6
ЛА-РОШЕЛЬ, МАНТУЯ И КРИЗИС ДОВЕРИЯ

К концу 1626 г. Ришелье достиг того этапа своей карьеры, на котором мог — с почти религиозным благоговением — приступить к осуществлению своего грандиозного замысла о создании великой и единой Франции. Это следовало делать через посредство и от имени короля, который теперь во всем зависел от него, и Ришелье отчетливо представлял себе, какие цели являются первоочередными. Королевскую власть по-прежнему следовало укреплять, влияние старой и по большей части мятежной землевладельческой аристократии — уменьшать, гугенотов — подавлять, а планы Габсбургов — расстраивать. Франции по-прежнему нужно было прививать национальное самосознание, и ни один из ведущих умов той поры пока еще не понимал мечты Ришелье, так медленно воплощавшейся в жизнь.

Ришелье еще не предвидел ни выражаемой в смертях, страданиях и лишениях цены, которую придется заплатить народу Франции за насаждаемые им внутреннее единство и внешнее величие, ни той боли, которую придется испытать ему самому, когда для короля станет очевидной необходимость выбирать между Марией Медичи, которая была его матерью и покровительницей Ришелье, и им самим. В конечном итоге именно бесцеремонное поведение королевы-матери вынудило Ришелье поставить короля перед этим выбором, хотя его собственное, во многом определенное религией, мировоззрение не могло не противиться аналогичной необходимости выбирать между его представлением (по существу своему, рыцарским) о величии Франции и мистической концепцией божественного происхождения власти ее монарха. Ему удавалось успешно избегать этой дилеммы.

Людовик XIII не всегда следовал советам Ришелье, но он никогда не шел против его стремления укрепить государственный авторитет Франции и не вынуждал его выбирать между лояльностью по отношению к его собственной персоне и преданностью интересам его королевства. Самая большая идеологическая уступка, на которую приходилось идти Ришелье, была связана с четким разграничением, которое он проводил между авторитетом папы, как единственного источника церковной власти, и самостоятельностью в мирских делах независимых политических образований Европы, из которых государства были только самыми крупными. Каким бы несущественным ни казалось нам это различие, Ришелье считался с ним до такой степени, которая практически была недоступна пониманию большинства его современников любого вероисповедания. Ришелье ставил интересы Франции выше религиозных во всем, кроме осуществления церковной власти и непосредственных церковных полномочий.

Главный вопрос, вокруг которого развернулась конфронтация Ришелье с дворянством, был выбран не им самим. Это был вопрос о дуэлях. Еще со времени смерти своего брата Ришелье был твердо убежден, что дуэли — это бессмысленное разбазаривание жизней, но для него было нехарактерно — во всяком случае до 1626 г. — позволять личным чувствам определять свою политическую позицию. Законы, запрещавшие поединки, существовали давно, хотя редко применялись. Ришелье, считавший, что причина их бездействия заключается в их суровости, даже пытался, вопреки желанию парламента, смягчить их, ограничив в феврале 1626 г. применение смертных приговоров только теми случаями, когда дуэли действительно приводили к смерти или когда секунданты также дрались между собой.

Парламент был вынужден зарегистрировать новый закон 24 марта. Остальных дуэлянтов предполагалось лишать должностей, а тех, кто посылает вызов, — ссылать на три года. Теперь закон начали время от времени применять, и «дворянство шпаги» было возмущено участившимися случаями лишения должностей и высылки. Со своей точки зрения, граф де Бутвиль-Монморанси в интересах именно этой аристократии сознательно решил вызвать гнев короля. Он был первым дуэлянтом Франции и дрался на двадцати одном поединке, один из которых стоил жизни сразу двоим. Один из его собственных секундантов недавно был убит, и Бутвиль предусмотрительно ретировался во Фландрию со своим кузеном и другим секундантом, Ромадеком де Шапелем. Впоследствии король дал де Бутвилю понять, что он может вернуться во Францию, но не в Париж и не ко двору.

Барон де Беврон хотел отомстить за последнюю жертву Бутвиля. За обедом в Брюсселе по инициативе короля, казалось, уже состоялось примирение, но Беврон все-таки послал свой вызов. Де Бутвиль, взбешенный королевским декретом, согласился на поединок, но в Париже, среди бела дня, с дерущимися секундантами и на Королевской площади — недавно отстроенной, самой стильной, богатой и красивой в Париже, где в 1612 г. проводилось известное празднество в честь королевской помолвки, а в 1620 г. — еще более знаменитый турнир, победителем в котором стал сам Людовик. Тот факт, что секунданты тоже будут драться, не оставлял никаких сомнений в том, что поединок должен повлечь за собой смертный приговор, даже если на нем никого не убьют. Предполагалось, что король не посмеет зайти настолько далеко, чтобы казнить одного из рода Монморанси.

Дуэль состоялась в среду 12 мая 1627 г. в 2 часа дня. Шапель, секундант де Бутвиля, убил одного из секундантов де Беврона, Бюсси д’Амбуаза, тем самым закончив поединок, в котором был серьезно ранен второй секундант де Бутвиля. Король был в ярости. Де Беврон со своим уцелевшим секундантом сбежал в Англию, но де Бутвиль и Шапель были схвачены в Витри-ан-Пертуа, по пути в Лотарингию; их нашли на почтовой станции два эмиссара, посланные матерью убитого для того, чтобы охранять принадлежавшее ему имущество. Этих двоих арестовали, и король отправил им навстречу из Парижа отряд из 320 всадников. Арестованных уже сопровождал местный кавалерийский отряд из 140 человек. Парижский парламент не стал медлить, получив распоряжение короля о немедленном слушании дела, и обвиняемые были приговорены к смерти.

По словам Конде, опубликованным в «Mercure français», де Бутвиль всего лишь удовлетворил потребность защитить свою честь — главную из ценностей, признаваемых аристократическим обществом. «Mercure», однако, не упоминает ни о том, какие параноидальные формы приобрела эта потребность де Бутвиля, ни о том, что в своем парижском доме он устроил дуэльную школу. На прошение о помиловании Ришелье ответил, что он не может и не должен вмешиваться в это дело. Несмотря на многочисленные просьбы и мольбы высшей аристократии о помиловании, 21 июня был провозглашен окончательный приговор, а исполнение его было милостиво и против обыкновения отложено на двадцать четыре часа. Ришелье, чьи письма свидетельствуют о том, что намного позже он все-таки интересовался обстоятельствами, при которых дуэли простительны с точки зрения морали, представил королю все доводы за и против снисходительности, в заключение не слишком настойчиво порекомендовав смягчить приговор и заменить смерть пожизненным заключением, но в то же время посоветовав королю принимать решение в соответствии с государственной необходимостью. Когда пять самых знатных дам королевского двора лично пришли, чтобы подать королю последнюю петицию о помиловании, Людовик XIII был тронут, но, будучи не в силах простить публичного оскорбления своего достоинства, а также зная, что снисходительность, по мнению Ришелье, может привести только к дальнейшему падению королевского авторитета, не принял просительниц. Двое дуэлянтов были обезглавлены на Гревской площади 22 июня в 5 часов дня. Вместо оставшихся невредимыми двух их противников были повешены чучела.

Тем временем гугеноты во Франции объединялись, а отношения Франции с Англией, где теперь пребывал в изгнании де Субиз, ухудшались. Бекингем, которым помимо прочего двигало еще и оскорбленное самолюбие, снаряжал корабли в попытке помешать усилиям Ришелье превратить Францию в ведущую морскую державу. На западном побережье и католические, и гугенотские общины хотели быть уверенными в том, что из-за создания торговых морских компаний они не упустят из рук своей выгоды. Письма Ришелье свидетельствуют о том, что он пытался унять их тревогу в феврале 1627 г., немного расслабился в марте, но в апреле возобновил настойчивые уговоры, добавив к ним предупреждения о возможной опасности нападения со стороны моря. Благодаря капуцинам отца Жозефа Ришелье был очень хорошо информирован о потенциальных возможностях торгового обогащения в Северной и Южной Америке, которые предоставляет господство на море. Можно даже рассматривать религиозные столкновения как тлеющий запал, который привел к взрыву таившиеся внутри торгового соперничества антагонизмы.

