Когда в начале века части наполеоновской армии овладели древним городом Толедо, французское командование, учитывая опасность, которой подвергались солдаты на испанской земле, становясь на постой в отдаленных друг от друга домах, стремилось использовать в качестве казарм самые большие и удобные здания.

После того как французы заняли величественный замок Карла V, настал черед городской ратуши, а когда и она больше не могла вместить ни одного человека, в ход пошли монастырские богадельни, и в конце концов даже церкви были отданы под конюшни. Именно так обстояло дело там, где произошли описываемые события. Однажды, поздно вечером, завернувшись в темные солдатские плащи и оглашая пустынные улицы, что ведут от Пуэрта-дель-Соль к площади Сокодовер, звоном оружия и цокотом копыт, высекающих искры из булыжной мостовой, в город въехала сотня драгун, из тех высоких, статных и крепких молодцов, о которых до сих пор с восторгом вспоминают наши бабушки.

Возглавлявший их юный офицер, шагов на тридцать обогнав свой отряд, вполголоса беседовал с каким-то пешим, судя по одежде — тоже военным.

Этот человек, слегка опередивший собеседника, держал в руке фонарь и, по-видимому, служил ему провожатым в лабиринте темных, извилистых и запутанных улочек.

— По правде говоря, — заметил всадник, обращаясь к своему спутнику, — если наше прибежище действительно таково, как ты его рисуешь, на мой взгляд, лучше бы нам расположиться на ночлег под открытым небом, где-нибудь в поле или посреди площади.

— Что поделаешь, капитан! — отвечал проводник, сержант, исполнявший обязанности квартирмейстера. — В замке столько народу — яблоку негде упасть; я уж не говорю о монастыре Святого Иоанна — Сан-Хуан де лос Рейес, — в каждой келье там ночует больше дюжины гусар. Обитель, куда я отведу вас, была бы недурным пристанищем, если бы дня три-четыре назад на нас не свалилась, как с неба, одна из частей, объезжавших провинцию; счастье еще, что нам удалось разместить людей в галереях, не занимая саму церковь.

— Делать нечего! — воскликнул, помолчав, офицер, словно примирившись в душе со странным приютом, доставшимся ему по воле случая, — лучше неудобное жилье, чем никакого. По крайней мере, если хлынет дождь, — а, судя по тому что собираются тучи, так оно и будет, — у нас окажется крыша над головой, а это уже немало.

На том разговор оборвался, и всадники во главе с проводником в молчании добрались до маленькой площади, в глубине которой вырисовывался черный силуэт монастыря с мавританской башней, высокой островерхой колокольней, округлым куполом и темными гребнями крыш.

— Вот вы и на месте! — воскликнул квартирмейстер, обращаясь к капитану, и тот, приказав отряду остановиться, спешился, взял у проводника фонарь и направился, куда ему указали.

Поскольку монастырская церковь была полностью разорена, солдаты, занимавшие прочие помещения, сочли, что двери ей больше ни к чему, и доска за доской растащили их на дрова для костров, согревавших по ночам.

Таким образом, нашему офицеру не пришлось ни подбирать ключи, ни отодвигать засовы, чтобы проникнуть внутрь храма.

Держа в руке фонарь, тусклый свет которого то и дело терялся в густом сумраке нефов, отбрасывая на стены неправдоподобно огромную тень шедшего впереди квартирмейстера, капитан обошел церковь сверху донизу, обследовал одну за другой все капеллы; решившись наконец, он приказал отряду спешиться и в общей толчее принялся как мог устраивать драгун на ночлег.

Мы уже говорили, что церковь была совершенно разграблена: с высоких карнизов над главным алтарем еще свисали клочья изорванного покрова, которым служители, покидая храм, укрыли святыню; тут и там можно было разглядеть священные изображения, в беспорядке сваленные у стен; на потемневших спинках церковных скамей, вырезанных из лиственницы, в слабом свете фонаря угадывались чьи-то причудливые лица; плиты пола во многих местах распались на куски, но кое-где еще уцелели массивные надгробия с девизами, гербами и длинными изречениями готическим письмом, а в глубине в безмолвии капелл и на пересечении нефов, подобно бледным недвижным призракам, смутно вырисовывались во мраке каменные статуи — выпрямившись в полный рост или преклонив колени над мрамором гробниц, они оставались единственными обитателями разоренного святилища.

