Стало быть. В диапазоне мировоззрений, моральных норм и любых общественно-оценочных категорий есть установки предписанные и недопустимые. То есть: все тот же свод императивов и табу. Это — можно, должно, хорошо, похвально, обязательно — а вот это, напротив, не следует, не надо, нельзя, наказуемо, карается, строго запрещено.

Это что? Это структуризация хаотичных аморфных отношений внутри социума, когда каждый эгоистично пытался делать что хочет — в стройную систему законов, правил морали и совести, благодаря чему социум регулирует внутренние отношения, живет в мире и действует сообща.

А теперь помянем Джозефа Овертона и построим вертикальную таблицу типа книжного стеллажа — полок, допустим, одиннадцать. На верхнюю полку поставим вывеску «полная свобода», на нижнюю — «полная несвобода», а на среднюю — «стандартная норма». И на этой средней полке стоят книги, они же идеи, или научные теории, или моральные предписания, или публичные высказывания, или дресс-коды, или способы устройства государства, или курсы истории разных стран и периодов.

А от средней полки вверх и вниз идут еще по четыре полки, и там таблички — от средней и к краям: «стандартно», «разумно», «приемлемо», «радикально» и «немыслимо».

Сэр Джозеф, создавая свою нехитрую модель, имел в виду только политические высказывания. Полагая публично допустимыми только в диапазоне от «приемлемо»-верх до «приемлемо»-низ. А уже обе крайности радикальные и немыслимые — это чересчур, скандал для политика, рисково, эпатажно, можно погореть и тому подобное. Ну, грубо говоря, нельзя приказать всем стать гомосексуалистами или предоставить гомосексуалистам все социальные преимущества во всем — но и вешать их по факту сексуальной принадлежности тоже нельзя. А вот равенство в правах — это сегодня норма.

То есть. По две полки сверху и снизу как бы закрыты для публичного обсуждения. В публичном поле они как бы и не присутствуют. А наличествуют для общества только семь центральных. Вот этот прямоугольник — семь полок из одиннадцати — и названо «окном Овертона», да?

Но! Больше окон — больше света. Зачем нам ограничиваться публичными высказываниями, как полагал изначально автор. Высказывание — это лишь вербальное оформление мысли, идеи, установки, закона и так далее.

Так вот, пусть на первом стеллаже у нас будут стоять публичные высказывания, а на втором — политические идеи, а на третьем — научные теории, на четвертом — правила половой морали, на пятом — правила морали трудовой, на шестом — отношения национальных и расовых меньшинств, на седьмом — футурология во всем богатстве вариантов; а по мере надобности мы себя в количестве мебели ограничивать не будем.

А слово — это знак мысли. И вот эти допустимые и недопустимые высказывания — означают допустимые и недопустимые для приличных людей мысли. Никак иначе. Представления о мире в разных его аспектах правильные и неправильные. Истинные и ошибочные. Рекомендуемые и запрещенные.

Потому что если чего-то публично нельзя — то это нехорошо. Неправильно. Порицать будут, или смеяться, или презирать. К походу в туалет это, конечно, не относится. Но и тут все меняется. В викторианскую эпоху даме и щиколотку нельзя было показать — а сейчас нудистские пляжи и клубы свингеров функционируют. Бытовые традиции тоже меняются, это во многом вопрос договоренности.

Но мы отвлеклись. Я что хочу заметить. Что не только дело порождает слово. Но и слово порождает к наведению у адресата образа мыслей. Если полвека назад сильному общественному порицанию подвергался гомосексуалист, и люди искренне к ним так относились и так о них думали, скверно и брезгливо то есть думали — то сейчас, в эпоху политкорректности, в развитых странах можно сесть в тюрьму по статье «гомофобия» и «пропаганда ненависти к меньшинствам» за неодобрительные слова об однополых отношениях. А коли это официально заявляется как норма — то масса людей искренне считает, что это норма. Вот что официально провозглашено — то и правда.

Вот политкорректность запрещает сегодня говорить, что от наплыва мигрантов-мусульман необходимо закрыть границы и восстановить иммиграционные квоты. А за нарушение закона о границе — сажать и высылать. А здоровых двадцатилетних парней беженцами не считать. Беженцы — это дети, женщины, больные и старики. А здоровые молодые мужики пусть воюют и строят хорошую жизнь на родине. И не хрен плодить халяву для дикарей, которые бьют твою полицию, жгут твои автомобили и обещают тебе построить халифат на твоей земле.

Но. Если такие слова газеты и политики называют фашизмом. А фашистом никому быть неохота. То в население внедряется мысль: думать так — это плохо, порочно, ошибочно, недопустимо, бесчеловечно.