В этот момент Ришелье сделал то, что поначалу казалось одним из его мастерских ходов. Предупрежденный графом дю Фаржи, французским послом в Мадриде, о том, что Рубенс находится в Мадриде под предлогом работы над картиной, а на самом деле — в качестве одного из агентов Оливареса в Испанских Нидерландах, Ришелье раскрыл планы заключения мира между Нидерландами и Англией и попытался предотвратить это, создав 20 марта 1627 г. франко-испанский наступательный союз, направленный против Англии. К несчастью, оказалось, что этот союз ни для кого не представляет серьезной угрозы.

Ришелье, которого детально информировали о приготовлениях и намерениях Англии, услышал в мае о том, что на английские корабли грузят зерно. Он сам сосредоточил в Пуату армию, генералом которой значился Гастон, брат короля, однако реальное командование осуществлял герцог Ангулемский. Хотя формально война Франции не объявлялась, было ясно, что действия англичан будут направлены против Ла-Рошели и островов Ре и Олерон, расположенных у входа в ее бухту, с тем чтобы попытаться поднять гугенотское восстание во Франции. В течение ранней весны 1627 г. Ришелье организует оборону, выделяя на необходимые нужды собственные средства и потратив в общей сложности около двух миллионов ливров, к которым он добавил четыре миллиона, собранных как частные пожертвования.

19 июня Бекингем отдает приказ об отправке в Ла-Рошель нескольких пехотных полков, ошибочно полагая, что там их ждет радушный прием. Корабли должны были высадить гарнизон и отправиться дальше, чтобы освободить английские корабли с грузом вина, все еще стоявшие в Бордо и по-прежнему служившие поводом для большого недовольства. 27 июня Бекингем отправляется в плавание с 98 кораблями, из которых 74 были боевыми, а остальные везли припасы. В его распоряжении были 4000 матросов и морских офицеров, а также еще 8000 вооруженных человек. Бекингем заявлял, что его цель — заставить французского короля уважать права гугенотов — граждан Ла-Рошели.

О выходе английского флота из Портсмута в Париже стало известно 30 июня, через три дня после его отплытия. Немного позже был получен рапорт о том, что корабли уже стали видны из Бреста. Тем временем герцог де Роган собирал гугенотские силы на юге. Людовик XIII и Ришелье выехали из Парижа на юго-запад 28 июня, но Людовик почувствовал сильное недомогание в Вильруа, во время второй остановки на ночлег. Ришелье самого мучили лихорадка и бесконечные мигрени, но он день и ночь проводил у постели короля, лично ухаживая за ним. Этим двум людям пришлось полагаться друг на друга в осуществлении своего общего патриотического замысла, в данный момент зависевшего от них обоих, и Ришелье ни на мгновение не забывал о том, что смерть Людовика XIII повлечет за собой восшествие на престол его брата.

Восхищенные отзывы о том, насколько сосредоточенно и самозабвенно Ришелье вкладывал всю свою нервную энергию в ведение дел, стали общим местом. Однажды в течение четырех недель он отправлял по семь и более курьеров в день. Многие из его подчиненных были духовными лицами, обладающими талантом организации военных действий; они прочесывали побережье в поисках всего, что плавает и может быть использовано для оказания помощи Сен-Мартену — более крупному из двух фортов на острове Ре. Если падет Ре, нельзя будет защитить остров Олерон, а если падет и он, Ла-Рошель нельзя будет отрезать от моря.

Именно из-за болезни короля — по-видимому, очень серьезного обострения его проблем с кишечником, несомненно усугубленного тревогой по поводу политической и военной ситуации, — командование армией численностью около двадцати тысяч, нацеленной на Ла-Рошель, было передано герцогу Ангулемскому. Королю новостей не сообщали, поскольку они могли только расстроить его. Рассмотрение общих вопросов было передано Марии Медичи, чтобы освободить короля от забот по управлению землями к северу от Луары на период проведения кампании. Шомбер отвечал за военные приготовления, а Ришелье — за военно-морские силы и в целом за оборону западного побережья.

Утром 20 июля, во вторник, флот Бекингема появился у берегов острова Ре, тысячный гарнизон которого под командованием талантливого генерала (maréchal de camp) Туара был рассредоточен по двум фортам. Один из них — Сен-Мартен — был полностью во всеоружии и практически неприступен, другой же, Ла-Пре, все еще пребывал в состоянии неготовности. Несмотря на опустошительные налеты англичан, Ришелье удалось собрать флот из пятидесяти кораблей.

21 июля англичане открыли огонь по двум этим фортам. Туара не смог предотвратить высадки 2000 людей Бекингема у Саблансо, на самой восточной оконечности острова, расположенной ближе всего к Ла-Рошели, и ему пришлось отступить. К 27 июля он уже вынужден был укрыться в Сен-Мартене, оставив остальной остров Бекингему, который теперь смог высадить все свои войска. Бекингем гарантировал Туара перемирие, для того чтобы тот мог похоронить своих убитых, и благородно отдал им дань уважения. Имел место и чисто рыцарский обмен дынями и оранжадом. На самом деле Туара потерял убитыми около 200 человек, включая собственного брата. Теперь он оказался в осаде, доступы к Сен-Мартену как с суши, так и с моря были блокированы.

Туара был отрезан от снабжения, болен, а его гарнизон начинал терять моральный дух. Положение казалось ему настолько безнадежным, что он послал на материк трех пловцов с одним и тем же отчаянным сообщением: он не в силах больше держаться. Только один из них доплыл до берега, но Ришелье все-таки смог снарядить флот в пятнадцать небольших кораблей с продовольствием, из которых тринадцати удалось прорваться к форту ранним утром 7 сентября благодаря высокому приливу. Во время следующего прилива, 7 октября, англичане были уже во всеоружии, и состоялась битва. На этот раз двадцать пять из тридцати пяти кораблей с провизией и подкреплением прорвали блокаду. Ришелье и Шомбер, понимая, что Туара вряд ли удастся продержаться дольше, чем до середины ноября, задумали смелый план переброски с острова Олерон 6000 человек, 300 лошадей и шести пушек под командованием Шомбера.

Предупрежденные и напуганные англичане вынуждены были 6 ноября предпринять поспешный и плохо подготовленный штурм форта. Он был отражен, отчасти из-за того, что лестницы оказались слишком короткими. Когда Шомбер, прибывший ночью 8 ноября с пятьюдесятью четырьмя шлюпками, высадился на берег, он обнаружил, что все англичане покинули остров. Погибло более полутора тысяч англичан, прежде чем остальные, забрав с собой де Субиза, смогли отплыть, спасенные благоприятствовавшим им течением. Марийак написал донесение, в котором сообщалось, что победа была, главным образом, заслугой Ришелье. Ришелье, в черной сутане, кирасе, накрахмаленном воротнике, фетровой шляпе с плюмажем, с рапирой под красной кардинальской мантией, сам руководил окончательным взятием острова.

Когда Бекингем только прибыл сюда, де Субиз отправился в Ла-Рошель, где жила его мать, герцогиня де Роган, чтобы разведать обстановку в самом городе. Поначалу его отказывались принять, и мэр умолял его уйти, но в конечном итоге ему удалось расколоть население на две части: тех, кто хотел мира, процветания и не желал иметь с англичанами ничего общего (это были по преимуществу купцы и должностные лица), и тех, кто под влиянием своих пасторов стремился установить теократическое правление. Именно из рядов последних и был выбран новый мэр. Восемьсот горожан отправились предлагать свои услуги Бекингему, а Ла-Рошель провела лето, осторожно оценивая ситуацию на предмет извлечения из нее каких-либо религиозных преимуществ без ущерба для коммерческого процветания.

Предположительно, именно осуществленный Ришелье 7 сентября успешный прорыв блокады острова Ре со стороны моря побудил гугенотов 10 сентября обстрелять французские отряды, проводившие вокруг города подготовку к осаде, и тем самым начать открытые враждебные действия между городом и королем. До сих пор жители крепости считали себя верными королю, но они связали себя с англичанами, использование которыми Ла-Рошели в качестве плацдарма Ришелье твердо намерен был предотвратить. Он объясняет свою политику в письме от 8 октября к Конде, на которого было возложено подавление мятежа в Лангедоке. Вопреки навеянным крестовыми походами фантазиям Берюля, возведенного в сан кардинала по рекомендации Ришелье и просьбе короля, а также мнению отца Жозефа, Ришелье ясно давал понять, что его заботит не религия, а политика. Гугеноты, по его мнению, стали представлять реальную угрозу единству Франции.

