Когда мне было двенадцать лет, родители в качестве награды за хорошие школьные отметки, которые я получила в нашем последнем прибежище, повели меня в замечательный ресторан. Это случилось перед самым концом всего. Тот город был волшебным оазисом посреди пустыни беззакония, в который мы попали, удирая от безумного диктатора, увлекавшегося каннибализмом и бессистемной ампутацией голов. Мы преодолели внешние укрепления и баррикады, карантины и бесконечные допросы потому, что в том городе требовались учителя и врачи. На полтора года наш новый дом дал нам стабильность. Мать устроилась медсестрой, а отец вспомнил свои навыки строителя.

В том ресторане было блестящее серебро, белоснежные салфетки и официант, начинавший каждое предложение со слов «сэр» или «мадам». У них были даже горячие полотенца и особые фарфоровые чаши для ополаскивания рук между переменами блюд. На стены проецировались изображения прекраснейших уголков природы, мирных и спокойных: волны прибоя у черного песчаного пляжа, вид с горы на заросшую лесом лощину, от которой веяло такой чистотой и прохладой, что вы почти ощущали ветерок. Маленькие биотехи, выглядевшие пушистыми птенчиками и миленькими хомячками, резвились, щебетали и разыгрывали свои представления на широком подоконнике. За окном же угасал обычный вечер: уличные фонари, мостовая, по которой, рыча, проносились редкие уже автомобили.

Моя мама обожала биотехов и постоянно задавалась вопросом, откуда они берутся: ведь это означало, что где-то есть место не только высокоразвитое, но и спокойное, где у людей имеются дома и еда. Она верила, что биотехи прокладывают тропу, являясь своего рода подсказками, и если пройти по ней, то попадешь туда, где ждет спасение.

Это было незадолго до того, как тот город тоже пал, так что вопрос безопасности стоял для нас ребром. Пока же все пытались игнорировать происходящее, уделяя все свое внимание мелочам. Я, например, впервые за долгие годы ходила в школу. Старалась хорошо учиться. Сверстники относились ко мне так, как обычно относятся к чужакам. Со временем я достаточно вписалась в тамошнее общество, чтобы меня почти перестали дразнить за вьющиеся волосы и странноватый акцент. А если и дразнили, я отвечала обидчикам добродушной улыбкой. В тамошних школах было много детей, прибывших в город издалека. Я гордилась своими успехами, тем, что смогла приспособиться и отрешиться от ужасов, которые мы испытали, прежде чем добрались туда.

Родители в тот раз подарили мне книгу по биологии со страницами, на которых были изображены различные пейзажи, красочные, подробные и реалистичные. Оплетенные лианами джунгли с крошечными большеглазыми обезьянками, ядовитыми лягушками и смешными, причудливыми птицами. Пустыни с шишковатыми кактусами и норами в песке, где сидели серьезные мыши, за которыми охотились чешуйчатые монстры с раздвоенными языками. Книжка выглядела совсем новой, но я-то знала, что мама целый год хранила ее в коричневом бумажном пакете. Я уже несколько раз перелистывала страницы, пока родители спали. Я же не знала, что книга предназначена для меня.

Потом нам принесли еду, и она оказалась восхитительна. Мясо, тающее на языке, будто масло, овощи, приготовленные как положено, деревенский хлеб с замечательной хрустящей корочкой и воздушным мякишем. Десерт был посерьезнее: сладкая, пикантная башня, обложенная шариками ванильного мороженого. Когда его подали, два дурашливых биотеха спрыгнули с подоконника и принялись отплясывать вокруг моей тарелки, распевая: «Поздравляем, поздравляем!» Я с умилением смотрела на этих созданий, хотя еще год назад, поймай мы их во время наших странствий, приготовила бы и съела.

Когда мы вернулись домой, родители были в приятном подпитии, и мы до полуночи просидели в гостиной, болтая и смеясь. Тогда мне и в голову не приходило, что вскоре я их потеряю, а сама сделаюсь мусорщицей в руинах безымянного города. Что меня будут преследовать сны о том, как я тону, что стану «матерью» для придурочного биотеха, который мне хамит, при этом влияя на меня и подталкивая в ту или иную сторону.

