Глава пятая. Поворот судьбы
Взяли нас безобразно легко. Часовой на секунду закрыл глаза, а открыв, увидел примерно ту же картину, что и я. Густав поведал мне историю своего преступления, мучительно краснея и не поднимая глаз. Я, конечно, мог и должен был ему вставить по первое число, но не хотелось радовать конвоиров своей грызней.
Да к тому же сам был виноват. Хорош командир, что первым уснул и поставил в дозор человека, не способного его нести.
Если вдумываться совсем уж глубоко, то все сложилось не так и плохо. По крайней мере, от себя мы сделали максимум. Даже если бы не подставились столь глупо, ну каковы были бы наши дальнейшие шансы в немецком тылу? Фрицы свое дело знают прекрасно. У них следом за ударными частями наступают полицейские батальоны. Они зачищают тыл от таких, как мы, – слабо организованных, малочисленных и плохо вооруженных групп солдат.
Полицейские батальоны усилены пулеметными бронеавтомобилями. Против серьезного противника эти машины не тянут, но перекрыть дороги, занять господствующие высотки и охотиться на деморализованных солдат способны очень эффективно.
Бойцы полицейских батальонов вооружены автоматическим оружием. Пистолеты-пулеметы, малоэффективные в позиционной войне, отлично зарекомендовали себя в ближнем бою и для решения задач групп зачисток подходят идеально. Хорошо вооруженный личный состав батальонов прекрасно понимает, что их служба гораздо безопаснее передовой. А потому полицейские выполняют свои задачи с чрезмерным усердием, чтобы на этой самой передовой не оказаться.
Учитывая маленькие размеры местных лесов, немцы смогли позволить себе прочесать их «мелким ситечком». Так что шансов у нас не было, что с оружием, что без него. Наоборот, то, что нашу группу легко взяли, да еще с голыми руками, нас фактически и спасло – с вооруженными немцы не церемонятся. А уж тех, кого берут с трофейными винтовками, могут вообще не довести до пунктов сбора.
…Все это я узнал, пока мы добирались до лагеря пленных. Наши конвоиры были вообще солдатами «третьей очереди»: или молодняк, или уже совсем деды. Они не вступали с нами в контакт, любое общение среди самих пленных на марше жестко пресекалось. К слову, выловленных, подобно нам, и тех, кто сам сдался в плен, набрали целую колонну.
То, что с конвоирами шутки плохи, мы поняли после расстрела излишне гордого француза, не желавшего выполнять команду. Его просто взяли и расстреляли, без всяких экивоков и «соблюдений конвенций». Причем как-то буднично, без эмоций. А на марше конвоиры шутили между собой как ни в чем не бывало. То есть фактически расстрел являлся для них не акцией устрашения, а вполне штатной ситуацией.
После подобного никаких «глупых» мыслей уже не возникало. Да и наличие пистолетов-пулеметов у конвоя сводило к минимуму даже само желание напасть на немцев с голыми руками.
С того момента, как я очнулся под дулом автомата, со мной что-то произошло. Я будто в один миг сломался, утратил стержень. Навалилось такое бездумное и тупое безразличие, что я перестал узнавать самого себя.
Тупой, безвольный скот. Сказали встать – встаю. Говорят сесть – сажусь. Идти – иду… Тот, расстрелянный, чувство внутреннего достоинства не утратил и, видимо, продолжал ощущать себя солдатом. Им он и умер. Но во мне его поступок вызвал не уважение, а какое-то… злорадство. Вроде как: «нечего выпендриваться».
Эти внутренние перемены пугали. Но чувство опустошающей усталости, слившейся с тупым голодом, ломали всякие попытки размышлять, злиться, ненавидеть – одним словом все, что могло меня разбудить. Да, именно разбудить, потому что наше монотонное движение, пустые лица пленных и тупое равнодушие конвоиров – все это походило на какой-то жуткий кошмар. Казалось, что вот-вот я проснусь, увижу залитые солнечным светом стены родной квартиры, лицо любимой женщины… или хотя бы на худой конец очнусь в том лесу, где нас так позорно взяли.