Король к этому времени уже выздоровел, но он едва избежал гибели, и его новый доктор, преемник Эруара, настаивал на осторожности. Стратегическое управление по-прежнему находилось в руках Ришелье, хотя с августа 1627 г. в рассылаемых приказах значилось: «отдан в присутствии короля». Ришелье также принял на себя непосредственное командование армией. Как и его генералы, Луи де Марийак и Бассомпьер, Ришелье старался избежать непосредственного штурма, отдавая предпочтение плану королевского архитектора Метезо, заключавшемуся в том, чтобы отрезать город со стороны открытого моря, построив поперек гавани, но вне пределов досягаемости крепостных орудий, полуторакилометровую дамбу из булыжников, каменной кладки и разоснащенных старых кораблей, с пушками, стоящими на прикрепленных к ней плавающих платформах; дамба должна была иметь небольшой, способный пропустить только маленькое судно разрыв, на который были нацелены артиллерийские орудия. Королевский флот предполагалось разместить поблизости. План был успешно осуществлен, и к январю 1628 г. Ла-Poшель была надежно блокирована и со стороны суши, и со стороны моря.

Состояние здоровья короля не позволяло ему снова присоединиться к армии, но он был достаточно дееспособен для того, чтобы вернуться в Париж, наделить королеву-мать полномочиями регента на время своего отсутствия, а 20 сентября отправиться в Блуа, куда к нему 1 октября приехал Ришелье. 7 октября они снова встретились в Партене, чтобы вместе отправиться в Ла-Рошель, куда прибыли 12 октября. Ришелье сразу же занялся подготовкой всего необходимого для осады, — от судов из Испании и Нидерландов до пушек, людей, денег и обмундирования, поступавших изо всех уголков Франции. Ришелье сделал новые займы, но создание длинной линии укреплений вокруг города продвигалось медленно, и денег, для того чтобы обеспечить тройную оплату, требуемую четырьмя тысячами солдат в качестве компенсации за энтузиазм и опасности, которым они подвергаются, едва хватало. К тому же Гастон, недовольный тем, что Людовик взял на себя командование, удалился в Париж, а Бассомпьер какое-то время отказывался выполнять приказы герцога Ангулемского.

В качестве своей ставки Ришелье выбрал маленький замок у моря — Пон-де-Пьер, — такой незащищенный и изолированный, что гугеноты решили попытаться, наняв шайку авантюристов, напасть на него и похитить Ришелье. Но они недооценили защиту, которую обеспечивала кардиналу его собственная служба информаторов. В ночь нападения заговорщики встретились не с кардиналом, а с отрядом мушкетеров и несколькими эскадронами кавалеристов: отца Жозефа, поселившегося в одном из садовых павильонов замка, вовремя проинформировал один католик из Ла-Рошели.

Людовик, которому не дали отправиться на остров Ре вместе с направленными туда отрядами, проводил время в седле, инспектируя свои войска и проводя учения. 25 ноября король писал своей матери, что он не обретет покоя до тех пор, пока не завершится это предприятие. Однако он снова заболел и был вынужден покинуть линию фронта; когда он получал известия о том, что ларошельцы вырвались из крепости и захватили французских заложников, или о том, что к городу смог пробиться груженный продовольствием корабль, Людовик впадал в депрессию. Ришелье, которого попросили предоставить общий отчет о ситуации, вынужден был сообщить королю, что гугеноты, Англия, Савойя, Лотарингия и император Фердинанд II сформировали антифранцузский блок. Для Ришелье, чье будущее и мечты сейчас зависели от упреждающего сокрушительного удара по гугенотской оппозиции во Франции — необходимой прелюдии к созданию национального государства, — единственно возможным решением было скорейшее взятие Ла-Рошели.

В мрачном настроении, раздраженный на Ришелье, психически подавленный и физически больной, король отбыл в Париж за врачебным советом. Ришелье убедил Людовика оставить все командование на него, наделив его чином Général de l’armée du Roi devant La Rochelle et provinces circonvoisines (генерал армии короля при Ла-Рошели и в окружающих провинциях) и оставив при нем двух государственных секретарей. Людовик уехал 10 февраля, разразившись слезами сразу после того, как расстался с кардиналом, и оставив эмоциональную записку со словами благодарности и тревоги за него, а также с настоятельной просьбой избегать опасностей; тем же вечером он написал Ришелье еще одно письмо, заверив в постоянстве своей привязанности и в том, что, лишенный его наставничества, он ощущает чувство утраты. Ришелье, у которого сразу же снова начался жар, был тронут, получив письмо короля, и не менее эмоционально ответил ему. Он продолжал ему писать, детально докладывая обо всем происходящем, а Людовик внимательно читал эти письма, делая на них пометки.

Кампания шла из рук вон плохо. Армия Ришелье разваливалась на части, теряла моральный дух, а вылазки гугенотов становились более частыми и успешными. 12 марта 1628 г. была предпринята неудавшаяся попытка проделать брешь в городской стене, у ворот Порт-Мобек, через которые проходили лодки, добывавшие соль из болот. Место предполагаемого пролома находилось над канализационной сетью, о которой было известно отцу Жозефу. Сам Ришелье в сопровождении около пяти тысяч человек прождал всю ночь, готовый войти в город, но группа подрывников заблудилась.

Внутренние враги Ришелье пытались задержать короля в Париже, оставив кардинала на произвол судьбы перед лицом, как казалось, неудавшейся блокады, но Людовик сдержал свое обещание вернуться в апреле и, прибыв под Ла-Рошель в понедельник Страстной недели, был обрадован сильно продвинувшимся строительством дамбы. Мария Медичи написала Ришелье о том, как доволен король всем, что тот сделал. Когда в мае показался английский флот с провизией для осажденного города, Людовик запретил Ришелье лично участвовать в морском сражении на одном из кораблей. Английский флот отступил прежде, чем орудия, расположенные вдоль дамбы, успели дать первый залп. Предприняв чисто символическую попытку оказать помощь голодающим жителям Ла-Рошели 16 мая, английский флот необъяснимым образом удалился 18-го числа.

Жители Ла-Рошели возлагали свои надежды на огромный флот из более чем 150 кораблей, который, как говорили, снаряжает Бекингем. Затем пришло известие о том, что Бекингем 23 августа убит Джоном Фелтоном — офицером-пуританином, служившим под его началом и руководствовавшимся как религиозными, так и личными мотивами. Тем не менее 28 сентября флотилия из 114 кораблей прибыла. Два дня спустя англичане обстреляли с кораблей орудия, расположенные на дамбе. Ришелье и король лично вели огонь из пушки с незащищенных позиций напротив кораблей. 3 и 4 октября продолжалась перестрелка, затем разразился четырехдневный шторм, после чего английские корабли отступили. Французские войска теперь имели преимущество. Именно в этот момент Ла-Рошель решила начать переговоры. «Mercure» сообщала, что ее жители пытались есть кожу, отваренную в жире. Мясо собак и ослов считалось деликатесом. Более 13 000 человек умерли от голода. Капитуляция была подписана 28 октября.

Жителям гарантировались свобода вероисповедания и всеобщая амнистия, и только менее дюжины лидеров должны были быть высланы на шесть месяцев без конфискации имущества. Восстанавливалось отправление католического культа, одну из гугенотских церквей предназначили под католический собор. Отец Жозеф отказался от предложенного ему нового Ларошельского епископата. Старые привилегии и органы самоуправления города ликвидировались, и назначался интендант, ответственный перед короной за финансы, суд и обеспечение порядка. Стены и бастионы города, кроме тех, которые защищали его с моря, подлежали сносу. Ришелье, стремившийся к мирному сосуществованию с гугенотами там, где это не вело к политической опасности, и видевший главную свою задачу на этом этапе в том, чтобы привести к покорности лангедокских гугенотов, считал такие меры слишком суровыми. Когда французские войска 30 октября вошли в город, в нем оставалось всего 5400 жителей из 28 000. Свыше ста человек умерло из-за того, что их организм не смог воспринять нормальную пищу. Людовик XIII совершил торжественный въезд в город 1 ноября, и Ришелье снял с себя военные доспехи. 10 ноября английский флот ушел. Неделю спустя Людовик вернулся в Париж, а 20 мая 1629 г. был подписан мир с Англией.