Потом я часто жалела, что мы тогда пошли в ресторан, а не остались дома, поскольку воспоминания о вкусе еды затмили то, о чем мы говорили. Сколько я ни пыталась, не могла припомнить наш разговор, зато вкус мороженого навсегда врезался в мою память.

– Мир очень велик, Рахиль, – сказал мне Борн по пути в Балконные Утесы после нашего ночного приключения. – Он длится и длится.

– Ну, он все-таки конечен. А скоро станет намного меньше, – ответила я и тут же прикусила язык.

Я не знала, не вырастет ли мой мир снова после откровений Вика. Не понимала больше, где верх и где низ. Но одно я знала точно: той ночью нарушила данное Борну слово, а потом пережила ужасный день, тоскуя о нем и вынужденно мирясь с приподнятым Виковым настроением. Иногда он даже насвистывал, чем возмущал меня до глубины души, ведь я думала, он счастлив оттого, что Борн ушел. Все это притупило мое сочувствие к болезни Вика.

Я так и не узнала, где Борн провел тот день или где прятался. Непонятно, дала ли его отлучка хоть что-то, кроме стресса и материнского беспокойства, или моя минутная слабость и небрежение пустили в итоге все под откос. Мне известно лишь, что Борн вернулся целым и невредимым и поздоровался со мной, как ни в чем не бывало, словно выходил всего на часок.

Я хотела как-то загладить свою вину перед Борном и решила заняться его обучением более систематически. Например, объяснить, что такое солнце и звезды, в общем, поступить так, как делали мои родители, старательно учившие меня даже тогда, когда не было школы, семейных обедов и шикарных ресторанов. Потому что со мной все еще оставалось то, что они мне передали: культура, знания, мораль. Это был их способ подготовить меня к сносному будущему.

Добираясь до города, я подрастеряла все свое имущество, однако потом, занимаясь раскопками, нашла другую книгу по биологии. В ней отсутствовали страницы-«раскладки», да и иллюстраций было маловато, но те, что имелись, напомнили мне книгу, которую я когда-то так любила. Я решила отдать ее Борну вместе с материалами по другим дисциплинам. Но те, другие учебники, на самом деле просто маскировали то, что оставалось очень личным для меня.

Дверь новой Борновой квартиры оказалась заперта. Не знаю почему, вместо того, чтобы сперва постучать, я дернула за ручку. Может быть, потому, что на двери не видно было никаких защитных биотехов. И только затем постучала. Борн не ответил. Я уже подумала, что он опять подался в город, когда расслышала приглушенное «Входи!» и «Бегу-бегу!». Дверь распахнулась, Борн заключил меня в объятия и втянул внутрь, прекрасно зная, что я не буду возражать против щупалец, крепко обвивших мою талию.

И вот я, сжимая свои книжки и пытаясь выкинуть из головы мысли, навеянные словами Вика две ночи назад, попала в апартаменты Борна, которые он себе «обустроил». Одна комната, очень просторная, словно Борн снес все перегородки, хотя я не замечала следов реконструкции. Пахло свежей краской, что было почти невозможно, и исподволь – сиренью, запах которой Борн, без сомнения, хотел сделать основным.

– Присаживайся, – гостеприимно сказал он. – Присаживайся.

Однако никакой мебели, на которую можно было бы присесть, у него не имелось, только голый пол. В одном углу, правда, стоял большой глобус, совсем такой же, как в старинных библиотеках. В другом – шкаф, набитый детскими грампластинками так, что они из него вываливались. Видимо, Борн проигрывал записи, создав из реснички патефонную иглу. То есть до меня ни разу не донеслось ни звука, но он определенно их слушал.

Я опустилась на табурет, образованный Борном из себя самого. Под ногами распластался ковер вроде коврика для ванной, опять же состоящий из Борна, а из коврика вырастала башенка, повернутая ко мне фасадом, чтобы я чувствовала себя комфортнее. Башенка широко улыбалась, на ее верхушке голубел большой, глуповатый глаз.