Лагерь предстал передо мной средоточением людского отчаяния. Похоже, что окружающие разделяли все мои чувства. Мы превратились в стадо овец, которых контролируют пастухи и овчарки. Овчарки, к слову, были. Немецкие, породистые, крупные – и очень агрессивные. Их кормили не в пример лучше пленных.
«Пастухи» обосновались на вышках, расположенных по периметру сравнительно небольшого поля (примерно с футбольное), где разместилась масса французов, навскидку тысячи три. Дежурят они примерно по шесть часов, затем меняются. На каждой вышке по трофейному «гочкинсу», проходы ограждены отдельно и представляют собой коридор, обвитый колючей проволокой. Тоже трофейной.
Эта же проволока огораживает и весь периметр лагеря. В проходах постоянно дежурят солдаты. Опять-таки, многие из них имеют пистолеты-пулеметы. На проволоку навешены пустые консервные банки. Пулеметчики часто упражняются в стрельбе на их звук ночью, когда ветер начинает играть и создается впечатление, что кто-то пытается бежать.
Есть два здоровых прожектора. Они также работают всю ночь, своими лучами просвечивая пленных и особенно периметр. Как только кто-то открывает огонь, луч света сразу наводят на место, куда бьют хорошо заметные в ночи трассы.
Все это я отмечаю той частицей сознания, в которой я остался военным, все-таки не до конца сломленным. Пока еще. Хотя, быть может, просто вволю отоспался, и это немного меня освежило.
Но я начал наблюдать и думать. Не о побеге, нет. Просто передо мной было что-то вроде сложной математической задачи, к которой все же можно найти решение. Пока, правда, не получалось. Еще я обратил внимание на то, что мои ребята напуганы и сломлены менее других, чего-то ждут от меня. Видимо, они не осознали, не прочувствовали всей глубины моего падения.
Еще я стал замечать, что в лагере не все одинаково пришиблены. Лица некоторых пленных выражают раздражение, некоторых – даже злость – и ведь это чувства, чувства людей, а не покорного стада. Наводит на определенные, может, где-то даже опасные, размышления…
Кормят нас плохо, два раза в день мерзкой баландой, которую мы жрем, забыв о том, как должна выглядеть нормальная еда. Ее хватает только на то, чтобы не дохнуть с голода, но сил с каждым днем становится все меньше.
…Проведя в лагере 4 дня, я вновь стал проваливаться в пропасть бессознательного равнодушия.
Но на пятый меня вызвали в здание администрации.
Все постройки находились за пределами внутреннего периметра, так что меня сопровождало двое немцев. Когда я попытался оправиться перед входом, получил такого хорошего пинка, что протаранил двери лбом. Сзади раздался дружный гогот. Ох, как захотелось его оборвать! На секунду я вновь стал самим собой. На секунду.
В кабинете, в который меня завели, у большой карты (во всю стену) спиной ко входу стоял мужчина. В его коренастой фигуре мне почудилось что-то знакомое. Жестом руки он отпустил конвоиров, по-прежнему разглядывая что-то невероятно важное на карте Франции. Так прошло две минуты. Целая вечность, когда ждешь неизвестно чего, терзаясь смутными догадками. И когда я наконец был готов первым начать разговор (что было крутым нарушением лагерных порядков и грозило серьезными проблемами), гауптман (я разглядел знаки различия на погонах) повернулся ко мне, широко улыбаясь от произведенного эффекта.
Да… Я, наверное, очень широко разинул рот. Нет, что-то такое мне почудилось, но это было настолько нереально, а оказалось…
– Ну, здравствуй, Никита.
– Здравствуйте, Илья Михайлович…
Во мне просыпается какая-то потаенная, неизвестная ранее злость. Странно, что я испытываю это чувство при встрече с человеком, в прошлом бывшим мне наставником и соратником. Однако нашу встречу я представлял иначе. И уж точно не ожидал увидеть его в этой ненавистной мне форме серого цвета.
– Ну что стоишь, присаживайся.
– Слушаюсь, герр гауптман!
Лицо старого дроздовца скривилось, как от лимона.