Тем временем талант, смелость и энергия Ришелье завоевали всеобщие восторженные отзывы. В отношении к нему Людовика отчетливо прослеживалась привязанность, даже несмотря на тревогу по поводу верховенства его собственной власти и неуклюжие попытки продемонстрировать ее. Когда Ришелье остановил работы по разбору стен Ла-Рошели, Людовик выказал ему свое недовольство, а Ришелье уверял просителей, что был бы счастлив, если бы принималась хотя бы половина предложений, высказываемых им королю. Тем не менее король теперь полностью зависел от него, и Ришелье играл ведущую роль в формировании государственной внутренней и внешней политики. Никаких формальных изменений не произошло, но у Ришелье уже появилась возможность издавать указы от имени короля, о которых раньше монарх известил бы соответствующего государственного секретаря. Другие государственные секретари с радостью принимали четкие, обдуманные и понятные инструкции Ришелье. Фактически он стал главным министром, как бы ни старался он не уязвлять болезненное чувство собственного достоинства короля и не забывать о формальностях: «Вашему Величеству будет угодно приказать…», «Ему будет угодно написать письмо, в котором говорится о…».

Из-за затянувшейся осады Ла-Рошели Ришелье пришлось отложить другие дела, требовавшие его внимания, в частности связанные с последствиями смерти бездетного герцога Мантуи Винченцо II Гонзага 26 декабря 1627 г.

Несмотря на спутанный клубок внутренних, династических и религиозных противоречий, в политической ситуации Западной Европы доминировала борьба за господство над центральными, в особенности немецкими, областями между австрийской династией Габсбургов и их католическими баварскими, рейнскими и испанскими союзниками, с одной стороны, и северогерманскими протестантскими князьями, с их голландскими, датскими и английскими приверженцами — с другой. Французские интересы могли бы пострадать в случае полной победы как тех, так и других сил. К счастью, вероятность и того, и другого исхода была мала, но смерть Винченцо тем не менее поставила Ришелье перед необходимостью принимать трудные решения. Дело еще больше осложнялось планами овдовевшего Гастона, который, потеряв первую жену при рождении ребенка 4 июня 1627 г., влюбился в Марию Гонзага, дочь Карла I, герцога Неверского, претендовавшего на Мантуанское герцогство, и Екатерины Лотарингской, которая умерла в 1618 г.

Эмиссары из Франции и самой Мантуи, направленные в основном по инициативе папы, убедили находившегося при смерти герцога Мантуи Винченцо подписать завещание, по которому подвластные ему территории Мантуи и Моферрата переходили его французскому кузену герцогу Неверскому. При поддержке папы, который разрешил отступить от норм кровного родства, была устроена поспешная женитьба сына герцога Неверского — герцога де Ретеля — на Марии Гонзага, племяннице и единственной близкой родственнице Винченцо, состоявшаяся на Рождество 1627 г., за день до смерти герцога. И Испанию, и Савойю, которые настойчиво выдвигали свои претензии, казалось, перехитрили, но Мантуя была имперским владением и могла быть передана герцогу Неверскому, не являвшемуся прямым наследником, только если император удостоит его герцогского титула, чего Фердинанд II, которому самому нужна была эта территория, делать не собирался.

В это время крошечный Монферратский маркизат, расположенный неподалеку от Пьемонта, имел большее значение, чем сама Мантуя, а он мог перейти в наследство по женской линии, дав внучке герцога Савойского, Маргарите, титул. Однако Мантуя и герцог Савойский уже договорились поделить эту территорию между собой. Они подписали договор в день смерти Винченцо. Хотя Франция и Испания формально оставались союзниками, их отношения обострились из-за неудачи с попыткой Испании прислать военно-морские силы на помощь осаждавшим Ла-Рошель французам, которая была предпринята с опозданием — возможно, намеренно. Теперь испанцы приступили к осаде главного города Монферрата — Казале, который господствовал над долиной верхнего течения реки По и дорогой из Генуи в Милан. Его защищали мантуанский гарнизон и французские войска под командованием дуэлянта де Беврона, изо всех сил стремившегося теперь восстановить свое честное имя.

Во Франции партия «политических католиков», по-прежнему возглавляемая Берюлем, недавно введенным в Королевский совет по просьбе королевы-матери, и пользующаяся поддержкой Марии Медичи, Мишеля и Луи Марийаков и отца Жозефа, сожалела о том, что ла-рошельские гугеноты не были наказаны более строго и им не было запрещено отправление своего культа. Все они, за исключением отца Жозефа, который был другом герцога Неверского, хотели, чтобы Людовик XIII немедленно вернулся к подавлению гугенотов в Лангедоке. С другой стороны, в декабре 1628 г. Ришелье убедили в том, что осаду Казале можно снять быстро, а действия в Лангедоке следует отложить до весны 1629 г. Король, думал он, все равно успеет вернуться в Париж к августу.

На заседании совета, состоявшемся в Париже 26 декабря 1628 г., где присутствовали королева-мать, Ришелье, хранитель печатей Мишель де Марийак, Шомбер и Берюль, Ришелье детально изложил свое мнение о том, что политические интересы Франции требуют немедленной посылки войск в Италию, что за несколько месяцев до этого уже было обещано венецианцам. Берюль и Марийак, поддержанные королевой-матерью, которая ненавидела герцога Неверского и не забыла о мятеже во время ее регентства, считали более насущным сокрушение гугенотов во имя истинной веры. Это было весьма примечательное заседание, поскольку оно обозначило разрыв между Марией Медичи и Ришелье. Людовик XIII, вняв совету Ришелье, взял три дня на обдумывание проблемы и после этого вновь подтвердил свое решение в первую очередь заняться ситуацией на Итальянском полуострове. Гастон попросил, чтобы его назначили командующим, но то ли из ревности, то ли не одобряя матримониальных планов брата, через неделю после назначения Гастона король решил сам возглавить армию.

До своего отъезда король воспользовался процедурой lit de justice и приказал парламенту зарегистрировать «Кодекс Мишо», который до падения Мишеля де Марийака ужесточит управление страной, но облегчит получение дворянского статуса. Ришелье подал королю меморандум, датированный 13 января 1629 г., в котором излагались его рекомендации; в соответствии с этой программой следовало положить конец мятежу гугенотов в Лангедоке, ослабить налогообложение простых людей, отменить полетту, урезать политические притязания парламента, превратить Францию в морскую державу, укрепить ее внешние границы, но разрушить фортификации внутри страны, избегать открытой войны с Испанией, но постепенно расширять ее территориальные рубежи в направлении Страсбурга, Женевы и Невшателя. Он также выступал за последующую аннексию Наварры и Франш-Конте, поскольку считал, что они по праву принадлежат Франции; такие операции, по его мнению, следовало проводить в течение длительного периода, неназойливо и с величайшей осторожностью.

Людовик, назначив свою мать регентшей, во главе армии выступил из Парижа 15 января 1629 г. и прибыл в Гренобль 14 февраля. Герцог Савойский заблокировал перевалы, которыми хотел воспользоваться Людовик, не без оснований надеясь поднять плату за переход. Ришелье, который двигался в авангарде, из приграничного Кьомонте написал королю, находившемуся в Ульксе, что его маршалы, Креки и Бассомпьер, собираются форсировать перевал, ведущий к Сузе, на рассвете следующего дня. Король получил письмо в 23:00, скакал верхом всю ночь и был готов в 7:00 следующего утра, 6 марта, пойти в атаку, отважно возглавив основную группу войск. 11 марта была достигнута договоренность с Савойей о цене за открытие перевалов: город Трино и 45 000 ливров ренты. Испанцы сняли осаду Казале ночью 15 марта. Король задержался в Сузе, где его посетила сестра Кристина, принцесса Пьемонтская, которая была замужем за наследником герцога Савойского и в то время ждала ребенка. Затем, оставив Ришелье с частью армии довершать начатое, Людовик вернулся в Лангедок.

Основные южнофранцузские общины гугенотов находились в Прива, Але, Юзесе, Кастре, Ниме и Монтобане, и Ришелье определил очередность, в которой их следовало занять. И Рогану, и Субизу оказывала финансовую помощь Испания, где Оливарес, как и Ришелье, всякий раз, когда это ему было удобно, прикрывал свои политические цели религиозными мотивами. Как и было запланировано, Людовик XIII начал с Прива, который он осадил 14 мая, но почувствовал острую необходимость в Ришелье, и тот прибыл 19-го числа. Прива открыл свои ворота 21 мая. Тактика заключалась в том, чтобы уничтожить все дома, деревья, урожай и сады в пригородах, продемонстрировав серьезность своих намерений, но избавив жителей города от гораздо более страшных бед, которым подвергались капитулировавшие города в других местах Европы. Ришелье был болен, ему было трудно удерживать свои победоносные войска от резни и грабежей. Отец Жозеф руководил группой миссионеров, которые проводили массовые обращения еретиков в католическую веру.