И что? И то, что это становится для масс правдой. А сто лет назад хама бы избили на улице, насильника линчевали и повесили на месте преступления, в ответ на избиение полицейских разгромили весь вонючий квартал, а в ответ на взрыв стадиона — вышвырнули бы вон всех единоверцев, которые молились бы в счастье, что живы остались. А уж перерезать горло старику-священнику в алтаре его церкви — это вызвало бы погромы мусульман по всей стране. А ныне — молчок.

Нормальное со временем может стать немыслимым, а немыслимое — стандартным. Недопустимое — поощряемым. Похвальное — запрещенным. Вот это все — ползание окна Овертона по шкале возможное-невозможное то вверх, то вниз: одно окно открывается, другое тем самым закрывается, а соотношение можно-нельзя остается тем же.

Но для нас сейчас что главное? Что «можно-нельзя» означает «правильно-неправильно». Оно же: «истина-ложь».

Под влиянием политкорректности, идеологии, любых политических изгибов и экономических надобностей, эстетических эскапад и самоутверждения хамов — правда постепенно переползает в загон с надписью «ложь», а ложь вылезает из своей норы и угромождается на пьедестале с чеканной надписью «правда». Вот что находится в глубине за окном Овертона, который хотел было разглядеть только переползание запретов и норм публичных высказываний.

Даже пустое, поверхностное, лживое слово — при настойчивом употреблении имеет следствием мысль, суждение, оценку явления.

…А теперь положите этот книжный стеллаж плашмя и представьте его в виде ксилофона, а лучше — веревочной лестницы. С одиннадцатью перекладинами. И положите эту лестницу на круглый стол — в растянутом состоянии. Вся она на столе не поместится — только семь перекладин. А четыре будут свисать по два за края стола. Не поместятся.

Эти семь — то, что мы воспринимаем как правду. Что хорошо, допустимо, нравственно, похвально — то и правильно, то и надо, то и правда. А свисающие четыре — это неправда. Что плохо, глупо, ложно, антинаучно, аморально, агрессивно, осуждаемо — это ложь, любому ясно.

Что для нас важно в окне Овертона, которое мы покрутили, размножили и повидоизменяли? Что правде и лжи одного одеяла на двоих мало. И по мере того, как одно становится правдой — другое становится ложью.

И какую бы благоглупостную чушь нам не впаривали о недопустимости идеологии. Идеология по факту существует всегда и везде, где есть структурированный социум. Идеология — это общий свод представлений народа о том, как надо правильно понимать мир и страну, чтобы жить всем вместе благополучно и по возможности хорошо. Меняется мир — меняются взгляды, меняется и идеология. В зависимости от нее меняются представления массы о правде и лжи.

Представьте себе огромный темный пустырь. Он состоит из нагроможденных идей, представлений, теорий. По темной его равнине движется пятно света — яркого и резкого в центре, размытого по краям. Что в центре — то правда. Что мутно по краю — то сомнительно, но возможно. А все остальное, что в темноте — то или просто неизвестность, она впереди, или ложь — она вышла из пятна света и осталась позади, удаляясь во тьме. Площадь светового пятна — почти постоянна и ограниченна, очень медленно увеличивается. Площадь темного пустыря границ не имеет.

Это знание, движущееся среди огромности незнания. Правда, ползущая среди мрака лжи. И вчерашняя правда, оставаясь позади, становится ложью. Лишь крупицы ее прилипают к свету, очень медленно расширяя его круг.

Окно Овертона постоянно — но чуть-чуть расширяется. Доколе будет расширяться? Пока однажды не лопнет, и начнется новая цивилизация. Но это уже философия истории, мы же сейчас не об этом.

Мы о том, что новая правда отрицает и заменяет старую, и слово становится мировоззрением.

Переизбыток правды заставляет часть правды исполнять функцию лжи.

Ну, и последнее. Будь то в морали, науке, истории или предсказании будущего. Если человек придерживается как правды некоего взгляда, явно ошибочного и глупого по мнению компетентного специалиста, то пересмотреть свою точку зрения человеку очень тяжело. Гораздо тяжелее, чем кажется оппоненту. Потому что ошибающемуся бедолаге необходимо перетащить по всей шкале представлений все свое окно Овертона. Перетащить вдоль крышки стола на какое-то расстояние всю веревочную лестницу со всеми ее перекладинами, чтобы одна легла на плоскость допустимого. Ибо лестница связана воедино, а площадь крышки стола ограничена.

То, что он считает правдой, твердо подперто сверху и снизу, слева и справа тем, что утверждено как более или менее правда, возможная правда, вероятная правда, а также правда дополнительная, вспомогательная и малоизвестная.

Когда ложь становится правдой — правда оказывается ложью. И меняется весь информационный пейзаж. Сбивается фокус. И резкость наводят уже с новой точки. И мы обнаруживаем себя в другом мире.

А в наши дни и воздух пахнет смертью. Открыть окно — как жилы отворить.