– Да брось ты! Неужели думаешь, что я нашел тебя (и поверь, это было сделать непросто) только ради того, чтобы позлорадствовать над твоим положением? Глупости. Мы оба с тобой те, кем были и кем являемся – сынами России. И здесь и сейчас ты не французский военный, а я не офицер Рейха… Но вот кем ты выйдешь отсюда, зависит только от тебя.
Тут Илья Михайлович заговорщицки мне подмигнул. Я, честно говоря, несколько опешил.
– И о чем идет речь, Илья Михайлович?
– Так-то лучше. Речь идет о главном деле в твоей жизни, да и в моей тоже. Ну, неужели не догадываешься?
Во рту внезапно пересохло.
– Я вас не понимаю. Точнее, понимаю, что речь идет о России, но не понимаю, что вы имеете в виду.
– Молодой человек! – Тут капитан (раз уж мы забудем о настоящем) поднял руку вверх. – Все вы прекрасно понимаете. Скоро начнется война. Война между Третьим рейхом и большевиками. Да-да, именно так. Не с Россией, а только с большевиками. И наше участие в этой войне в рядах вермахта позволит в дальнейшем претендовать на достойное положение в освобожденной России. Мы будем теми, кто станет ее возрождать, кто будет заново ее отстраивать!
– Вы заговорили лозунгами, Илья Михайлович. Но это не столь и важно, мой ответ нет.
Внутри меня что-то оборвалось, когда я отказал бывшему соратнику. Но врать ему я не мог, а согласиться с ним…
Гуптман встал. Сердито посмотрев на меня, он вновь отвернулся к карте. Я же не выходил, понимая, что разговор еще не окончен, да и выходить, несмотря ни на что, не хотелось.
– Никита, ты забыл про своего отца? Или, быть может, про Аркадия Юрьевича? Или Александра Ивановича? Ты забыл, во имя чего они погибли? Забыл, во имя чего сражались, во имя ЧЕГО сражался ты?
Голос собеседника звучит глухо и надтреснуто. Я знаю, что сейчас он не играет и говорит искренне. Я помню, что борьба с «красными» – дело всей его жизни, ради которого ветеран дроздовского полка отправился в Испанию со товарищи, прихватив заодно и меня. И тогда я свято верил в их правду. Но уж слишком много утекло воды, слишком многое произошло… Теперь у меня была своя правда.
– Я все помню, господин капитан. Только когда я был в Бискайи, вас рядом не было. И я понимал, во имя чего сражались наваррцы, во имя чего дрались баски. Я не понимал только, во имя чего воюю я. И не понял.
– Никита, я читал твое письмо. Да-да, я был в Гибралтаре. Оно мне не понравилось. И знаешь почему? Нет никакой своей правды. Твоей, моей, правды франкистов или басков нет! Есть одна правда, истина. И у нас с тобой она одна. Нас лишили отечества. За которое проливал кровь твой отец, я, все дроздовцы, да еще корниловцы, марковцы, алексеевцы, каппелевцы… все. Все, кто участвовал в Белом движении. И наш святой долг – Отечество наше вернуть.
Я не смог сдержать кривой усмешки.
– И как вы планируете его возвращать? Немецкими бомбами, которые будут разрушать русские города, как Гернику? Пулями, которые будут убивать русских людей? И кем вы там планируете быть на этой войне? Может, командовать батальоном? Немецким?
Капитан Климов внимательно и холодно посмотрел мне в глаза.
– А войн без потерь не бывает. Будут и бомбы, будут и пули, будут и жертвы, причем и невинные. Да только, думаешь ты, их не было тогда? Ты думаешь, от артиллерийских снарядов, выпущенных твоим отцом, никогда не гибли случайные гражданские? Пойми, в конечном итоге от определенного процента людских потерь народ не погибнет. Народ погибнет тогда, когда его полностью оболванят, когда детей его будут воспитывать без Бога, когда люди не будут знать своей истории, когда ее переврут. Когда забудутся корни, когда нация перестанет существовать как культурная общность, с веками складывающимися традициями… Кем же и в каком качестве я буду воевать – это отдельный разговор. Но я надеюсь рядом видеть тебя.
– Я уже ответил.