Видя, что д’Эстре готов атаковать Ним, Конде — Монтобан, а Вентадур — Кастре, лидер гугенотов герцог де Роган сдался, согласившись с приемлемыми условиями Ришелье, и 28 июня в Але был подписан эдикт о примирении. Он предусматривал амнистию, но укрепления и стены должны были быть разрушены самими жителями и за их счет, а свобода совести и отправления культа — восстановлена. Церкви возвращались католикам, и чем крупнее был город, тем хуже приходилось его гарнизону при сдаче. Герцог де Роган получил 300 000 ливров в возмещение ущерба, причиненного его имуществу, и был отправлен на некоторое время в ссылку. Впоследствии он стал одним из лучших генералов Франции.

Король оставил Ришелье с Бассомпьером, Шомбером и маршалом Луи де Марийаком наводить порядок и 15 июля отбыл в Париж, где было не так жарко. Губернатор Лангедока Анри де Монморанси должен был оказывать помощь Ришелье, который предлагал условия мира в ответ на сдачу одного города за другим. Наиболее упорный город — Монтобан — Ришелье впоследствии удостоил торжественного въезда в сопровождении двух архиепископов, семи епископов, шестидесяти других лиц духовного звания, а также 1200 всадников, из которых 1000 были местными дворянами. Он отказался от королевских почестей, которые ему готовы были оказать, но предложил отстроить заново за счет короля разрушенную главную церковь города. Эдикт о мире был должным образом зарегистрирован Тулузским парламентом, и весь юг смотрел на Ришелье как на героя.

Король снова забрасывал его требованиями приехать к нему, но здоровье Ришелье было подорвано, и следовавшие один за другим приступы лихорадки удерживали его в Пезена. Каждый из этих приступов мог оказаться смертельным. Весь август он получал письма от короля и других лиц, в которых говорилось о том, как благодарен ему король, как он полагается на него и как велика его любовь к нему. Ришелье, знавший о подверженности короля приступам гнева, о том, что он бывал вздорным, раздражительным и не стеснялся проявлять эти черты своего характера, с почти преувеличенной тщательностью старался сохранять покорное и уважительное отношение к нему. За цветистостью, с которой он выражает свою преданность королю и уверяет его в признательности за оказанное благоволение, стоит понимание того, что может настать момент, когда зависимость от Ришелье вызовет возмущение короля и тот даст волю тому, что Ришелье называл petits dégoûts («маленькими разочарованиями») — причин таких своих эмоциональных реакций не понимал даже сам король. Иностранные дипломаты отлично знали, как легко король мог довести Ришелье до слез.

Иногда король отвергал советы Ришелье. Однажды Ришелье настолько забылся, что согласился с королевским решением вернуться в прохладу Парижа из Нима, «при условии что ваше величество соблаговолит сначала совершить [торжественный] въезд в Ним». Слова «при условии» были ошибкой и вызвали вполне предсказуемый взрыв ребяческого негодования. Ришелье был назван «Вашим твердолобием» и вынужден придумывать компромиссный план, в соответствии с которым король примет приглашение удостоить город своим посещением, но в последний момент его отзовут. Людовик согласился, а на следующее утро, войдя в комнату Ришелье, заявил, что передумал и все-таки совершит торжественный въезд. Он был обязан этому своей славой, хотя никогда этого и не признавал, и был сегодня так же твердо настроен сделать это, как вчера — не делать.

Из анекдотов такого рода следует важный вывод. Он заключается не только в констатации малопривлекательного факта, что политическое будущее Европы, ее процветание и, более того, жизни сотен тысяч людей зависели от пустячных обид непоследовательных, но законных монархов, страдающих задержкой в развитии. Гораздо важнее, что Ришелье, в весьма изменчивых обстоятельствах и с использованием огромных запасов своего терпения, самоконтроля, психологической проницательности и способности пользоваться ее плодами, мог так направить взаимодействие сил, личностей и потенциальных возможностей, чтобы достичь своей цели — создания нации, осознающей себя как таковую и уверенной в себе.

К лету 1629 г. Ришелье уже не мог больше рассчитывать на помощь совета. Император по-прежнему не соглашался подтвердить права Карла I Неверского, кузена Винченцо Мантуанского и отца герцога де Ретеля, на Мантуанское герцогство. Обоснованное мнение Ришелье о том, что приоритетом Франции на данный момент должна стать ситуация в Северной Италии, стоило ему поддержки католического крыла. Его положение еще более осложнялось твердой решимостью вдовца Гастона жениться на дочери герцога, Марии Гонзага, вопреки столь же твердому стремлению Марии Медичи не допустить этого. Хотя отношения между Ришелье и королевой-матерью оставались сердечными до конца лета, к сентябрю, когда Ришелье с триумфом вернулся в Фонтенбло, она была оскорбительно холодна с ним и поздравила только Луи де Марийака. Король дважды пытался примирить их, но это отчуждение было достаточно явно продемонстрировано, для того чтобы Ришелье попытался официально, хотя и тщетно, попросить у короля отставки.

Принадлежавший к группировке «политических католиков» Мишель де Марийак, бывший член Лиги, прославившийся строительством церковных зданий, привычно и охотно заявлял о своем глубочайшем почтении к Ришелье, который отвечал ему взаимностью. Однако, судя по письму Марийака к Ришелье от 11 августа, некоторые разногласия все-таки существовали, и Ришелье пришлось опровергать слухи о возможном раздоре. Ситуация с Берюлем была еще сложнее. Он обязан был своим местом в королевском совете Марии Медичи, а (в соответствии с «Мемуарами» Ришелье) саном кардинала, полученным в 1627 г., — Ришелье, который справедливо считал его «тихим и хроническим упрямцем». Ришелье раздражали постоянные ссылки Берюля на некие явленные ему свыше «откровения», касающиеся, например, намерения Бога лично обеспечить сдачу Ла-Рошели, сделав тем самым осадные работы ненужными, или необходимости летом 1629 г. обратить свое оружие против англичан, вместо того чтобы проводить кампанию в Мантуе и Моферрате.

И Берюль, и Марийак по отдельности пытались предотвратить военную экспедицию, направленную на освобождение Казале. Но Ришелье, возможно, недооценивал прочность тройного союза, который образовали Берюль, Мишель де Марийак и Мария Медичи, преследовавшие политические в основе своей цели, представляемые как религиозные устремления. Сам Ришелье к этому времени уже осознал, что эти понятия нужно разделять. По словам Монгла, Мишель де Марийак и Берюль пробуждали в королеве-матери ревность, обращая ее внимание на то, как далеко ушел главный министр короля от былой близости с ней и в какую полную зависимость от него попал король. В своих письмах королю весной 1629 г. Берюль лицемерно уговаривает его не придавать значения семенам сомнения по поводу Ришелье, посеянным в нем письмом его матери, на написание которого он сам же, вместе с Мишелем де Марийаком, фактически вдохновил ее. Берюль и Марийак без труда эксплуатировали религиозные предпочтения Марии Медичи, и она была естественной противницей любого нападения на Савойю, правителем которой вот-вот должен был стать ее зять. В то же время Ришелье, конечно, понимал, что меры, которые он предпринимает в поддержку герцога Неверского, способствуют достижению его собственной цели — объединению Франции, поскольку лидеры французских гугенотов с энтузиазмом поддержат любой выпад против Испании, например, такой, какой подразумевает поддержка, оказываемая герцогу.

Положения не улучшала и растущая антипатия двадцатилетнего Гастона Орлеанского к Ришелье, несмотря на увенчавшееся успехом ходатайство кардинала о назначении того командующим армией, отправляемой в итальянский поход для восстановления герцога Неверского в его правах. Мария Медичи, чью неприязнь к герцогу усугубило сделанное им когда-то нелестное для нее сравнение между происхождением родов Медичи и Гонзага и которая хотела, чтобы Гастон женился на ее племяннице, сестре великого герцога Тосканского, думала, что Ришелье подстрекает Гастона идти против ее воли. Когда Ришелье изменил свое отношение и, как казалось, принял ее сторону, она сочла его просто неискренним.