Помимо уроков, я собиралась помочь Борну с украшением его жилища. Но в его доме уже имелось украшение: те самые три мертвых «астронавта», свисающие теперь с крюков в стене.

Увидев подобное зрелище, я напрочь забыла все заготовленные речи. Один взгляд на черепа, белевшие сквозь разбитые забрала, заставил меня похолодеть. Словно Борн притащил к нам в дом нечто смертельно опасное.

– Что они здесь делают, Борн? – спросила я, хотя ответ был очевиден: висят, болтаясь на крюках, уставясь в пол. Три мертвеца на стене, три скелета.

– А, ты про мертвых астронавтов? Лис посоветовал мне немного декорировать это место. Придать ему шика. Шарма.

Я утратила дар речи. Лис. Мертвые астронавты. Это не говоря уже о «декоре», «шике» и «шарме», – мертвых словах, которые негде больше использовать, кроме как в книгах, где Борн их и вычитал. Впрочем, слова были не главное.

– Никакие они не астронавты. Так что еще тебе сказал лис?

– Не важно. Это была шутка. Я пошутил. Итак, чем могу быть тебе полезен? Чем могу служить?

«Чем могу служить?» Ну, надо же!

– У тебя на стене три скелета, Борн.

– Да, Рахиль. Я принес их из того дворика. По-моему, очень миленько смотрятся.

Висельники с разинутыми ртами, как раз по одному рваному скафандру на каждого из нас. Когда он их сюда припер? Какие ловушки ему пришлось обезвредить, чтобы выжить?

– Это мертвые люди, Борн.

– Я знаю. Они решительно неживые. Мертвые астронавты ушли отсюда. В них уже ничего нельзя прочитать.

Глаз на верхушке башенки прищурился, тоненький усик, на конце которого он болтался, вытянулся и заколыхался передо мной. Если бы я захотела, могла бы погладить Борна по глазному яблоку.

– Мерзкая тухлятина, – сказала я.

– Тухлятина-дохлятина, – смакуя повторил он, так что слово прозвучало, скорее, как «телятина». – Ты про духов, что ли? Думаешь, они одержимы духами?

– Нет.

– Клянусь, здесь нет никаких духов, – сказал Борн, дотрагиваясь до скафандров удлинившимся щупальцем, отчего те слегка закачались на своих перевязях. – Что-то не так, Рахиль?..

Я попыталась смириться с мертвецами на стене. Борн упорно продолжал именовать их «астронавтами», а это означало, что и мне придется величать их так при нем. История мертвецов была установлена раз и навсегда. Вот только голая, убогая правда сводилась к тому, чем Борн украсил свою комнату, а это означало, что в следующий раз найти с ним точку соприкосновения будет еще труднее. Меня это дико раздражало.

– Нет, ничего такого ты не сделал. Но кое-кто из людей обиделся бы на то, что ты повесил мертвецов на стенку, – сказала я, будто Балконные Утесы полны были жильцами.

– Они кажутся мне такими умиротворенными, Рахиль. И одинокими. Я думаю, кто-то специально закопал их на том перекрестке, Рахиль. Думаю, это сделали плохие люди. А я их спас. Они теперь в безопасности, так я думаю.

Ну, конечно, мертвые и в безопасности.

– Борн, терпеть не могу просить тебя о чем-то, но не мог бы ты пообещать мне убрать их с глаз? Ну, хоть в шкаф, что ли?

– В шкафу нет места, – возразил он, но, похоже, выражение моего лица побудило его согласиться избавиться от «астронавтов». – Уверен, я подыщу им что-нибудь получше.

Я не стала уточнять, что означает «получше», а Борн так и не снял мертвецов со стены.

Я не могла дать Борну даже подобия систематического образования, у нас были только те книги, которые нашлись в Балконных Утесах. Да и кто бы стал терять время на поиски книг? Так что я показала ему книгу по биологии, соврав, что получила ее от своих родителей, а вот теперь передаю ему. И мы можем прочитать ее вместе.