– А ты уверен? Точно уверен?
– Да.
Тут мой собеседник невесело усмехнулся:
– Как ты думаешь, Никита, как я тебя нашел? О, это был очень долгий и вдумчивый поиск, ведь после Испании ты просто исчез. Я знал, что где-то во Франции, но где? У меня не было возможности искать, увы. В Германии у меня было новое дело, очень важное дело…
Однако когда немцы наконец решили поставить французов и англичан на колени, у меня появилась возможность. Крохотная, конечно, но настойчивым когда-нибудь везет, а мне помог случай. Я бы даже сказал, что на то была Божья воля.
Вот какая загвоздка, я активно работаю со всеми русскими эмигрантами, кто еще способен и желает воевать за нашу страну. И встретив давнего знакомого, на данный момент времени офицера-воспитателя Русского кадетского корпуса-лицея имени Николая II, я узнал про тебя и твою семью. Круг поисков сузился, я запросил информацию по артиллерийской школе. Узнал точную дату отправки выпускников на фронт и участок, куда вас направили. Соответственно сам направился сюда.
К слову, хотелось бы подчеркнуть, что я служу в разведке, и весь последующий сбор информации не требовал от меня особых усилий.
Итак, по порядку. Молодой выпускник школы Пуатье, да еще и русский, – фигура довольно приметная. Как я уже сказал, сбор информации велся именно на том участке фронта, куда направили выпускников. И вот буквально пять дней назад я получил сведения, что пленные одного из маршевых батальонов подтвердили информацию об интересуемом меня лице. Я тут же прибыл на место прошедшего боя. Но ни среди пленных, ни убитых тебя не опознали. Пришлось подождать еще немного.
Кстати, я должен отметить, что ты очень сильно вырос, вырос именно как офицер. Смекалка, адаптация чужого опыта, умение максимально задействовать имеющиеся в своем распоряжении ресурсы, да еще и личная храбрость – это марочный купаж. А уж после вашего удара по моторизованной группе… Сожжено 4 единицы бронетехники, еще 4 сильно повреждены. Уничтожены 7 грузовых автомобилей, в бою с вами погибло 37 солдат и офицеров, еще 17 ранено, 9 из них тяжело. Браво! В копилку твоих положительных качеств я добавляю умение импровизировать, действовать по ситуации и, несомненно, незаурядную удачу!
Легкая улыбка тронула мои губы. Все же очень приятно, когда тебя заслуженно хвалят. Но лицо капитана в один миг из доброжелательного стало ледяным:
– А вот в работе разведчика, Никита, ты еще совершенно зеленый. Ты выдал себя эмоциями. Я не знал наверняка, тобою ли организована столь успешная засада или нет. Только догадывался. Ухмылка тебя выдала. Поверь моему опыту, самодовольным можно быть только наедине с самим собой.
Теперь козыри. Вы организовали хороший удар, еще раз браво. Вот только цель выбрали неподходящую. В засаду попала моторизованная рота дивизии СС «Тотенкомпф», «мертвая голова». Ты в курсе, кто это такие?
Я отрицательно мотнул головой. Внутри зашевелились недобрые предчувствия.
– Эсэсовцы – это солдаты без души. Идеальные машины для убийства, которые не знают ни страха, ни жалости и фанатично преданы фюреру. К слову, они не являются частью армии, потому в войсках их недолюбливают.
Так вот, ваша смерть в случае, если вы попадете в их руки, легкой не будет. Но это не самое страшное, в конце концов, все мы умрем. Только вот умереть можно по-разному. Например осознавая, что эти звери доберутся до твоей семьи, что они никого не пощадят, что смерть твоих родных будет не менее ужаснее твоей.
– И как же они это сделают?
– Поверь, легко. Достаточно сделать запрос в твою школу, чтобы найти семью.
– По-моему, школа находится за линией фронта. И ее руководство вряд ли поделится данными о семье выпускника с противником.
– Пока еще за линией фронта, пока еще. Париж уже сдали, и сдали без боя.
Кто сможет остановить удары вермахта? Да никто. Это все понимают, и договоренности о капитуляции на самом высоком уровне уже практически достигнуты. Руководство Франции сдастся взамен на то, что какая-то ее территория получит видимое самоуправление.