Обещанное Гастону назначение в итальянскую армию, казавшееся поддержкой его матримониальных устремлений, было, вероятно, тем поворотным моментом, когда отношение Марии Медичи к Ришелье окончательно стало враждебным, хотя обида на то, каким образом Ришелье завладел ранее принадлежавшим ей главенствующим положением в Королевском совете, зрела на протяжении многих месяцев. Тем не менее она подарила ему Буа-ле-Виконт и дала 180 000 ливров за успешное взятие Ла-Рошели. 30 апреля 1628 г. Ришелье пришел в отчаяние, пытаясь заставить Марию Медичи поверить, что для него нет большей заботы — не исключая даже собственное спасение, — чем угодить ей.

Когда король взял на себя командование отправляющейся в Мантую армией, вместо того чтобы остаться в Париже и вдохновлять народ на поддержку его стратегических планов, как поначалу надеялся Ришелье, Гастон пришел в негодование. Его уже заставили в присутствии Людовика XIII, матери, Берюля, Марийака и других пообещать отказаться от намерения жениться на Марии Гонзага. Мария, в шесть лет оставшаяся без матери, воспитывалась по преимуществу при французском дворе и жила по воле отца у его сестры, мадам де Лонгвиль. Теперь герцог Неверский велел своей дочери вернуться домой и послал эмиссара для ее сопровождения, но Гастон собирался похитить Марию Гонзага при соучастии ее тетки. Его негодование сменилось яростью, когда он узнал, что Мария Медичи послала в находившийся в Куломье замок мадам де Лонгвиль вооруженный отряд и фактически заточила хозяйку замка и ее племянницу в королевских покоях в Венсенне, для того чтобы не дать Гастону увезти ее в Нидерланды. Руководствуясь скорее страстью, чем логикой, Гастон обратил свой гнев против Ришелье, и сделал это с такой силой, что кардинал не без оснований увидел в этой ссоре между Гастоном и его матерью просто ширму, за которой все это время скрывался союз, заключенный ими против него самого.

Ришелье написал кардиналу де Ла Валетту, что он просто поддерживал короля в его противодействии женитьбе Гастона. Мария Медичи заявила, что удовлетворена таким объяснением. По возвращении Ришелье Гастон ретировался в Лотарингию. Поскольку он был наследником трона, он вполне мог требовать восстановления в правах на его собственных условиях, каковыми были губернаторство в Орлеане и 200 000 ливров. 2 января 1630 г. он выехал из Нанси в Париж и оставался там, фактически исполняя обязанности короля, пока Людовик воевал, а его мать в течение года осуществляла полномочия регентши в Лионе, где тогда находился двор.

Тем временем совет Филиппа IV рекомендовал ему отказаться от соглашения по Казале и Сузе. Испанский генерал Спинола, который в свое время, приехав по приглашению Ришелье в Ла-Рошель, восхищался организацией ее осады, был назначен командующим испанскими войсками в Италии и снова осадил Казале, где находился французский гарнизон под командованием маршала Туара. Император, возмущенный отказом герцога Неверского подчиниться направленному им полномочному представителю, послал двадцатитысячное войско вверх по Рейну, через Граубюнден и перевал Шплюген, для осады Мантуи и вторжения в Венецию. К нему присоединилась испанская армия, что довело общую численность войск до 44 000 человек. Обеспокоенный папа отправил к мантуанской границе 11 000 человек.

В конце ноября Ришелье удается с большим трудом убедить короля в необходимости отправки армии в Италию. Он провел последние месяцы 1629 г. в Париже, где приобрел землю (на которой впоследствии будет построен Пале-Кардиналь), устроил показное Рождественское празднество для двора, а 29 декабря, вынужденный распрощаться с королем и двумя королевами — Марией Медичи и Анной Австрийской, — отправился в Италию с кардиналом Ла Валеттом, Монморанси, Шомбером и Бассомпьером.

18 января он достиг Лиона, а 1 февраля — Гренобля. Он с головой погрузился в формирование войск, организацию поставок и разработку стратегий. По Турину, где ожидаемого сопротивления не последовало, Ришелье проехал верхом, в шитой золотом сутане, кирасе, шляпе с плюмажем, со шпагой на поясе и пистолетами в седельной сумке, прежде чем снова пересесть в свою карету. Король должен был взять на себя командование, как только уладит дела с братом в Париже. Это продолжалось до 18 апреля. Людовик выехал 23 апреля и прибыл в Лион 2 мая, оставив двух королев и свой совет в Дижоне.

Карл Эммануил, герцог Савойский, только делавший вид, что выполняет свои обязательства по отношению к Франции, предпринимал все от него зависящее, чтобы остановить продвижение французов. Ришелье, по-прежнему остававшийся сторонником минимального насилия, но отнюдь не «позорного» мира, отобрал у герцога Савойского город Пиньероль, находившийся к юго-западу от Турина. Считалось, что это был решающий шаг, который сделал войну с Испанией неизбежной. Папа послал своего представителя, чтобы тот потребовал возвращения Пиньероля Савойе. Его звали Джулио Мазарини, и он был секретарем Панчироли — папского нунция в Турине, на которого была возложена обязанность восстановления мира между католическими князьями.

И король, и Ришелье сочли условия папы совершенно неприемлемыми. Давление на Францию в связи с этой военной экспедицией тем не менее возрастало, а памфлетная война усиливалась. Хотя Людовик XIII по совету Ришелье и всех своих генералов вторгся теперь в Савойю, чтобы захватить Аннеси и Шамбери, он чувствовал себя обязанным послать Ришелье в Лион для объяснения сложившейся ситуации Мишелю Марийаку и Марии Медичи, которые по-прежнему относились к операции весьма скептически. Марийак перенес центр тяжести своих возражений с необходимости защищать и распространять католицизм на насущную потребность внутренних реформ во Франции, где нищета, страдания, бедствия и настоящий голод были истинными причинами периодически вспыхивавших восстаний. Ответом Ришелье было то, что король выбрал «более великодушное решение» (le parti le plus généreux). Слово généreux здесь особо примечательно. В то время Декарт, например, считал «великодушие» (générosité) главной из всех добродетелей, воплощением «славы» (gloire), героическим качеством, свидетельствующим о личной чести (обычно без всякого этического содержания), а ее обретение считалось высочайшей моральной целью во Франции начала семнадцатого столетия.

Мария Медичи дважды отказывалась приехать для дальнейших переговоров в Гренобль или Визиль, расположенный в нескольких километрах южнее, и король в конце концов велел Ришелье сопроводить его обратно в Лион, где состоялось заседание совета. Тон Марийака был до такой степени дерзким, что король счел необходимым удалиться. К 24 июня Людовик должен был вернуться в Гренобль и, убежденный в том, что Марийака следует изолировать от Марии Медичи, приказал ему следовать за ним. Марийак, который, будучи хранителем печатей, всегда должен был находиться в непосредственной близости от короля, задержал его, пытаясь убедить в том, что состояние здоровья его величества не позволяет ему двигаться дальше Гренобля. Ришелье находился под сильным давлением королевы-матери и ее окружения, требовавших позволить королю — под предлогом заботы о его здоровье, а на деле для того, чтобы отменить кампанию, — покинуть армию и остаться в Лионе. Ришелье понимал, что отъезд короля будет означать развал армии, а королевский медик подтвердил, что для королевского здоровья поездка в Сен-Жан-де-Морьен будет полезнее, чем жизнь в Лионе в июне. Тем временем в армии буйствовала эпидемия.

Однако Карлу Эммануилу Савойскому в июле суждено было умереть, а его сыном и преемником был Виктор Амадей, доброжелательно настроенный в отношении французов и женатый на сестре Людовика XIII Кристине. Тем временем на помощь Карлу Лотарингскому прибывали имперские войска, угрожавшие восточным границам Франции. Монморанси удалось одержать победу над савойской армией, устроив засаду к северо-западу от Турина, но поддержать савойцев спешил теперь сам Валленштейн, генерал имперской армии, со своим войском. 18 июля 1630 г. Мантуя пала и была разграблена по преимуществу протестантскими отрядами армии католической империи; и герцог Неверский, и де Ретель были взяты в плен.

Ришелье в конечном итоге пришлось посоветовать королю вернуться в Лион, в то время как сам он остался в Сен-Жане. Когда там вспыхнула эпидемия, король приказал Ришелье тоже вернуться в Лион, куда тот и прибыл 22 августа, уже проинформированный Бюльоном (в будущем — суперинтендантом финансов) о враждебных по отношению к нему чувствах, захлестывающих окружение королевы-матери. Ришелье тем не менее продолжал оказывать ей знаки внимания, посылая небольшие подарки и выражения преданности. Она отвечала только через секретарей, до тех пор пока король не заставил ее писать лично. Утешением для Ришелье служил только поток доброжелательных писем от короля.