Всякому непривычному к подобным зрелищам человеку, утомленному меньше нашего драгунского офицера, который одолел за день переход в четырнадцать лиг длиною, хватило бы и сотой доли воображения, чтобы всю ночь не сомкнуть глаз в сумрачной и величавой обители, где все — и ругань солдат, во весь голос клявших новое жилье, и звяканье шпор о грузные могильные плиты, и ржание привязанных к колоннам жеребцов, которые, горячась и вскидывая голову, нетерпеливо звенели цепями, — сливалось в невнятный гул, эхом отдававшийся под высокими сводами и постепенно затихавший в глубине храма.

Однако наш герой, несмотря на молодость, притерпевшийся к неудобствам походной жизни, устроив отряд на ночлег, приказал бросить возле алтаря мешок сена, поплотнее завернулся в плащ, и не прошло и пяти минут, как он уже похрапывал не хуже самого короля в мадридском дворце.

Солдаты, подложив под головы седла, последовали его примеру, и шум голосов постепенно начал стихать.

Полчаса спустя в храме слышался только приглушенный свист ветра, гулявшего в разбитых витражах стрельчатых окон, шелест крыльев вспугнутых ночных птиц, что ютились среди лепнины и в складках каменных балдахинов, да мерная поступь часового, который, закутавшись в широкополый плащ, вышагивал туда и обратно вдоль портала.

В те давние времена, когда приключилась эта правдивая, хотя и невероятная история, равно как и сейчас, всякому, равнодушному к сокровищам культуры, заключенным в стенах древнего Толедо, город показался бы беспорядочным, старым, унылым и обветшалым.

Офицеры французской армии, судя по их варварским действиям, надолго сохранившим по себе печальную память, отнюдь не интересовались ни искусством, ни стариной; излишне говорить, что они изнывали от скуки в древней столице.

Обстановка весьма благоприятствовала тому, что праздношатающиеся завоеватели с жадностью хватались за любую самую незначительную новость, способную хоть немного нарушить медленное и однообразное течение дней. В результате повышение в чине одного из товарищей, известие о передислокации какой-нибудь части, отъезд вестового или прибытие подкрепления становились темой бурных обсуждений и порождали множество разнообразных толков — до тех пор пока новое происшествие не приходило на смену прежнему, давая почву для жалоб, догадок и недовольства.

Как и следовало ожидать, у офицеров, по обычаю собравшихся на другой день у площади Сокодовер поболтать и погреться на солнышке, только и речи было, что о вступлении в город драгун, командира которых мы оставили в предыдущей главе отдыхать от тягот перехода, забывшись сном.

Уже около часа разговор крутился вокруг этого события, и отсутствие капитана, коему один из офицеров — его однокашник — назначил встречу на Сокодовере, стало порождать разного рода домыслы. И тут в переулке показался наконец наш отважный герой, на сей раз без широченного походного плаща, в сияющей железной каске с белоснежным плюмажем, в темно-синем мундире с красными обшлагами, с тяжелым двуручным палашом в стальных ножнах, позванивавших в такт его чеканным шагам и сухому резкому звяканью шпор.

Завидев капитана, приятель поспешил ему навстречу; за ним последовали остальные офицеры, наслышанные о странном и необычном нраве вновь прибывшего и побуждаемые любопытством познакомиться с ним поближе.

После обычных в таких случаях дружеских объятий, восклицаний, приветствий и расспросов, после долгого и пространного обсуждения мадридских новостей, превратностей войны и воспоминаний о погибших или уехавших товарищах беседа, переходя от предмета к предмету, коснулась наконец тягот службы, отсутствия в городе развлечений и неудобств с жильем.

Едва речь зашла о расквартировании, кто-то из офицеров, зная, по-видимому, о невезении молодого человека, вынужденного расположиться со своими людьми в покинутой церкви, насмешливо обратился к нему:

— Кстати о жилье, как тебе там спалось?