– Этого не может быть.
– Почему? Все в этой жизни подчиняется логике. Так вот, исходя из логики, французами война уже давно проиграна. Ее продолжение лишь усугубит те потери, что понесет армия и гражданское население. Невинные жертвы, разрушение инфраструктуры, потеря производственных мощностей… Зачем? Тем более к тем, кто сдается сам, а не сопротивляется до последнего, складывается несколько иное, более благосклонное отношение. А уж если вновь сформированное правительство заключит союз с оккупантами… Тогда условия будут совсем уж «детскими». Так что капитулирующее правительство не в чем будет упрекнуть, оно действует в интересах народа.
И раз уж мы об этом заговорили, то манкировать словом французского офицера и присягой у тебя получится. В ближайшие две недели французская армия (а точнее, ее остатки) перейдет в оперативное подчинение к вермахту. Так что, приняв мое предложение, свою офицерскую честь ты совершенно не уронишь.
– Вы можете блефовать.
– Зачем мне это? Ты и сам прекрасно понимаешь ситуацию. Вернемся к главной теме. Эсэсовцы вас ищут. Но я успел чуть раньше, ибо знал, кто мне нужен. Молодой лейтенант-артиллерист с малой группой солдат в заданном районе. А они ищут зенитчиков. Пока еще зенитчиков. Но я думаю, что и артиллеристов скоро начнут проверять. Так что найти вас эсэсовцам не составит большого труда.
Я понял, к чему клонит Илья Михайлович. Да он в принципе и не скрывал своих намерений, фактически вербуя меня.
– Тогда что вы можете сделать?
– Как что?! Взять тебя с собой в «учебный батальон». Твоих ребят мы также заберем под видом разведнеобходимости, а потом переведем их в другой лагерь, подальше от местных краев. Там их эсесовцы уже не найдут.
– А если я откажусь, вы не станете нам помогать?
– Если ты откажешься, любую помощь, которую я хотел бы тебе оказать, мое руководство рассмотрит как превышение полномочий с далеко идущими для меня последствиями. Я ношусь с тобой как с писаной торбой лишь только потому, что сумел убедить руководство в твоей ценности. Сейчас все зависит только от тебя.
Тяжелый выбор. Выбор между ближними и честью. Впрочем, этот выбор довольно предсказуем.
– Зачем в разведке артиллерийский офицер?
– Именно артиллерийский офицер не нужен. Но не торопись. Я хочу, чтобы ты пошел воевать против большевиков, ясно осознавая свой долг и свою цель. Мне не нужно, чтобы ты с чистой совестью дал убить себя в первом же бою. Пойми, мы идем освобождать Россию!
– Так ли? МЫ? Или, может быть, вермахт? И что, немцы такие дураки, что уничтожат большевиков и дадут нам возродить Единую и Неделимую?
– Нет, конечно нет… Немцы не дураки, и в любой другой ситуации я был бы против них, а не за. Вот только враг у нас один. Те, кто предал нас, кто в прошлой войне нанес нам удар в спину – внутренний враг – он один и тот же, что в России, что в Германии. Только у себя немцы победили революционную заразу, армия в большинстве своем сделала правильный выбор. И…
– Илья Михайлович, ты уж прости, что перебиваю. Я наслышан о гонениях на евреев в Германии. Да только я уверен, что ядро тех, кто ударил в спину, состоявшее из промышленников и банкиров еврейского происхождения, не пострадало. И не пострадает. А летят головы тех, кто особенно или вообще ни к чему не был причастен.
– Хм… В твоих словах есть как минимум зерно истины. Только вот про непричастных ты заблуждаешься… Никита, то, что сейчас происходит в России… оно ужасно. Ты вот говорил про непричастность простых евреев, но в Союзе не только верхушка власти состоит из них, нет. Большинство исполнителей также евреи. Например, тех, кто исполняет указ о гонении на православных. Знаешь, как на Соловках казнят священников, монашескую братию и неотрекшихся прихожан? Набивают в деревянные вагоны так, что люди неспособны пошевелиться, а затем запускают туда голодных крыс.