Ситуация в Италии улучшалась. Казале получил подкрепления. Чтобы угодить Марийаку и королеве-матери, которые по-прежнему относились к нему холодно, Ришелье убедил короля поручить Луи де Марийаку, сводному брату хранителя печатей, вместе с Шомбером командование в Пьемонте, поскольку Монморанси был болен. Эмиссар папы Мазарини теперь выступал посредником при заключении соглашения, в соответствии с которым ожидающий окончательного решения своей судьбы город Казале должен принадлежать империи, в то время как за Туара остается его цитадель.

3 июня император собрал курфюрстов в Регенсбурге, для того чтобы они объявили его сына преемником. Ришелье послал на переговоры отца Жозефа, хотя официальным полномочным представителем был Брюлар де Леон, французский посол в Швейцарии. Отец Жозеф, везший с собой верительные грамоты, подписанные королем, провел обширные консультации с Валленштейном и прибыл в Регенсбург 29 июля. У Брюлара было два пакета инструкций — открытый и секретный. Открытые инструкции давали ему полномочия договариваться о мире в Италии вообще и о принятии Францией на себя соответствующих обязательств.

Для Ришелье миссия Брюлара заключалась преимущественно в том, чтобы нарушить планы императора, касающиеся наследования власти в империи, и помешать поиску им союзников для войны с немецкими протестантами. Но 18 июля пала Мантуя, и инструкции Брюлара могли быть восприняты как одобрение урегулирования мантуанского вопроса, возможно, в обмен на уступки французам где-нибудь в другом месте. 11 августа Брюлару и отцу Жозефу было сказано, что любые итальянские соглашения возможны только в случае отказа Франции от своих обязательств перед Венецией, Нидерландами, Данией и Швецией. Брюлар ответил, что для заключения такого договора он должен получить дополнительные полномочия.

Ришелье почувствовал себя нездоровым, а Людовик и вовсе заболел всерьез. Брюлар и (по настоянию императора) отец Жозеф 13 октября подписали договор, по которому испанцы должны были оставить Казале, а имперские войска — Мантую, до тех пор пока император не примет решения о наследовании. Владения мантуанских герцогов закреплялись за герцогом Неверским, но он не должен был строить укрепления в Казале, а французы оставляли за собой в Италии только Пиньероль и Сузу. Франция не должна была оказывать поддержки врагам императора. Хотя Брюлар, отец Жозеф, а во Франции Ришелье и Бугийе были довольны первым отчетом об этом договоре, который они получили 20 октября, два дня спустя Ришелье пришел в ярость, прочитав его полный текст в Роане, а в особенности то место, где говорилось об обязательстве Франции сохранять нейтралитет в отношении Германии. Этот договор не может быть ратифицирован, резко заявил король Брюлару 22 октября. Оказалось, что необходимости в этом и не было. Мазарини договорился о приемлемом соглашении в Италии. Испанцы уйдут из Казале и Монферрата, если французы покинут цитадель и вернут Савойе оккупированные ими территории.

Не нуждаясь в помощи отца Жозефа, немецкие князья отправили в отставку Валленштейна и не дали своего письменного согласия на предложенный императором порядок наследования. Пререкания между заинтересованными сторонами по поводу того, является или нет Регенсбургский договор обязательным к исполнению и нуждается ли он в ратификации, продолжались, все больше напоминая чудовищную настольную игру, терявшую всякую связь с реальной политикой. Истинных победителей не было. Достойно сожаления то, что герцог Неверский, когда-то построивший и снарядивший пять величественных галеонов для «крестового похода», нашел свое новое герцогство разоренным грабежами и эпидемией, которые оставили в живых лишь двадцать пять процентов его населения. Болезнь унесла двух его сыновей, а сам он вынужден был брать в долг мебель для своего дворца. Денежное обращение в Мантуе было разрушено, а живописец Гвидо Рени отказался выполнять для него заказы, поскольку предложенная плата была ничтожна.

Людовик XIII уехал из Сен-Жана в Лион 25 июля 1630 г., сумев не заразиться чумой и выжить после суровых процедур своего медика, который был поклонником кровопусканий и слабительного. Без Ришелье он чувствовал себя растерянным. Он возобновил финансирование голландцев, которые воевали с Габсбургами, но был весьма осторожен, когда Густав Адольф попросил о полноценном союзе со Швецией. Ришелье разрывался между необходимостью руководить операциями в Италии и желанием не дать королю подпасть под влияние царившей в Лионе атмосферы, враждебной по отношению к стратегическим планам кардинала. 13 августа врач короля написал Ришелье, что его подопечный чувствует себя хорошо, и 22 августа Ришелье прибыл в Лион.

22 сентября у короля поднялась температура во время заседания совета, и Ришелье переправил его через Сону в резиденцию архиепископа, где Людовик был уложен в постель. Жар усиливался, и ежедневные кровопускания ничего не могли с этим поделать. Королева-мать не отходила от постели больного, и доктора начали опасаться за его жизнь. Людовик попросил своего духовника сказать, не умирает ли он, и отец Сюффрен дал ему понять, что некоторые основания для беспокойства есть. Король исповедался и попросил о последнем причастии и соборовании. Кардинал, архиепископ Лионский, причастил его.

29-го Людовику стало хуже, у него начались сильные боли. Он был миропомазан и приготовился к смерти, помирившись с матерью и попросив передать своим подданным, что просит у них прощения. В 10 часов пополудни прорвался, как мы теперь знаем, кишечный нарыв и начались сильное кровотечение с гноем и дизентерия. Доктора не думали, что он доживет до следующего дня. Он позвал Анну Австрийскую и обнял ее, затем что-то шепотом сказал Ришелье. К этому времени кровотечение стало ослабевать, а боль — уменьшаться. Выздоровление прошло быстро и гладко. Все это время Ришелье утопал в слезах, его письма к Шомберу и д’Эффиа свидетельствуют о силе его эмоций. Его, естественно, обвиняли в том, что он подверг опасности жизнь короля, настояв на экспедиции в Савойю. Все гадали, каким будет состав совета после смерти короля и восшествия на престол Гастона. Может ли Анна Австрийская выйти за него замуж? Будет ли Ришелье отправлен в ссылку, заточен или же казнен? Документальные свидетельства подтверждают, что все эти варианты обсуждались. Есть даже некоторая вероятность того, что Ришелье готовил побег: как говорили, в Авиньон.

Во время выздоровления короля мать пыталась говорить с ним о Ришелье, и, похоже, именно ее действия стали причиной того, что король снова на неделю впал в лихорадку. Когда она вернулась к попыткам оказать на него давление, он ответил ей так же, как в августе: Ришелье — лучший слуга Франции, которого она когда-либо знала. Людовик отложил все споры до возвращения в Париж. Он выехал вместе с Ришелье 19 октября и получил в Роане текст Регенсбургского договора. Людовик решил продолжить путешествие, оставив Ришелье дожидаться королевы-матери, Марийака и Бутийе, чтобы провести заседание совета. Марийак хотел ратифицировать договор, но большинство было против него. Ришелье регулярно получал письма от королевского медика, а затем и от самого короля, который выздоровел настолько, что смог проскакать галопом от Версаля до Парижа.

Ришелье сопровождал Марию Медичи в ее путешествии на корабле, и они неплохо ладили друг с другом. Королева-мать предложила Ришелье сесть в ее карету. Военный мемуарист Фонтене-Марей справедливо считает, что она притворялась — из ее переписки нам известно, что она требовала отстранения Ришелье от дел. 5 ноября Ришелье прибыл в Фонтенбло. Мария Медичи вернулась в Париж, чтобы готовить вместе с Марийаком отставку Ришелье, а сам он направился в Сен-Жермен, в то время как король находился в Версале, где охотился и откуда посылал кардиналу предупреждения о том, что его мать не изменила своего отношения к нему. В Лувре шел ремонт. Мария Медичи отправилась к себе домой, в Люксембургский дворец.

9 ноября Ришелье хотел побеседовать с королем, но его попросили подождать. Король сам приехал в Париж, остановившись неподалеку от матери, на улице Турнон, и Ришелье, терзаемый тревогой, отправился в Малый Люксембургский дворец. Лично представ перед Марией Медичи, он снова получил холодный прием. В воскресенье 10 ноября король навестил свою мать, которая приказала запереть все двери. Затем она потребовала отставки Ришелье, сказав, что король должен выбирать между нею и кардиналом. Когда их беседа с королем с глазу на глаз достигла высшего накала, без стука в комнату вошел Ришелье.

