Вряд ли он когда и видел ее. На днях он умер, и мы получили ее за сравнительно небольшие деньги, если принять во внимание близость к центру. Земельные участки стоят недешево.

– Вы заплатили за нее?

– О нет! – она вздернула брови. – Отсрочили чек до второго пришествия.

– Боже правый!

– Никак нельзя было упустить эту улицу. Мы внесли аванс, остальную сумму надо достать к сентябрю.

– Сколько? – спросил Майкл.

– Тридцать две тысячи.

Майкл ахнул.

– Ничего, милый, достанем. Хилери в этом отношении молодец. Вот и пришли.

Это была изогнутая улица, на которой, по мере того как они медленно шли вперед, каждый дом казался Майклу более ветхим, чем предыдущий. Закопченные, с обвалившейся штукатуркой, сломанными решетками и разбитыми окнами, словно брошенные на произвол судьбы, как наполовину выгоревший корабль, они поражали взгляд и сердце своей заброшенностью.

– Что за люди тут живут, тетя Мэй?

– Всякие – по три-четыре семьи в каждом доме. Торговцы с Ковент-Гардена, разносчики, фабричные работницы – мало ли кто. Прозаических насекомых изобилие, Майкл. Работницы трогательные – хранят свои платья в бумажных пакетах. Многие очень недурно одеваются. Иначе, впрочем, их бы уволили, бедных.

– Но неужели у людей еще может быть желание здесь жить?

Брови тетки задумчиво сдвинулись.

– Тут, милый, не в желании дело. Просто экономические соображения. Где еще они могли бы жить так дешево? И даже больше: куда им вообще идти, если их выселят? Тут неподалеку власти недавно снесли целую улицу и построили громадный многоквартирный дом для рабочих; но тем, кто раньше жил на этой улице, квартирная плата оказалась не по карману, и они попросту рассосались по другим трущобам. А кроме того, им, знаешь ли, не по вкусу эти дома-казармы, и я их понимаю. Им хочется иметь целый домик, а если нельзя – целый этаж в невысоком доме. Или хотя бы комнату. Это свойство английского характера, и оно не изменится, пока мы не научимся лучше проектировать рабочие жилища. Англичане любят нижние этажи, наверно, потому, что привыкли. А, вот и Хилери!

Хилери Черрел, в темно-серой куртке, с расстегнутым отложным воротничком и без шляпы, стоял в подъезде одного из домов и беседовал с каким-то худощавым мужчиной, узкое лицо которого очень понравилось Майклу.

– А, Майкл, ну что ты скажешь о Слэнт-стрит, мой милый? Все эти дома до единого мы выпотрошим и вычистим так, что будет любо-дорого смотреть.

– Сколько времени они останутся чистыми, дядя Хилери?

– О, в этом отношении беспокоиться не приходится, – сказал Хилери, у нас уже есть некоторый опыт. Предоставь им только эту возможность, люди с радостью будут поддерживать у себя чистоту. Они и так чудеса творят. Иди посмотри, только не прикасайся к стенам. Ты, Мэй, останься, поговори с Джемсом. Здесь живет ирландка; у нас их немного. Можно войти, миссис Корриган?

– Неужели же нельзя? Рада видеть ваше преподобие, хоть не больно у меня сегодня прибрано.

Плотная женщина с черными седеющими волосами, засучив по локоть рукава на мощных руках, оторвалась от какого-то дела, которым была занята в комнате, до невероятия заставленной и грязной. На большой постели спали, по-видимому, трое, и еще кто-то на койке; еда, очевидно, приготовлялась в небольшом закопченном камине, над которым хранились на полке трофеи памятных событий за целую жизнь. На веревке сушилось белье. На заплатанных, закоптелых стеках не было ни одной картины.

– Мой племянник Майкл Монт, миссис Коррнган; он член парламента.

Ирландка подбоченилась.

– Неужто?

Бесконечное снисхождение, с которым это было сказано, поразило Майкла в самое сердце.

– А верно мы слышали, будто ваше преподобие купили всю улицу? А что вы с ней будете делать? Уж не выселять ли нас надумали?

– Ни в коем случае, миссис Корриган.

– Ну, я так и знала. Я им говорила: «Скорей всего хочет почистить у нас внутри, а на улицу в жизни не выставит».

– Когда подойдет очередь этого дома, миссис Корриган, – а ждать, я думаю, не очень долго, – мы подыщем вам хорошее помещение, вы там поживете, а потом вернетесь к новым стенам, полам и потолкам, и будет у вас хорошая плита, и стирать будет удобно, и клопов не останется.

– Эх, вот это бы я посмотрела!

– Скоро увидите. Вот взгляни, Майкл, если я тут проткну пальцем обои, что только оттуда не полезет! Нельзя вам пробивать дырки в стенах, миссис Корриган.

