Мы не сразу увидели врагов, потому что те лезли из подвала. Потому-то я и не поняла, откуда доносился звук: эхо в помещении мешало сориентироваться. Разглядев через проем в крыше происходящее на первом этаже, я увидела, кто это был: из дренажной трубы выбирались порченые измененные дети вроде тех, что напали на меня. Настоящий калейдоскоп красок, текстур и огромное разнообразие конечностей. У одних были сверкающие панцири. У других – легкие, стрекозиные крылышки. Некоторые скалили клыки размером с мясницкие ножи, донельзя уродовавшие их рты. Мягкие, розовые, обнаженные или, наоборот, твердые и закованные в броню, они потоком изливались наружу. Карнавальное шествие убийц. Кое-кто, пользуясь терминологией Борна, был «модификацией», остальные – «доморощенными».

Борн охнул, точь-в-точь как я сама. Ему, похоже, не требовался бинокль, чтобы подробно их разглядеть. Его ящериная шкура покрылась наростами и колючками, он испускал слабый запах спирта и горелых спичек.

– Еще, – прошептал он. – И еще. И еще больше таких же.

– Тс-с-с, тише, – шикнула на него я.

Да, они прибывали и прибывали, с необычайно целеустремленным видом. Они выглядели патрулем. Вооруженные копьями, битами, ножами и мачете. У некоторых были дробовики, которые вполне могли быть заряжены, а могли использоваться и как дубинки. Детки разбежались по первому этажу, будто что-то разыскивая. Я похолодела, глядя на казавшиеся сверху крошечными отпечатки ножек, лапок, копытец и ботиночек, закруживших, как в танце, по пыльному полу. Наши с Борном следы быстро затерялись, когда дети хлынули из трубы, сразу все затоптав. Теперь у них оставались только следы собственного пребывания. На ступенях лестницы ничего не осталось, но дети явно искали нас, возможно, они наблюдали за нами снизу или услышали наши шаги.

Я не сводила глаз с отпечатков их ног, не решаясь разглядывать самих детей.

Щепки и покрытые гудроном камешки больно врезались в мою ладонь. Я старалась не шевелиться и не издавать никаких звуков, стать невидимкой, чтобы этим детям даже в голову не пришло посмотреть вверх и заметить блеск окуляров моего бинокля. Каждый шрам на моем теле заныл, запульсировал огнем. Пульсация эта была призывом к мести, мне пришлось подавить ее усилием воли. Ведь со мной был Борн. Он, конечно, убил четверых таких, но теперь их было больше двадцати.

Впрочем, он не собирался на них нападать. Похоже, он что-то уловил с помощью своих органов чувств, которые числом превышали мои. Застыл, сделавшись твердым, глаза превратились в дыры, где клубился розовый туман.

– Приближаются другие, Рахиль, – зашипел он, как чайник. – Новые штуки скоро будут здесь!

Новые штуки?

– Плохие, – выдохнул Борн, – плохие-плохие-плохие.

Этот его страх испугал меня больше всего.

Борн посерел, слившись с цветом крыши, распластался блином и, накрыв меня, попытался свернуться в рулон. Чем-то он напоминал шершавый язык.

– Прекрати! – прошептала я, чувствуя, что теряю контроль, а бинокль больно упирается мне в горло. – Хватит, не нужна мне твоя помощь, – я выбралась из-под края «блина». – Я должна все видеть. Я должна!

Выпроставшись по пояс из-под «блина», я вновь поднесла к глазам бинокль.

Снизу уже доносились вопли, рев и мокрое хлюпанье, с которым разрываются на части человеческие тела. Последыши Морда. Одни вошли через ту самую дверь, что и мы с Борном. Другие забрались через окна.

– Не смотри, – сказала я Борну. – Не смотри.

Но как я могла его удержать? Его тело было полно не только глаз, но и других рецепторов, которым не было названия.

Как описать то, что я увидела? Это была кровавая, быстрая бойня, отличавшаяся такой слаженностью, что трудно было отвести взгляд. Хуже всего то, что последыши Морда воплощали ту месть, которую я тысячи раз разыгрывала в своем воображении, только делали это в невероятном темпе.

Именно их скорость и потрясла меня больше всего. Ибо все они были золотыми медведями, огромными и прекрасными, ростом выше человека, с мощными мускулами, так и перекатывающимися под их шкурами, проступая твердыми, но гибкими виноградными лозами. Последыши двигались так быстро и изящно, что их можно было сравнить со змеями или выдрами в бурной реке.

Чудовищными золотисто-бурыми молниями они с порывистой, танцевальной легкостью разрывали на куски одичавших детей, отпечатки ног в пыли скрылись под красными лужами и ошметками внутренностей. Фонтаны артериальной крови. Головы, болтающиеся на жилах. Потоки темной крови из глубоких ран на бедрах. Хором визжа и лая, последняя пятерка дикарей образовала полукруг, вскоре также превратившийся в мешанину кишок и торчащих костей, по мере того, как последыши Морда наскакивали на детей с обеих сторон и заключали в свои давящие объятия, рвали плоть клыками и когтями.

Острый, горький запах крови достиг даже крыши. К нему примешивался запашок мочи и дерьма.

Кто-то умолял о пощаде, кто-то гордо отказывался сдаваться, хотя ни то ни другое не имело смысла: последыши Морда ни с кем не вступали в переговоры. Единственной формой подчинения, которую они признавали, была смерть.

Когда все закончилось, пол цеха представлял собой кошмарную картину, нарисованную кусками тел и потоками крови.