Ришелье, конечно же, предупредили, что король остался наедине со своей матерью, и он немедленно понял, что Мария Медичи, должно быть, требует его отставки. Она лично уволила всех тех из своего окружения, кто был назначен или рекомендован Ришелье, в том числе и его племянницу мадам де Комбале, которая в слезах попалась ему навстречу. Он хорошо знал план этого здания еще с тех пор, когда находился на службе у Марии Медичи. В трех свидетельствах современников говорится, что Ришелье почти не сомневался в том, что дверь за лестницей, ведущей из часовни наверх, должна быть открыта.

Мадам де Мотвиль дает великолепный отчет о ярости Марии Медичи и шквале оскорблений и диких обвинений, которыми она разразилась. Ришелье, переполняемый эмоциями, упал на колени и зарыдал. Он дошел до того, что предложил публично извиниться за преступления, которых он не совершал, и вновь подтвердил свою благодарность за все, что королева-мать сделала для него. Не желая униматься, она спросила у короля, предпочтет ли он своей матери слугу. Ни на кого из мемуаристов нельзя положиться полностью, но три из них — Бриенн, Фонтене-Марей и Витторио Сири, почерпнувший свои сведения у Сен-Симона, — сообщают нам, что Ришелье сразу же попросил отставки.

Королю, наконец, удалось унять эмоции своей матери, и он велел Ришелье встать и уйти. Затем он сам удалился и, сделав вид, что не заметил Ришелье во дворе, уехал в своей карете. Марийак с целой группой придворных устремился в Люксембургский дворец, где королева-мать сообщила им о своем ультиматуме. Либо уходит Ришелье, либо она. Это был день поздравлений и вздохов облегчения. Победа Марии Медичи казалась несомненной.

Ришелье тоже так считал и готовился уехать в Гавр, губернатором которого он был, объявив о своем решении мадам де Комбале и Бутийе. Этим же вечером он намеревался отправиться в Понтуаз. По рассказу Таллемана, сведения которого подтверждают Бриенн, Монгла и Фонтене-Марей, прибыл Ла Валетт и предложил ему более разумное решение. Ришелье следует поехать в Версаль, где он сможет по меньшей мере оправдать себя, а в случае, если король проявит к нему благосклонность, как предполагал Ла Валетт, то и поспособствовать дальнейшему укреплению подобного чувства. Приходили и другие лица, выражавшие согласие с мнением Ла Валетта, и тут доставили послание от короля, который хотел видеть Ришелье.

Король, покинув Люксембургский дворец, вернулся на улицу Турнон, где бросился на постель, уязвленный, по словам мадам де Мотвиль, в основном тем, что мать в его присутствии не смогла соблюсти протокола. Затем он приготовился отправиться в Версаль, который тогда еще был простым охотничьим замком, и послал Сен-Симона в Малый Люксембургский дворец, чтобы тот передал Ришелье повеление явиться туда. Сен-Симон отдал записку Ла Валетту, который вручил ее адресату и отправился вместе с ним на улицу Турнон к королю, который к этому моменту уже немного успокоился. В Версале король и Сен-Симон с двумя камергерами уже ждали Ришелье и Ла Валетта. Ришелье упал на колени, поблагодарил короля, который с любовью помог ему подняться и сказал, как признателен он за все, что Ришелье сделал для его матери, и как решительно настроен сейчас защитить Ришелье от клики врагов, которая воспользовалась благосклонностью Марии Медичи.

Ришелье снова опустился на колени и расплакался, когда король сказал о своем намерении и впредь пользоваться его услугами. Людовик снова поднял его на ноги, попросил его остаться на ночь и отпустил всех остальных. Ришелье позже поведал двум своим соратникам, Сирмону и Гурону, о своем ответе королю: несмотря на безмерную благодарность, он предпочел бы уйти в отставку, чтобы не стать причиной ухудшения отношений между Людовиком и его матерью. Король отверг это предложение отчасти потому, что советы Ришелье более ценны для Франции, чем советы его матери, а отчасти (как ему нравилось думать) потому, что зло идет не от Марии Медичи, а от окружающей ее клики, с которой он намерен разделаться. На следующий день Ришелье письменно, в весьма эмоциональной форме, подтвердил свою преданность королю и согласился с его повелением остаться на своем посту.

Далее, как казалось, король действовал по собственной инициативе, пригласив к себе министров и государственных секретарей. Марийак решил, что его вызвали для того, чтобы он занял место Ришелье, но Людовик объявил членам совета, что Марийак — корень всех зол и что он будет избавлен от наказания ввиду возраста и заслуг, но будет снят со своего поста и отправлен в изгнание. Вместе с Сен-Симоном, Ла Валеттом, Бюльоном и Бутийе король решил передать заботу о печатях Шарлю де л’Обепину, маркизу де Шатонеф, а председателем парижского парламента назначить Никола Леже. Оба были друзьями Ришелье. Мишель де Марийак, поняв, наконец, что случилось, написал прошение об отставке из находившегося поблизости Глатиньи, где ему велено было ждать, и присутствовал на мессе, когда от него потребовали вернуть печати. По окончании мессы ему сообщили, что он будет препровожден в место ссылки, выбранное королем, но не сказали, куда именно. Ему велели занять 1600 ливров у своих родственников на эту поездку, но не позволили ни писать кому-либо с дороги, ни брать с собой какие-нибудь вещи. Местом назначения оказался Шатоден, где он и умер 7 августа 1632 г. После его отъезда королеве-матери сообщили о случившемся, и она пришла в ужас. Гийом Ботрю, сатирик и дипломат, ввел в обращение термин «день одураченных», чтобы передать всеобщую обескураженность внезапным поворотом событий, который они приобрели по воле короля.

Тем временем Луи де Марийак, сводный брат хранителя печати, имел под командованием армию, которую мог направить на поддержку Марии Медичи, Гастона и других действующих или потенциальных противников и врагов. Его необходимо было арестовать в Италии, желательно прежде чем он узнает о том, что случилось в Париже. Курьеру удалось добраться до лагеря, где находились три маршала — Шомбер, Ла Форс и Луи де Марийак, — в полдень 21 ноября, прежде чем им стало известно о событиях 10 ноября. Когда три маршала обедали, Шомбер прочел депешу и вызвал стражу, чтобы арестовать Марийака. Дальнейшие распоряжения поступили через две недели: Марийака следовало перевезти в Сен-Мену, находившийся на полпути между Верденом и Реймсом. Арест Марийака был нацелен в основном на то, чтобы помешать маршалу обратить свои войска против короля, но чтобы придать делу видимость справедливости, Людовик затеял разбирательство, в ходе которого выяснилось, что Марийак виновен всего лишь в растрате денег при строительстве цитадели в Вердене много лет назад.

Для суда над ним была назначена специальная комиссия в составе тринадцати советников Дижонского парламента. Суд состоялся в Вердене в июле 1631 г. Марийак изо всех сил затягивал свою защиту, и король перевел разбирательство в любимое убежище Ришелье — Рюэль неподалеку от Сен-Жермена — и назначил председателем комиссии Шатонефа. Были назначены дополнительные судьи, и их число достигло двадцати трех. В субботу, 8 мая 1632 г., они, тринадцатью голосами против десяти, приговорили Марийака к смерти. Разумеется, все это и сейчас вызывает различные толкования, поскольку Ришелье подчеркнуто отстранялся от происходящего, делая вид, что не имеет ничего общего ни с этим арестом, ни с разбирательством, и не осталось никаких письменных свидетельств, связывающих его с этим судом, хотя он и проходил в его собственном замке.

Ряд перехваченных писем из Лотарингии и Брюсселя склонил Ришелье к написанию в марте 1632 г. докладной записки королю, в которой он указывает на опасность, которую представляют для Франции враги как за пределами страны, так и внутри нее. Среди прочего он обращает внимание на необходимость скорейшего завершения дела Марийака. Множество мелких, но в совокупности действенных судебных уловок, к которым прибегал Ришелье, чтобы добиться обвинительного приговора, свидетельствует о том, какую огромную необходимость он видел в нем, хотя и ухитрился оставить впечатление, что не хотел применения смертной казни. Марийак был казнен днем 10 мая в Отель-де-ла-Виль; ему объявили приговор только утром, когда он прибыл на место казни.