– Что правда, то правда, – ответила миссис Корриган. – Как начал Корриган в прошлый раз вколачивать гвоздь, так что было! Там их не оберешься.

– Ну, миссис Корриган, рад видеть вас в добром здоровье. Всего хорошего, да скажите мужу, если его ослу нужен отдых, у нас в садике всегда найдется место. За хмелем в этом году поедете?

– А как же, – ответила миссис Корриган. – Всего вам хорошего, ваше преподобие; всего хорошего, сэр!

На голой обшарпанной площадке Хилери Черрел сказал:

– Соль земли, Майкл. Но подумай, каково жить в такой атмосфере! Хорошо еще, что они все лишены чувства обоняния.

Майкл засмеялся, глубоко вдыхая несколько менее спертый воздух.

– Сколько, по вашим подсчетам, надо времени, чтобы обновить эту улицу, дядя Хилери?

– Года три.

– А как вы думаете достать деньги?

– Выиграю, выпрошу, украду. Вот здесь живут три работницы с фабрики «Петтер и Поплин». Их, конечно, нет дома. Чистенько, правда? Бумажные пакеты оценил?

– Послушайте, дядя, вы бы осудили девушку, которая пошла бы на что угодно, лишь бы не жить в таком доме?

– Нет, – сказал преподобный Хилери, – как перед богом говорю, не осудил бы.

– Вот за это я вас и люблю, дядя Хилери. Вы заставляете меня опять уверовать в церковь.

– Милый ты мой! – сказал Хилери. – Реформация – ничто по сравнению с тем, что творится последнее время в церковных делах. То ли еще увидишь! Я, впрочем, держусь того мнения, что в небольших дозах отделение церкви от государства было бы нам совсем не вредно. Пойдем к нам завтракать и поговорим о плане перестройки трущоб. И Джемса прихватим.

– Вот видишь ли, – продолжал он, когда они уселись вокруг обеденного стола в столовой его домика, – есть, я уверен, немало людей, которые с удовольствием вложили бы небольшую часть своего состояния под два с половиной процента, рассчитывая со временем получать четыре, будь у них уверенность, что тем самым они обеспечивают ликвидацию трущоб. Мы проделали кой-какие опыты и нашли, что вполне можем привести эти развалины в жилой вид, почти не повышая квартирной платы, и при этом выплачивать два с половиной процента нашим кредиторам. Если это возможно здесь, то возможно и во всех других районах, где частные общества по перестройке трущоб стали бы, как и мы, следовать тому принципу, что жителей трущоб никуда переселять не следует. Но нужны, разумеется, деньги – основной фонд перестройки трущоб – двухпроцентные облигации с купонами, подлежащие погашению через двадцать лет: из этого фонда общества по мере надобности брали бы средства для скупки и обновления трущобных участков.

– А как вы думаете погашать облигации через двадцать лет?

– О, так же, как и правительство, – выпуском новых.

– Однако, – сказал Майкл, – местные власти обладают большими полномочиями, у них больше шансов собрать эти деньги.

Хплери покачал головой.

– Полномочия – да; но власти медлительны, Майкл, – по сравнению с ними улитка кажется скороходом. Кроме того, они как раз занимаются переселением, так как взимают слишком высокую квартирную плату. Да это и не в английском духе, голубчик. Не любим мы почему-то быть обязанными властям и нести перед ними ответственность. А для муниципалитетов остается достаточно работы в трущобах, они и делают много полезного, но без помощи им с этим делом не сладить. Тут нужно человеческое отношение, нужно чувство юмора и вера, а это уж вопрос частной инициативы в каждом городе, где есть трущобы.

– А кто вам даст этот основной фонд? – спросил Майкл, поглядывая на брови тети Мэй, которые уже начали подергиваться.

– А вот, – подмигивая, сказал Хилери, – тут-то можно начать разговор о тебе. Я, собственно, затем и пригласил тебя сегодня.

– Вот так так! – сказал Майкл, чуть не подскочив над тарелкой с кашей.

– Совершенно верно, – сказал Хилери. – Но разве ты бы не мог устроить, чтобы объединенная комиссия от обеих палат выпустила воззвание? Основываясь на проделанной нами работе, Джемс сможет дать тебе точные цифры. Пусть сами посмотрят, что тут творится. Ведь не может быть, Майкл, чтобы не нашлось десяти справедливых людей, которые дадут подбить себя на такое дело.

– Десять апостолов, – слабо ввернул Майкл.