А про колхозы ты слышал? Слышал о том, как туда сгоняли людей? Как раскулачивали самых крепких мужиков на хозяйстве? Они были самыми авторитетными, могли сказать свое слово – и все, нет их. А результат закономерен. Голод. И что показательно, пока в России люди мерли как мухи, в Германию из Союза шли эшелоны с зерном. А на местах матерей расстреливали за то, что на поле воровали горсть зерна для детей. Чтобы от голодной смерти спасти…
Слова капитана льются на меня, как ушат холодной грязной воды. Может, он и сам был обманут, но вещи, что он говорит, отвратительны. Конечно, что-то подобное я также уже слышал, да и не раз. Но как мне казалось, все эти слухи, регулярно муссирующиеся в бульварной печати, слухами и являются, а потому не особо им доверял. Однако я хорошо узнал человека, стоявшего напротив, для того чтобы понять – бывший наставник не врет. Но ведь и правды наверняка знать не может – его же там не было.
– И как я уже сказал, большинство исполнителей подобных преступных приказов – инородцы, среди которых много евреев. Так что желание Гитлера сокрушить Советский Союз, уничтожить его власть, я разделяю. МЫ разделяем, большинство ветеранов Белого движения. И конечно, немцы не просто так будут сражаться с СССР. Они сполна пожнут плоды победы, они возьмут в свои руки промышленность, они захватят часть территорий, к примеру, ту же Малороссию. Но это ведь еще не вся Россия. СССР им важно устранить как организованную силу, с его уничтожением у Гитлера на континенте не останется врагов. Ну и пускай немцы правят, в конце концов, у них настоящий порядок. А на русской земле порядок наведем мы – русские люди, кто будет сражаться против большевиков в этой войне.
А уж когда мы установим свой порядок, воспитаем молодое поколение на идеалах истинно русской нравственности и мужества… Тогда можно будет подумать и о независимости. В конце концов, Гитлер не император. Он смертный человек, и, как только его не станет, все те, кто стоит сегодня у власти, за нее же и передерутся. Вот тогда-то мы и вернем себе сполна все, что нам причитается. И земли, и промышленность, и все, что принадлежит русским по праву!
– А как же слова Гитлера об отсталости славянской расы?
– Да брось! Неужели ты поверишь в то, что немцы способны уничтожить порядка ста миллионов человек?! Это же нереально! Нет, все расовые теории – это не более чем идея. Идея о собственном превосходстве и праве повелевать на основании только того, что ты принадлежишь к эталонной расе.
Просто не было ни одной другой идеи, способной поднять из пепла растоптанный и униженный «победителями» из Антанты немецкий народ. Ведь в 20-е годы немцы были в Европе людьми третьего сорта. Прям как русские эмигранты. И чтобы снова разбудить в них национальную гордость, нужна была одна простая, доступная широким массам идея. Ею и стал национализм Гитлера. Он, герой прошлой войны, человек из низов, вместе со всеми преданный и опущенный на самое дно, стал ее воплощением, добившись власти. А то, как он поднял страну всего за шесть лет правления… В него и его слова верят безоговорочно. Он воплощение живого божества для немцев, как фараоны у египтян. Только буквально.
Однако между идеей, доступной массам, где кто-то назван врагом, дабы людям было против кого сплотиться, и реальным действием по уничтожению целого народа – огромная пропасть.
Слова гауптмана взвешены, рациональны, логичны. Видимо, он не раз разговаривал на эту тему, возможно даже и с самим собой… Главное, чтобы все это не было самообманом.
Но картинка все равно не складывалась.
– Ну, хорошо, Илья Михайлович. Допустим, вы правы. Но почему вы решили, что Союз проиграет?
Мой собеседник весело рассмеялся:
– А кто будет сражаться за него? Евреи?
– В Испании сражались русские. И дрались они умело и мужественно.
– Испания… Да-да. Сражались.
– Ты не думай, что я тут тебе «по ушам катаю». До недавнего времени военный потенциал СССР был очень велик. И как раз когда мы были с тобой в Испании, он достиг своего пика. В качестве военных специалистов на гражданскую отправлялись лучшие выпускники училищ, а также опытные боевые офицеры. У большевиков, правда, это слово запрещено, вместо него употребляется командиры.
В сражениях что немцы, что «красные» проявили довольно высокие боевые качества с обеих сторон, «красные», возможно, даже чуть бо́льшие. Но это был 1937 год. И именно в этот год СССР захлестнула война репрессий. Прямо какой-то театр абсурда: были уничтожены лучшие маршалы, самые толковые и самые грамотные: Егоров, Тухачевский, Блюхер… За ними по вертикали потянулся на расстрелы или в Сибирь командный состав, начиная с высшего генералитета и кончая ротными командирами.
Большевики не просто обезглавили армию, они лишили ее костяка, лишили ее опытных командиров. Наверху у них теперь руководят поросшие мхом «маршалы» типа Буденного или Ворошилова. Но они безудержно отстали, они не понимают новой войны. Вместо ударных кулаков мехкорпусов они дробят танковые части и переподчиняют их пехоте. Что из этого получается, я думаю, ты увидел по результатам французского поражения.
Их безграмотные решения наносят армии ущерб больший, чем это мог бы сделать внешний противник, а подчиняться им обязаны беспрекословно. Теперь командирский корпус большевиков – это безвольное и послушное стадо, тупые, безынициативные исполнители.
И свой «достойный» результат Красная армия показала в Финляндии.
– Там же была Линия Маннергейма.
– Да о чем ты? Разве Линия Мажино остановила немцев, а «Центурион» остановил франкистов? Да и финские укрепления красные прорвали, но только какой ценой! Они же буквально гнали людей на пулеметы, батальонами ГНАЛИ, понимаешь?! А их авиация? В небе Испании «красные» летчики показали высокий боевой результат, я не спорю. Да вот только в Финляндии он был ну просто нулевым. У большевиков чуть ли не половина потерь не на боевых вылетах, а либо поломками самолетов, либо крушениями на взлетах и посадках! Они на местности не могли ориентироваться, умудрялись заблудиться! Это каково!?
Да что далеко ходить. У большевиков была отлично развитая разведывательная сеть по всему миру, особенно в Европе, Америке и на Дальнем Востоке. Представители РОВС или ветераны дроздовского полка даже не могли себе представить, откуда в случае чего последует удар! Одни ликвидации генералов Кутепова и Миллера чего стоят! И большевики сами, понимаешь, САМИ ликвидировали свою разведывательную сеть! Просто отзывали агентов и… Кто-то уцелел. Единицы. Кто-то бежал.
Одним словом, Союз сейчас легкая добыча. И Гитлер понимает, что война неизбежна, а раз так, удар надо наносить в наиболее удобный момент. То есть сейчас. Конечно, не сегодня, и даже не завтра… Думаю, где-то следующей весной удар последует.
– А как же Англия?
– Так а что Англия? Бритты разбиты, их армия сейчас не опасней скопища навозных жуков. Тот день, когда немцы высадят свой десант на их драгоценном острове, станет последним днем английской независимости. Но для этого нужно очистить небо от саксонских летчиков, а Ламанш от кораблей. Довольно сложная задача. Если люфтваффе и флот решат ее, тогда да… Но если нет, англичане не способны нанести удар нам в спину. А вот большевики способны. Так что выбор фюрера очевиден. А твой?
– А разве он у меня есть?
– Есть. Выбор всегда есть, каким бы он ни был тяжелым… Если ты выйдешь через эту дверь вместе со мной, я должен быть в тебе стопроцентно уверен. Ты даешь мне свое слово чести, слово офицера, что будешь выполнять все приказы и достойно воевать с «красными», не ища смерти в бою? Ты готов?
Я внутренне напрягся. Да, несмотря ни на что, это был выбор. И на этот раз покинуть конфликт я не смогу. Так что остается решить, на чьей стороне я пойду до конца. Что-то гложет меня, есть какое-то нехорошее предчувствие… Но разве не этот выбор сделал в свое время мой отец? Разве, в конце концов, не у нас с матерью отняли Отечество?
– Да. Я готов.