— Да всего хватало, — откликнулся тот, — но, честно говоря, если я плоховато выспался, причина моей бессонницы стоит того: бодрствование возле хорошенькой женщины, разумеется, не худшее из зол.

— Женщина! — повторил его собеседник, восхищаясь удачливостью нашего драгуна. — Вот уж, воистину, с места в карьер!

— Не иначе какая-нибудь старинная возлюбленная, оставив двор, последовала за ним в Толедо, чтобы скрасить его одиночество, — предположил кто-то.

— О нет! — возразил капитан. — Ничего подобного. Клянусь Богом, я не был знаком с ней раньше и никак не ожидал встретить подобную красавицу в столь неуютном месте. Тут самое настоящее приключение.

— Расскажи-ка! Расскажи-ка нам все! — хором воскликнули офицеры, окружая капитана, и, так как он явно вознамерился это сделать, приготовились слушать, затаив дыхание, а молодой человек начал так:

— Прошлой ночью я спал, подобно всякому, покрывшему за день расстояние в четырнадцать лиг, когда мой сладкий сон был внезапно прерван ужасающим грохотом и я, вздрогнув, приподнялся на локте. Грохот этот, поначалу совершенно меня оглушивший, долго еще отдавался в ушах, словно жужжание слепня. Как вы, вероятно, догадываетесь, испуг мой был вызван первым ударом окаянного церковного колокола — этакого здоровенного бронзового горлодера, вознесенного святыми отцами Толедо на башню с благим намерением доводить до отчаяния всех, нуждающихся в отдыхе. Едва странный, зловещий гул замер и я, проклиная сквозь зубы и колокол, и звонаря, собрался уже вернуться к ускользающим снам, как вдруг удивительное зрелище поразило мое воображение: в тусклом свете луны, проникавшем в храм сквозь сводчатое окно центрального нефа, я увидел у алтаря коленопреклоненную женщину.

Офицеры изумленно и недоверчиво переглянулись, а капитан, не обращая внимания на произведенное впечатление, продолжал:

— Невозможно представить себе что-либо более невероятное, чем это фантастическое ночное видение, смутно различимое в полумраке, подобно девам на цветных витражах, чья светозарная белизна притягивает наши взоры из темных глубин соборов. Овал ее утонченного лица, правильные черты, исполненные очарования и грусти, бледность щек, безупречные линии стройной фигуры, благородная и спокойная, полная достоинства осанка, струящиеся белые одежды — все напоминало идеал, рисовавшийся моему воображению еще в детстве. Чистый, небесный образ, призрачное порождение неясной юношеской влюбленности! Весь во власти наваждения, я, затаив дыхание, не сводил с нее глаз, опасаясь, что чары рассеются от единого вздоха. Она по-прежнему была неподвижна. При виде ее светлого сияющего облика невольно показалось — перед тобой не земное создание, а бесплотный дух, принявший на краткий миг человеческое обличие, чтобы спуститься по лунному лучу, оставив в воздухе голубоватый след, идущий из высокого окна к подножию алтаря сквозь густую тьму таинственной и мрачной обители.

— Однако… — воскликнул, прерывая его, однокашник, вначале пытавшийся обратить рассказ в шутку, но постепенно увлекшийся им, — как она там оказалась? Ты ни о чем не расспросил ее? Она тебе ничего не объяснила?

— Я не пытался заговорить с ней, уверенный, что она не только не ответит, но даже не увидит и не услышит меня.

— Она была глухой?

— Слепой?

— Немой? — воскликнули в один голос трое или четверо собеседников.

— Все вместе, — помолчав, отозвался капитан. — Она была… мраморной.

При столь неожиданной развязке загадочного приключения слушатели разразились оглушительным хохотом, а кто-то, обращаясь к рассказчику, по-прежнему серьезному и даже несколько огорченному, воскликнул:

— Вот так штука! Этого добра и у нас хоть отбавляй, — в Сан-Хуан де лос Рейес целый гарем! С удовольствием предоставлю его в твое распоряжение: сдается, тебе не так уж важно, будут ли женщины из плоти и крови или из камня.