– Пусть так, но Христа, собственно, незачем вмешивать в это дело, тут нет ничего абстрактного или сентиментального; ты бы мог к ним подъехать с любой стороны. Например, старый сэр Тимоти Фэнфилд с восторгом повоевал бы с трущобными домовладельцами. Дальше: мы ведь электрифицировали все кухни и собираемся продолжать в том же духе – значит есть приманка и для старика Шропшира. Да и нет надобности создавать комиссию только из членов обеих палат – в нее согласился бы войти сэр Томас Морсел, да, я думаю, и любой из известных врачей; можно бы завербовать парочку банкиров с примесью квакерской крови; и всюду найдется достаточно отставных генерал-губернаторов не у дел. Да если бы тебе еще удалось залучить в председатели члена королевской фамилии – дело было бы в шляпе.

– Бедный Майкл! – сказал ласковый голос тети Мэй. – Дай ты ему доесть кашу, Хилери!

Но Майкл не собирался браться за ложку: он видел, что здесь заваривается каша другого рода.

– Основной капитал для перестройки трущоб, – продолжал Хилери, – обслуживающий все общества по перестройке трущоб, существующие и проектируемые, если только они следуют принципу не переселять теперешних жильцов. Понимаешь, какой это создаст нам престиж в глазах жильцов? Мы пускаем их по верному пути и уж конечно будем следить, чтобы они опять не запустили своих жилищ.

– И вы думаете, это в ваших силах? – сказал Майкл.

– А ты наслушался разговоров, что в ваннах хранят уголь и овощи и все такое? Поверь мне, Майкл, все это преувеличено. Во всяком случае, у нас, частных работников, большое преимущество перед властями. Им приходится править – мы пытаемся руководить.

– Подогреть тебе кашу, милый? – предложила тетя Мэй.

Майкл отказался. Он понял, что тут и без подогревания жарко будет. Опять крестовый поход! В дяде Хилери, он всегда это знал, сохранилась кровь крестоносцев – во времена великих походов его предки именовались Керуаль, а теперь имя перешло в Чаруэл, а произносилось Черрел, согласно здравому английскому обычаю доставлять неприятности иностранцам.

– Я не для того хочу завербовать тебя, Майкл, чтобы ты сделал себе на этом карьеру, ведь ты, как-никак, аристократ.

– Спасибо на добром слове, – отозвался Майкл.

– Нет. Мне кажется, тебе просто нужно что-то делать, чтобы оправдать свое положение.

– Вы совершенно правы, – смиренно сказал Майкл, – вопрос только в том, это ли нужно делать.

– Безусловно, это, – сказал Хилери, размахивая ложечкой для соли, на которой был выгравирован герб Чаруэлоз. – А что же иначе?

– Вы никогда не слышали о фоггартизме, дядя Хилери?

– Нет; что это такое?

– Не может быть! – сказал Майкл. – Нет, вы правда ничего, о нем не слышали?

– Фоггартизм? К фанатизму отношения не имеет?

– Нет, – твердо сказал Майкл. – Вы здесь, конечно, погрязли в нищете и пороках, но все-таки это уж слишком. Вы-то, тетя Мэй, знаете, что это такое?

Брови тети Мэй опять напряженно сдвинулись.

– Кажется, припоминаю, – сказала она, – кто-то" помоему, говорил, что это галиматья!

Майкл простонал:

– А вы, мистер Джемс?

– Насколько я помню, это что-то, связанное с валютой?

– Вот полюбуйтесь, – сказал Майкл, – три интеллигентных, общественно настроенных человека никогда не слышали о фоггартизме, а я больше года только о нем и слышу.

– Ну что ж, – сказал Хилери, – а ты слышал о моем плане перестройки трущоб?

– Нет, конечно.

– По-моему, – сказала тетя Мэй, – вы сейчас покурите, а я приготовлю кофе. Я вспомнила, Майкл: это твоя мама говорила, что не дождется, когда ты бросишь им заниматься. Я только забыла название. Это насчет того, что городских детей надо отнимать у родителей.

– Отчасти и это, – сказал удрученный Майкл.

– Не надо забывать, милый, что чем беднее люди, тем больше они держатся за своих детей.

– Весь смысл и радость их жизни, – вставил Хилери.

– А чем беднее дети, тем больше они держатся за свои мостовые, как я тебе уж говорила.

Майкл сунул руки в карманы.

– Никуда я не гожусь, – сказал он безнадежным тоном. – Нашли с кем связываться, дядя Хилери.

Хилери и его жена очень быстро встали и оба положили руку ему на плечо.

– Голубчик! – сказала тетя Мэй.

– Да что с тобой? – сказал Хилери. – Возьми папироску.

– Ничего, – сказал Майкл ухмыляясь, – это полезно.

Папироска ли была полезна, или что другое, но он послушался и прикурил у Хилери.

– Тетя Мэй, какое самое жалостное на свете зрелище, не считая, конечно, пары, танцующей чарльстон?