Усик втянулся обратно, глаз над башенкой вновь распахнулся, вернулась широкая улыбка. Борн зашуршал и сделался сине-зеленым, словно отражением морских волн, которых никогда не видел. Мне казалось, что его омывает прибой.

– Очень мило с твоей стороны, Рахиль. И я высоко это ценю, но я уже прочитал все книги в Балконных Утесах. Прочитал их все и думаю, что с меня хватит чтения. Я должен жить.

– Что-то я не заметила здесь большой библиотеки.

Жалкая отговорка. Кажется, я опять сваляла дурака. Я заранее пообещала себе, что не буду спрашивать, куда он ходил, поскольку чувствовала, что этого делать не стоит, но в этот момент ощутила дистанцию между нами, мигающим маячком которой являлся Вик, а не я или Борн. Вовсе не я и не Борн, весело бегавшие туда-сюда по коридорам Балконных Утесов во время моей болезни.

– О, их здесь груды, груды и груды! Никому не нужное барахло. Столько барахла! Столько вещей, которые можно изучать. Я помню их все. Я их все прочитал. Я прочитал все-все.

Я попыталась представить, что же такое Борн: крупное беспозвоночное, продолжающее расти, которому требовалась большая комната, чтобы растягиваться там всласть. Имеющий кожу, которая была много «умнее» моей. Он был личностью, пусть и не гуманоидом. Ему не требовалось то, что требовалось нам. Например, мебель. Что, если кучи «барахла» в моих комнатах заставляли его страдать?

– Но у тебя должны были возникнуть вопросы.

Я, конечно, сказала это так, вообще, но Борн с радостью принялся тут же их задавать.

– Да-да, вопросы! Как давно живут люди на этой планете? Чего они добились? Я не нашел ответа. Ты упоминала о привидениях. Ты веришь в привидения? Не знаешь, не продолжает ли вращаться вокруг Земли космический корабль? Где-то же должны быть космические корабли, хотя бы два или три. Ты когда-нибудь чувствовала себя одержимой? Призраками, например? Находила ли что-нибудь зловещее? Кто такие «мы» и кто – «они»? Колонизировали ли люди другие планеты? И сколько людей сейчас живет на Земле?

– Это очень много вопросов, Борн, – пробормотала я, не зная с какого начать и что конкретно ему сказать.

Книги, которые я принесла, тут мало чем могли помочь, они совершенно не отвечали нуждам Борна. Как и моим.

– А я чувствую, что они меня преследуют. Я ими одержим.

Мотив преследования не отпускал Борна с тех пор, как он «повзрослел». Постепенно я поняла, что «преследование» означало для него не то, что для меня. Ландшафты, которыми он проходил, не имели ничего общего с теми, которые видела я. Похоже, его чувства постоянно переживали сильнейшую информационную атаку, которую мне и представить было сложно.

– Кто тебя преследует?

Борн развернул свою башенку к мертвецам на стене и осветил их рассеянным пурпурным светом.

– Они. Но не как привидения… Я их вижу, я ощущаю их на вкус. Все заражено. Низкоуровневая радиация, могильники, сточные воды. Все больное, и эта болезнь повсюду. Если посчитать, я трачу восемнадцать ящериц в день, чтобы держать все это подальше от себя. Они заставляют меня каждую секунду держать себя под контролем, следить за собой.

Когда-то я воображала, как буду вести с Борном «взрослые» разговоры. Теперь мне этого совсем не хотелось. Я даже не понимала, о чем именно мы толкуем, не желала, чтобы он мне напоминал о тех испытаниях, которым мое тело каждый день подвергается в городе.

Но решила попытаться еще раз. Во-первых, показала ему расписание, которое составила на несколько дней вперед и в котором один предмет сменялся другим. Основы математики, литература, естественные науки, гуманитарные науки. Не забыла даже о музыке с философией.

Борн изучил листок, держа его в каком-то намеке на щупальце. Даже не дал себе труда вытянуть его полностью, из-за чего мне пришлось встать и передать листок ему.