— О нет, — возразил капитан, ничуть не смущенный насмешками товарищей, — уверен, все они не чета моей! Моя незнакомка — настоящая благородная испанка, вырванная из рук смерти чудесным мастерством скульптора; кажется, живая женщина, охваченная восторгом нездешней любви, застыла с молитвенно сложенными руками, преклонив колена у собственной гробницы.

— Не хочешь ли ты убедить нас в правдивости мифа о Галатее?

— Сознаюсь, я сам всегда считал его небылицей, но с сегодняшней ночи мне стала понятна страсть греческого скульптора.

— Хотя твоя новая возлюбленная несколько необычна, полагаю, ты не сочтешь неудобным представить нас ей? Что касается меня, то должен признаться: я сгораю от желания лицезреть это чудо. Но… черт возьми! Что с тобой?! Похоже, это тебя совсем не радует. Ха! Тебе не хватает только впасть в ревность!

— Впасть в ревность! — поспешно откликнулся капитан. — Ревновать к людям — о нет! И все же… Узнайте, как далеко зашел я в своих фантазиях. Возле той статуи стоит еще одна — тоже мраморная, исполненная жизни, суровая фигура воина, несомненно, изваяние ее мужа. Так вот… смейтесь надо мной сколько душе угодно, но, если бы не опасение прослыть безумцем, я уже тысячу раз разбил бы ее на куски!

Необычайное признание чудака, влюбленного в каменную красавицу, было встречено новым взрывом оглушительного хохота.

— Полно, полно, нам необходимо ее увидеть, — заговорили одни.

— Да-да, надо удостовериться, достойна ли она столь пылкой страсти! — подхватили другие.

— Так когда же мы соберемся в твоей церкви пропустить стаканчик? — зашумели все остальные.

— Да когда вам заблагорассудится, хоть нынче вечером, — откликнулся молодой капитан, вновь призвав на помощь свою обычную улыбку, скрытую было мимолетным облачком ревности. — Кстати, в моем обозе прибыло дюжины две бутылок шампанского, настоящего французского шампанского, остатки того, что досталось в подарок нашему бригадному генералу — мы с ним в родстве.

— Браво, браво! — в один голос вскричали офицеры, разражаясь радостными возгласами.

— Отведаем родного винца!

— Да споем что-нибудь из Ронсара!

— Да поболтаем о женщинах, а заодно и о пассии нашего радушного хозяина!

— Итак, до вечера!

— До вечера!

Мирные обитатели Толедо давно уже заперли на ключ и задвинули на засовы тяжелые двери старинных жилищ; большой соборный колокол прозвонил время тушить огни, а на башне превращенного в казарму замка в последний раз протрубили отбой, когда десяток офицеров, куда больше вдохновленных жаждой опустошить обещанные бутыли, нежели увидеть удивительную статую, направились от Сокодовера к монастырю, где квартировал драгунский капитан.

Стояли темные, зловещие сумерки; все небо заволокло свинцовыми тучами; ветер свистел в узких, кривых улочках, колебля слабое пламя светильников у входа в часовни, и с пронзительным скрипом вращал на башнях железные флюгера.

Не успели офицеры окинуть взглядом площадь, где стояло жилище их нового приятеля, как сам он, сгорая от нетерпения, вышел им навстречу; вполголоса обменявшись несколькими словами, они все вместе переступили порог и затерялись в сумрачных глубинах храма.

— Черт возьми! — воскликнул один из гостей, озираясь. — Не очень-то подходящее место для дружеской пирушки!

— В самом деле, — отозвался другой, — ты пригласил нас познакомиться с дамой, а тут не разглядишь и пальцев на собственной руке!

— Вдобавок здесь холодно, как в Сибири, — добавил третий, кутаясь в плащ.

— Спокойствие, друзья, спокойствие, — вмешался хозяин, — не волнуйтесь, сейчас мы все уладим. Эй, малый! — окликнул он рядового. — Принеси-ка сюда немного дров и разложи нам славный костерчик в главном алтаре.