– Самое жалостное зрелище? – задумчиво повторила тетя Мэй. – О, пожалуй, богач, слушающий плохой граммофон.

– Неверно, – сказал Майкл. – Самое жалостное зрелище на свете – это политический деятель, уверенный в своей правоте. Вот он перед вами!

– Мэй, не зевай! Закипела твоя машинка. Мэй делает прекрасный кофе, Майкл, лучшее средство от плохого настроения. Выпей чашку, а потом мы с Джемсом покажем тебе дома, которые мы уже обновили. Джемс, пойдем-ка со мной на минутку.

– Упорство его вызывает восторги, – вполголоса продекламировал Майкл, когда они исчезли.

– Не только восторги, милый, но и страх.

– И все-таки из всех людей, которых я знаю, я бы больше всего хотел быть дядей Хилери.

– Он и правда милый, – сказала тетя Мэй. – Кофе налить?

– Во что он, собственно, верит, тетя Мэй?

– О, на это у него почти не остается времени.

– Да, по этой линии церковь еще может на что-то надеяться. Все остальное – только попытки переплюнуть математику, как теория Эйнштейна. Правоверная религия была придумана для монастырей, а монастырей больше нет.

– Религия, – задумчиво протянула тетя Мэй, – в свое время сожгла много хороших людей, и не только в монастырях.

– Совершенно верно, когда религия вышла за монастырские стены, она превратилась в самую непримиримую политику, потом стала кастовым признаком, а теперь это кроссворд. Когда их разгадываешь, в чувствах нет ни малейшей необходимости.

Тетя Мэй улыбнулась.

– У тебя ужасные формулировки, милый.

– У нас в палате, тетя Мэй, мы только формулировками и занимаемся, от них всякая движущая сила гибнет. Но вернемся к трущобам; вы правда советуете мне попробовать?

– Если хочешь жить спокойно – нет.

– Пожалуй, что и не хочу. После воины хотел, а теперь нет. Но, видите ли, я попробовал насаждать фоггартизм, а ни один здравомыслящий человек на него и смотреть не хочет. Не могу я опять браться за безнадежное дело. Как вы думаете, есть шансы получить поддержку общества?

– Шансы минимальные, голубчик.

– А вы на моем месте взялись бы?

– Я, голубчик, пристрастна – Хилери так этого хочется; но и помимо этого мне думается, что ни в одном другом деле я не потерпела бы поражения с такой радостью. То есть это не совсем точно; просто нет ничего важнее, как создать для городского населения приличные жилищные условия.

– Вроде как перейти в лагерь противника, – пробормотал Майкл. – Мы не должны связывать свое будущее с городами.

– Оно все равно с ними связано, что бы ни делать. «Лучше синицу в руки», и такая большая синица, Майкл! А, вот и Хилери!

Хилери и архитектор потащили Майкла в «Луга». Моросил дождь, и этот лишенный цветов квартал выглядел более безрадостным, чем когда-либо. По дороге Хилери прославлял добродетели своих прихожан. Они пьют, но куда меньше, чем было бы естественно в данных обстоятельствах; они грязные, но он, живя в их условиях, был бы грязнее. Они не ходят в церковь – но кто, скажите, ждет от них иного? Они так мало бьют своих жен, что об этом и говорить не стоит; они очень добры и очень неразумны по отношению к своим детям. Они обладают чудотворным умением прожить, не имея прожиточного минимума. Они помогают друг другу гораздо лучше, чем те, у кого есть на это средства; никогда не пользуются сберегательной кассой, так как сберегать им нечего; и не заботятся о завтрашнем дне, который может оказаться хуже сегодняшнего. Учреждений они гнушаются. Уровень их нравственности вполне нормальный для людей, живущих в такой тесноте. Философского мышления у них хоть отбавляй, религиозности, собственно, никакой. Их развлечения – это кино, улица, дешевые папиросы, бары и воскресные газеты. Они любят попеть, непрочь потанцевать, если представится случай. У них свои понятия о честности, требующие особого изучения. Несчастные? Да, пожалуй, и нет, раз они маханули рукой на всякое будущее, в этой ли жизни, или в иной, – реалисты они до кончиков своих заросших ногтей. Англичане? Да, почти все, и по преимуществу уроженцы Лондона. Кое-кто в молодости пришел из деревни и, конечно, не вернется туда в старости.

– Ты их полюбил бы, Майкл: их нельзя не полюбить, если узнаешь поближе. А теперь, голубчик, до свидания, и обдумай все это. На вас, молодежь, только и надеяться Англии, Всего тебе хорошего!

И слова эти еще звучали у Майкла в ушах, когда он вернулся домой и узнал, что его сынишка заболел корью.