– Хмм, – протянул Борн. – Хмм.

Выглядело все это подчеркнуто наигранно, а звучало издевательски. Он не стал показывать, что прочитал мою писанину, хотя я знала, что прочитал. Таков уж был Борн, когда намеренно мне грубил.

– Ну, и? Что не так?

– Борн играет на пианино. Борн танцует. Борн поет. Декламирует стишки. Ты действительно этого хочешь? Сам-то я занят куда более важными вещами, но, думаю, смогу уделить тебе толику себя, если тебе в самом деле это требуется.

Он произнес свою тираду ровным, холодным тоном, что смахивало на попытку повторить не только мои слова, но и интонации.

– Но это же нужно тебе! Это для тебя! Чтобы ты всему научился.

Не для меня же, верно? Отнюдь не ради памяти о школьнице в далеком городе, ходившей на уроки музыки или ужинавшей в ресторане, игравшей на настоящей детской площадке и мечтающей стать писательницей.

– Я и так учусь каждый день, Рахиль, – сказал Борн раздраженно, словно я не понимала самые простые вещи. – Я читаю, пробую и наблюдаю. Каждый день. Вот чем я занят.

Вот чем он занят.

Я указала на глобус, предпринимая последнюю попытку:

– Может, я хотя бы этому тебя научу?

Глобус Борна заинтересовал. Он подтащил его поближе, легко, будто бумажный самолетик, приподняв мощными щупальцами. Впервые я обнаружила, что он не только сильный, но и грозный.

– Это место выглядит скалистым. Я бы хотел когда-нибудь подняться на гору, а потом спуститься вот сюда, где все эти озера. Представляешь, Рахиль? Много, много озер. А у нас нет ни одного. Нет озер. Мне бы хотелось увидеть озеро. Даже если озеро – это только чья-то шутка. Шутка-прибаутка. Впрочем, утку мне бы тоже хотелось увидеть.

Войдя в раж, он принялся сыпать вопросами о городах и странах. Вот только этих мест, большинства по крайней мере, уже не существовало: их границы изменились, маленькие страны были поглощены крупными, в свою очередь, растворившимися в анархии и беззаконии, вновь разбившись вдребезги. Множество городов сгорели, и, насколько я помнила, мои родители никогда не рассказывали мне об этих местах, воспоминания о них были слишком болезненны.

Казалось, Борн пытается решить проблему, которую люди решили для себя давным-давно, и я не могла ему ничем помочь, не хотела бередить свои раны.

И вот я замолчала. Просто замолчала. Чем больше я старалась, тем больше Борн отдалялся от меня и тем сильнее удивлял, даже в каком-то смысле оскорблял его нарочитый отказ. Я ведь пришла сюда, чтобы якобы заняться образованием Борна, хотя, если честно, в действительности хотела только убедиться в том, что мы еще близки.

Наверное, я хотела, чтобы Борн был «нормальным», совершенно соответствуя образу «нормального мальчика». Я отчаянно желала этого после событий последних дней. Меня мучила мысль, что я, возможно, не справляюсь, и дело тут не столько в физическом, сколько в интеллектуальном взрослении Борна. Я же не поспеваю за ним, продолжая видеть в нем малыша. Дурацкую башенку с огромным глазом.

И тогда я сдалась. Мне оставалось задать последний вопрос:

– Что же я тогда могу сделать для тебя, Борн? Должно же быть что-то такое.

Башенка исчезла, сменившись перевернутой вазой, то есть его «истинной» формой. Он сокращался, подтягивая «табурет» вместе со мной все ближе и ближе к кольцу своих глаз. Его кожа походила в этот момент на грозу в сумерках, с разрядами молний, казавшимися серебряными трещинами на фоне переливчатого, темно-зеленого неба, то сгущающегося до черного, то вдруг расцветающего пронзительно-синим, какой можно видеть с лодки, плывущей по чистой воде.

Запахло приторной сладостью, напоминающей аромат хрустящих вафель, политых бренди, маслом и сиропом.