Грубо очерченный круг, образованный красными, желтыми, темными мазками, будто проведенными метлой или шваброй. Казалось, вот-вот ты заметишь в их хитросплетениях некий смысл. То там, то здесь выделялись завихрения и плотные пятна, еще не тронутые лапами художников. Мне чудилось, что я смотрю на срез Мордова мозга.

Когда они со всем покончили, и размытые, подобные мельтешению крылышек колибри движения последышей Морда стихли, они вновь стали медведями. Медведями, которые в отличие от своего прародителя не умели летать.

Медведи, чей золотой мех был покрыт кровью, бродили, разглядывая плоды своей битвы, ворчание, рычанье и покашливание вырывалось из их глоток, звери то вставали на задние лапы, то вновь опускались на все четыре. Они принюхались, и запах им нравился. Потом, довольно сопя и урча, скатили в центр оставшиеся целыми детские головы.

Они успокоились, и я смогла их сосчитать. Пятеро последышей шутя расправились с двадцатью пятью дикарями.

Тем не менее, хотя последыши не понесли потерь, когда спала горячка битвы и утих боевой задор, стало несложно заметить, во что им обошлась победа: медведи двигались куда медленнее, чем нормальные звери, по их шкурам то и дело пробегала дрожь, а среди рыка нет-нет да и прорезался жалобный стон. В прежней их скорости было что-то неестественное. Что-то, за что они платили последующей вялостью, совсем как люди, отходящие от амфетаминов. Следовательно, последыши были уязвимы, если подстеречь их после боя.

– Мрккккккк, – прогудел один другому.

– Мрркккккккрыв, – откликнулся третий.

– Мрррккккооосссть.

Прорычав все это, пятеро последышей Морда, отяжелевшие и вялые, но по-прежнему опасные, начали подниматься по лестнице на крышу. За ними тянулись отпечатки кровавых лап.

То, что во время побоища я оставалась наполовину спеленута Борном, ничего не значило: он продолжал потихоньку разговаривать со мной, протянув одну из ложноножек к самому моему уху. Если это помогало ему не впасть в панику и не полезть в мясорубку, то и ладно. Я словно сомнамбула отвечала что-то, захваченная зрелищем резни, как никогда ясно осознавая уязвимость собственного тела.

– Плохо-плохо-плохо, – используя свой обычный лексикон, бормотал Борн, наблюдая за умирающими дикарями. – Расточительство. Большое расточительство. Они растратили все впустую.

Словечко «расточительство» было новеньким для него.

– Они умирают, Борн, – пояснила я. – Их убили.

– Их больше нет здесь. И там тоже их нет.

Там? Я не была уверена, что хотела знать, где находится это «там».

– Когда они это делают?

Еще один странный вопрос.

– Сейчас, Борн. Они умирают прямо сейчас. На наших глазах.

При этом я не могла отделаться от подозрения, что он видит куда больше меня.

– Тогда зачем они это делают? Зачем?

Удовлетворительного ответа на этот вопрос у меня не было. То есть вообще. Как и на то, почему Борн больше не казался испуганным. При том, что именно сейчас к нам вверх по лестнице топали последыши Морда и дрожь ступеней не оставляла сомнений в исходе дела.

– Борн, ты не мог бы нас спрятать? – попросила я.

– Спрятать? От кого? – Борн, почувствовав мою нервозность, тоже занервничал.

– От медведей.

– Медведей?

– Тех, которые поднимаются по лестнице!

– Спрятать…

Момент для коммуникационного сбоя и прочих проблем перевода был самым неподходящим.

– Стать камнем. Ты можешь притвориться камнем? Но так, чтобы я находилась внутри тебя и могла дышать?

Я уже знала, что он умеет превращаться в камень. Так почему бы не попробовать? Хоть какой-то шанс.

– Ты же запретила мне быть камнем, – заметил Борн.

– Забудь об этом! Забудь! Теперь ты можешь быть камнем. Ведь ты можешь?

– Да, я могу! – Борн воспылал энтузиазмом. – Я положу тебя внутрь!

– И ты сможешь оставаться камнем, что бы ни случилось? Сможешь? Лежать тихо-тихо, как всамделишный камень?

Медвежий топот все ускорялся, похоже, последыши восстанавливались. Они должны были появиться на крыше с минуты на минуту.

– Я смогу быть камнем.

– А пахнуть как камень? Как настоящий камень?

– Смогу!

– Тогда давай! Только быстрее!

– Хорошо, Рахиль.

Борн раскрылся, развернулся, высоко приподнялся и рухнул на меня волной. Оказавшись в его центре, я свернулась клубочком, сдавленная ворсистой, как бы резиновой плотью.

Я ничего не видела.

И ничего не могла сделать.

Я находилась внутри Борна, как в ловушке, оставалось только надеяться, что снаружи он действительно выглядит камнем.

В темноте я всегда чувствовала себя неуверенно. Она напоминала мне о временах, когда я, еще маленькая, должна была прятаться вместе с родителями. В темноте, тесноте, в ямах, в туннелях… Мы таились, ожидая, что нас вот-вот обнаружат, раскроют, заметят. Надо было сидеть тихо-тихо, почти не дыша, пока опасность не минует. Когда я попала в город, моя паника в подобных ситуациях только возросла.

Медвежье сопение все приближалось, яростный рык, в котором звучала незамутненная звериная жажда крови. То и дело звучали сдавленные хриплые слова их формирующегося языка:

– Мрррккккккк. