С самого с 1917 года коммунизм был жутко и абсолютно интернационалистическим — в смысле коммунистическая идеология в СССР. Все национальное порицалось и отрицалось: пролетарий не имеет национальности. Все коммунисты — братья, все классовые враги — чужие. Мы на горе всем буржуям мировой пожар раздуем, и штыками загоним человечество в счастье, и построим Земшарную республику советов.

Потом было много всякого, и Отечественная война, и в Европе солдаты с офицерами насмотрелись чего не надо, и бывшие союзники стали врагами по холодной войне, и надежды на пролетарских братьев Запада в общем исчезли.

А страна была полна трофеев, и все ихние вещи были куда лучше наших, если наши подобные вообще были или хотя бы мыслились. А летчики носили лендлизовские американские и английские меховые летные куртки. А армия ездила на «студебеккерах» и «виллисах». Слушали немецкие радиоприемники и вспоминали американскую тушенку и яичный порошок. И бывшие солдаты рассказывали про европейские дороги и непостижимо богатые немецкие фермы.

В условиях политического и актуальнее всего идеологического противостояние с Западом — необходимо было вправить народу мозги. Про атомный проект, доктрину Мак-Артура и врачей-убийц мы вообще молчим, а то целая книга получится про другое.

Товарищ Сталин действовал методами грубоватыми и нехитрыми, но готовил все свои акции основательно и всесторонне. Массированно продвигал свои идеи.

Идея состояла в том, чтобы подчеркнуть и углубить в народном сознании наше противостояние с враждебным Западом. Но не просто подчеркнуть — а с позиций нашего превосходства. И не только советского, социалистического превосходства. Но и в историческом плане — показать извечное превосходство всего русского над нерусским, иностранным. Поднять, так сказать, патриотизм на новую высоту.

Товарищ Сталин вынашивал свои планы исподволь и долго, от незаметного к неотразимому. Как из песчинки моллюск выращивает жемчужину. Вернее сравнить — как из песчинки образуется песчаная буря и сносит все.

И первой песчинкой было введение и празднование Дня Радио. 7 мая 1945 года. Москва, Большой театр. Торжественное заседание. С присутствием дипломатического корпуса союзников.

А в самом начале этого дня, еще ночью, в Реймсе, Германия подписала безоговорочную капитуляцию. В ставке Эйзенхауэра ее принял и советский представитель — генерал Суслопаров. То есть мир уже праздновал окончание войны. Естественно, дипломаты союзников в Москве шли в Большой театр праздновать это дело.

И вот всему благородному и представительному собранию торжественно объявляют, что ровно пятьдесят лет назад, 7 мая 1895 года, великий русский ученый Александр Степанович Попов изобрел радио. И знаменательный юбилей этого эпохального изобретения мы сейчас отпразднуем! Прослушаем юбилейные доклады и насладимся концертом выдающихся советских артистов. Объявляется открытым! Аплодисменты, переходящие в овацию.

Необходимо представить себе рожи доблестных союзников. Их перекосило по диагонали, и в каждое отверстие было выдавлено по лимону. Товарищ Сталин умел удивлять, и юмор его производил неизгладимое впечатление.

Стараясь хранить достоинство при уходе, союзники говорили, что вообще-то сегодня был более важный повод для торжества. Но товарищ Сталин имел собственное мнение. Повторно капитуляцию подписали назавтра как полагается — в Берлине. И главным был на церемонии не генерал Эйзенхауэр, там вовсе отсутствовавший, а маршал Жуков. И по его хозяйским командным манерам всем было ясно, кто главный победитель, а кто сбоку сидит. Что и требовалось доказать.

Союзникам вставили шпильку в зад легким решительным жестом. И с этой шпилькой в заду они удалились, тщась постичь азиатское коварство Сталина. Холодная война уже шла, будьте спокойны, чего вам неясно. А про первое подписание в Реймсе советским людям знать вообще не полагалось.