– Есть одна такая вещь, Рахиль. Кое-что, что ты собиралась сделать. Что ты мне пообещала, – произнес Борн умоляющим тоном.

– Ну и? – подбодрила его я.

– Ты не могла бы проверить места, которые я больше не чувствую? Не могла бы сказать мне, что там происходит?

Я впала в ступор, вдруг осознав всю глубину собственной тупости.

Итак, я отложила в сторону книги, отказавшись от идеи заняться «образованием» Борна, поскольку это было не то, что ему требовалось, а вместо этого принялась проверять места, которые он больше не чувствовал. Делала то, что пообещала ему в ночь, когда на него напали последыши Морда. Сама я чувствовала себя при этом мерзко.

В том-то и проблема с существами, которые не являются гуманоидами. Вы никогда не можете сказать, как сильно они ранены и насколько нуждаются в вашей помощи, пока они сами вас не попросят. А они этого не умеют.

Что можно сказать о теле Борна и о том, как его осматривать? Он мог делать с ним все, что захочет: становиться шершавым там, скользким сям, шишковатым и жестким, как терка, или гладким, как обкатанный рекой голыш. Квадранты его тела, логика, которая удерживала их вместе и оживляла, были чрезвычайно чувствительны к прикосновениям, и именно через прикосновения я начала понимать всю его сложность: тугие колечки присосок, которые он мог создавать; подрагивающая щетина упругих ресничек, нежных и хрупких только на вид; уверенная несокрушимость там, где Борн образовывал ребра и гребни; стеклянистая прочность глаз, прикрытых пленкой, твердеющей всякий раз, когда глаз появлялся, и в долю секунды растворявшаяся, когда он прятался под кожей.

На ощупь Борн казался сплошными мышцами, без малейшей жировой прослойки, но в некоторых местах он был прозрачным, и эта прозрачность расползалась по нему как бы веером или паутиной. Присмотревшись, я обнаружила узоры, выглядевшие слишком филигранными и орнаментальными, чтобы иметь практический смысл, и тем не менее смысл у них явно был.

Раскрываясь передо мною, Борн подпускал меня все ближе и ближе к самой своей сердцевине, при этом не произнося ни слова и позволяя самой отыскивать повреждения. Даже запах не менялся, оставаясь нейтральным, но прикосновения, но свет… Свет Борн изменил. Теперь тот фонтаном струился из его макушки, отражался от потолка и падал на нас так, чтобы я могла лучше все рассмотреть. Наверное, это было все равно что прикоснуться к чему-то удивительно редкому. Вроде слона или синего кита. Я сознавала, что за смотрящими на тебя понимающими глазами скрывается настоящее богатство единственного в своем роде прикосновения. Совершенно иной способ воспринимать то, что выглядело таким чудесным на фотографиях.

Я довольно быстро обнаружила повреждения, но продолжала тщательно его осматривать, боясь что-нибудь пропустить. Когда наконец закончила, то выяснилось, что имеются три отвердевшие зоны: шероховатые, неподатливые уплотнения, рассекавшие пульсирующие области и парализующие нормальную жизнедеятельность тела Борна. Он, в свою очередь, подтвердил, что именно этих мест больше не чувствует, и изменил цвет вокруг них на темно-бордовый, обесцветив сами раны. Они сделались отвратительно бледными: пятно на щупальце, пятно на «щеке» и еще одно на периферии, на своего рода «оборке из плоти».

Теперь явственно проступили следы клыков и когтей Мордовых последышей. Отметины Морда, можно сказать – его подпись. Однако характер повреждений ясным не становился.

– Борн, теперь я хочу, чтобы ты ответил на два вопроса. Во-первых, как ты думаешь, плоть в этих местах мертва? – я имела в виду «некротический абсцесс», но не была уверена, что Борн знает такие слова. – И, во-вторых, увеличились ли онемевшие места в размерах с момента укуса?

Вывернутый наизнанку, полностью раскрывшийся под потоком света, Борн казался как никогда похожим на человека, хотя я не понимала почему: щупальца – в одну сторону, мантия – в другую, центральный стержень, поддерживающий его форму, различные сморщенные комочки плоти, под которыми шевелились реснички. Именно таким, как в тот момент, он был мне лучше всего знаком и наиболее понятен.