Выполняя распоряжение капитана, солдат принялся крушить скамьи на хорах, а набрав достаточное количество дров, аккуратно сложил их у ступеней алтаря и поднял факел, намереваясь предать огню обломки тончайшей резьбы, среди которых попадались части витых колонн и изображения святых каноников, фигурки женщин и полускрытые в густой листве уродливые головы грифонов.

Вскоре яркое сияние разлилось по всей церкви, давая знать офицерам, что час веселья настал, и капитан, соблюдая все возможные церемонии, провозгласил, обращаясь к гостям:

— А теперь, мосье, если не возражаете, прошу к столу!

Его товарищи с комически-серьезным видом отсалютовали в ответ на это приглашение и направились к главному алтарю вместе с хозяином, который, замешкавшись на мгновение у подножия лестницы, протянул руку к стоявшей поодаль гробнице и с самой изысканной вежливостью произнес:

— Честь имею, мосье, представить вас даме сердца. Полагаю, вы признаёте, что я не преувеличивал, расписывая ее красоту.

Офицеры обернулись, и у всех невольно вырвался крик изумления: в глубине погребальной ниши, облицованной черным мрамором, им предстала коленопреклоненная фигура женщины с молитвенно сложенными руками и обращенным к алтарю лицом, — ни резец гениального скульптора, ни самая пылкая фантазия не смогли бы сотворить ничего прекраснее.

— Да она и вправду ангел! — воскликнул один из гостей.

— Жаль, что мраморный! — отозвался другой.

— Теперь я вижу: эта женщина — всего лишь создание фантазии, но одного ее присутствия достаточно, чтобы всю ночь не сомкнуть глаз.

— Не знаешь ли ты, кто она? — обратились два-три офицера к довольному своим триумфом капитану.

— Призвав на помощь все знания по латыни, накопленные в детстве, я с грехом пополам сумел разобрать надпись на гробнице, — отвечал тот. — Как я понял, славный воин принадлежал к кастильской знати и участвовал в итальянском походе вместе с Великим Капитаном. Имя его мне не запомнилось; что касается его супруги, статую которой вы видите, то звали ее донья Эльвира де Кастаньеда, и я полагаю — если копия похожа на оригинал, — она была красивейшей женщиной своего времени.

Получив это краткое объяснение, гости, не терявшие из виду основную цель встречи, откупорили бутылки и, сев вокруг огня, пустили их по кругу.

По мере того как учащались возлияния, а головы все сильнее кружились от паров пенистого шампанского, оживление молодых людей возрастало: одни швыряли пустые бутылки в колонны с изображениями монахов, другие пьяными голосами горланили похабные песни, третьи, сбившись в кучи, покатывались со смеху и одобрительно хлопали в ладоши, изощряясь в ругани и богохульствах.

Угрюмый капитан молча пил, не сводя глаз со статуя доньи Эльвиры.

Порою, в тумане опьянения, ему чудилось, что статуя оживает в красноватых отсветах пламени; казалось, губы ее шевелятся, шепча молитву; грудь тяжело вздымается, будто в ней теснятся рыдания; скрещенные руки отчаянно сжимаются, а на щеках выступает румянец стыда, словно вид кощунственного зрелища ей невыносим.

Заметив безмолвную печаль своего товарища, офицеры попытались вывести его из задумчивости и, протянув бокал, хором воскликнули:

— А ну-ка, скажи тост — ты единственный, кто еще не сделал этого нынешней ночью!

Взяв бокал, молодой человек вскочил на ноги и, высоко подняв его, произнес, обращаясь к статуе воина, преклонившего колени возле доньи Эльвиры:

— Я пью за императора, за триумф его оружия, благодаря которому мы достигли сердца Кастилии и теперь отбиваем супругу у героя Сериньолы возле его собственной гробницы.

Офицеры встретили этот тост громом аплодисментов, а капитан, покачиваясь, сделал несколько шагов к надгробию.