Но! Маркони нам больше радио не изобретал. А ведь еще в 20-е годы и в 30-е — за милую душу. Никто в СССР его приоритет сомнению, вроде, не подвергал. Но новое время — новые песни. Только и исключительно Попов! А Запад что мог украл, присвоил, отстал, соврал, приписал себе. Так что все хваленые немецкие рации и американское радио — это наше русское изобретение.

Лиха беда начало. Тут у нас научились своих героев по-быстрому в нети выводить: вчера его портреты в учебниках — а сегодня и дух его исчез, и имени не найдешь. Так что иностранные авторитеты просто растворялись в пространстве и времени — а вместо улыбки чеширского кота в воздухе висел образ родного отечественного гения. Если его нельзя было отрыть в истории, раскрасить и накачать насосом — его создавали на пальцах.

Так исчезли братья Монгольфье вместе со своим монгольфьером. И появился простой русский подьячий Крякутный, который и изобрел воздушный шар, создал и надул дымом, и полетел. Выше колокольни!

Исчезли братья Райт, а заодно Лэнгли, Сантос-Дюмон и Отто Лилиенталь. Самолет изобрел русский инженер Можайский. Правда, его самолет с паровой машиной не полетел и полететь не мог, и таких не полетевших в мире были десятки. Но — был бы свой, а полет мы потом опишем!

Велосипед изобрел не фон Дрез и не Джон Старли, а русский крепостной крестьянин Артамонов. Паровую машину создал не Джеймс Уатт, а Иван Петрович Кулибин. Первый паровоз построил не английский инженер Стефенсон, а уральские мастеровые братья Черепановы (братьев почему-то сделали из отца и сына). И так далее вплоть до современности: пенициллин открыл не Александр Флеминг, а советский врач и ученый Зинаида Ермольева.

И вообще «французская» булка отныне именовалась «городской», папиросы «Норд» — «Север» (одноименные рестораны и кафе — аналогично), о ленд-лизе память стирали так, что лендлизовские киноленты назывались в Союзе «трофейными» — народ всерьез так считал!

«Советское — значит отличное!» В книгах о военной технике фотографии немецких самолетов и танков предпочтительно подписывали так: «немецкий истребитель Ме-109, нещадно битый советскими летчиками». Все иностранное полагалось ругать — это слово стало синонимом плохого и одновременно враждебного.

И вот эта установка стала искренним мировоззрением советских людей. Почти всего народа. Потому что за границей никто больше не был и с заграничными товарами никто не сталкивался. Исключение составляла ничтожная прослойка правительственной и культурной элиты.

Ну понятно — тотальная промывка мозгов, запуганный и оболваненный народ. Но ведь больше того! Похвальным качеством советского человека, признаком идеологической зрелости было — находить недостатки даже в превосходных вещах «маде ин не у нас». Вот американская машина 50-х годов. Лаковый крейсер с картинки фантастического романа. Кругом толпа (редкая сцена, только Москва или Ленинград). И один другому авторитетно объясняет, что сидит низко — по нашим дорогам не пойдет, бензин жрет слишком дорогой и быстро засоряется, подвеска слишком мягкая, железо слишком тонкое, размер не позволяет разворачиваться где надо — не, тепличная машина, это не для езды, это для понтов. А кругом ездят «Победы» и «Москвичи» — скопированные посильно и давно устаревшие «Паккарды» и «Опели».

И любое покушение на предмет своей государственной и национальной гордости — на приоритет в науке и технике — не просто воспринималось как вражеская диверсия. Но еще как ложь. Причем ложь злонамеренная. Наглая, раздражающая. Ложь предателя и подлеца: он живет среди нас и прикидывается одним из нас, а на самом деле — вон он какой, какие у него мысли, что он думает о нас, нашей славе и истории, наших великих ученых и изобретателях!.. А по морде хочешь, гадина?

Отторжение правды как покушения на свою гордость и достоинство. Правда в том, что мы — народ, страна, люди наши — мы талантливые, умные, изобретательные, трудолюбивые. Что, не так, что ли? А кто говорит, что мы не такие, мы глупее других, нет наших заслуг в этих великих изобретениях — тот враг, ненавистник, диверсант. Чему тут верить? Тут расстрелять нужно.