– Плоть там мертва. Я не получаю от нее ничего. Сначала онемение расползалось, но потом я запечатал мертвую плоть. Я не чувствую нигде больше загрязнений.

– Борн, ты понимаешь, что такое «яд»? Что значит быть «отравленным»?

– Да, Рахиль.

– А ты не знаешь, не попал ли яд, это загрязнение, в твое тело, когда последыши укусили тебя?

– Да, это произошло именно тогда. Я был готов к загрязнению от окружающей среды и все запечатал. Но я думал, что укус грозит только отмершими или утраченными клетками.

– Ты отравлен. Полагаю, клыками или когтями последышей, а может, и тем и другим сразу. Они были покрыты каким-то ядом.

Как оказалось, я была права. А заодно обнаружила еще одну опасность, которую требовалось учитывать при взаимодействии с внешним миром: последыши Морда были ядовитыми, как змеи. Яд помог последышам в драке с отрядом Морокуньи, ускорив гибель «доморощенных».

– Что я должен делать, Рахиль? Я в беде? Я умираю?

– Ничего ты не умираешь. Однако какое-то время будешь плохо себя чувствовать. Если ты похож на других животных, скоро эти ткани отомрут и останется шрам. Но тебе надо будет последить, чтобы инфекция не прогрессировала. Если эти места начнут меняться, сразу дай мне знать.

– Инфекция? Как меняться?

– Если начнется воспаление.

– Воспаление?

– Как бы тебе… Вот, видишь струп? – Я протянула руку, которую поцарапала, споткнувшись на лестнице в ночь нашего приключения на крыше. – Видишь, какое красное? Там есть гной.

– Гной. Струп. Гноооосссссструууууппп-ах!

Ну и пакостное же слово!

– Небольшое количество гноя не повредит, главное, чтобы его не стало слишком много. Если он начнет скапливаться, надо будет прочистить рану от инфекции. Короче, умереть ты не умрешь, но за ранами присматривай.

– Не слишком много гноя, – повторил Борн.

Около каждой раны выросли три тоненьких стебелька с глазками и приготовились «присматривать». По опыту я знала, что так он обычно шутит.

– Ну да, что-то в этом роде.

– Спасибо, Рахиль. Спасибо тебе большое.

– Не за что, Борн. Всегда к твоим услугам.

Я понимала, что теперь буду постоянно о нем беспокоиться. Волноваться о его безопасности. Потому что не смогу проконтролировать каждый его шаг. Впрочем, даже если бы и смогла, все равно никакой гарантии не было бы. Я буду беспокоиться из-за его наивности. Из-за пробелов в образовании. Вот почему я «забыла» забрать принесенные книги, посчитала, что ему все-таки много еще нужно узнать.

Перед самым моим уходом Борн сказал:

– Рахиль, я не могу остановиться.

– В смысле?

– Читать. Учиться. Меняться. Вот почему мне не нужны твои книги. Я учусь слишком многому и слишком быстро. Оно переполняет меня, но я не могу остановиться. Вот почему, когда ты говоришь, что мне надо учиться еще, я начинаю…

– Напрягаться?

– Да! Точно! Напрягаться. Это такое напряжение.

Морокунья тоже не могла остановиться, однажды начав свой путь. И я не могла остановиться. И Вик не мог. А теперь вот и Борн говорит, что не может.

– Это ничего, – сказала я, обрадованная тем, что вернула себе расположение Борна, и не особенно задумываясь над смыслом его слов. – Все будет хорошо. Я не стану заставлять тебя учиться. Только избавься от своих «астронавтов».

– Они роют нору, но никакой опасности нет, – ответил Борн.

– Кто роет?

– Последыши Морда. Я их слышу.

Я не слышала ничего. Никто не напал на Балконные Утесы ни в тот день, ни на следующий, ни неделю спустя. Только это вовсе не значило, что Борн их не слышал.