— Нет, — продолжал он, с глуповатой пьяной ухмылкой обращаясь к изваянию, — не подумай, что я затаил злобу, видя в тебе соперника. Напротив, я восхищаюсь тобой — невозмутимым мужем, образцом долготерпения и кротости, и со своей стороны тоже хочу проявить великодушие. Как всякий солдат, ты, верно, не прочь выпить… Пусть же никто не скажет, что я заставил тебя мучиться жаждой, пока мы приканчиваем второй десяток бутылок… На, пей!

С этими словами он поднес полный бокал к губам статуи и, омочив их вином, выплеснул остатки в лицо воину, разразившись оглушительным хохотом при виде того, как капли падают на надгробную плиту, стекая с каменной бороды недвижного рыцаря.

— Капитан! — насмешливо воскликнул кто-то. — Будь осторожен… Шутки с этим каменным народом иной раз дорого обходятся. Вспомни-ка, что произошло с гусарами в монастыре Поблет… Поговаривают, будто в одну прекрасную ночь статуи воинов взялись там за свои мраморные мечи и задали жару весельчакам, от нечего делать подрисовывавшим им углем усы.

Собутыльники приветствовали замечание взрывом смеха, но капитан, не обращая внимания на их веселье, продолжал, увлеченный своей мыслью:

— Вы думаете, я предложил ему бокал, уверенный, что он не сможет пропустить ни глотка? О нет!.. В отличие от вас, я не считаю эти статуи всего лишь куском мрамора, столь же неодушевленным, как в день, когда его извлекли из каменоломни. Художник — почти Бог, наделяющий свои творения дыханием жизни, и, хотя не в его силах заставить их двигаться и разговаривать, ему удается порой вдохнуть в них жизнь, странную и непостижимую, — суть ее я не умею объяснить и все же явственно ощущаю, что это так, особенно когда немножечко выпью.

— Блестяще! — закричали слушатели. — Пей и продолжай.

Капитан сделал глоток и, устремив взор на статую доньи Эльвиры, произнес с возрастающим волнением:

— Взгляните, взгляните же на нее! Разве вы не видите живого румянца на тонкой прозрачной коже?.. Разве не кажется вам, что под этой нежной, чуть голубоватой алебастровой оболочкой разливаются потоки розового света? Вы жаждете большей жизни? Большего правдоподобия?..

— О да, — послышалось в ответ, — пожалуй, мы бы предпочли женщину из плоти и крови.

— Плоть и кровь!.. Прах и ничтожество!.. — воскликнул капитан. — Я знаю, как пылают уста, как кругом идет голова на шумном пиру. Мне знаком этот огонь, растекающийся по жилам подобно кипучей вулканической лаве, чьи душные пары туманят мозг, порождая причудливые видения. Было время — поцелуи женщин из плоти и крови жгли меня раскаленным железом, и я отворачивался от них с разочарованием, с тоской, даже с отвращением… ибо тогда, как и сейчас, мой пылавший лоб жаждал лишь свежего дуновения морского ветра… Целовать лед… снег… да, снег, тронутый мягким светом, позолоченный солнечными лучами… Касаться губами прекрасных, бледных, холодных уст, как уста этой мраморной женщины, что томит меня непостижимой красотой и трепещет в отблесках пламени; ее приоткрытые губы влекут к себе, обещая бесценные сокровища любви… О да — поцелуй… только твой поцелуй может погасить пожирающий меня жар!

— Капитан! — вскричали несколько офицеров, видя, как он, с блуждающим взором, не помня себя, нетвердыми шагами направляется к изваянию. — Что ты задумал? Довольно шуток, оставь мертвецов в покое!

Молодой человек не слышал — пошатываясь, он приблизился к статуе, но стоило ему протянуть к ней руки, как страшный крик раздался в храме. С залитым кровью лицом капитан рухнул навзничь у подножия гробницы.

Онемев от ужаса, офицеры не смели сделать ни шагу, чтобы прийти ему на помощь.

Они ясно видели, как в тот самый миг, когда молодой человек приник пылающими губами к устам доньи Эльвиры, мраморный воитель внезапно поверг его наземь сокрушительным ударом десницы, облаченной в каменную перчатку.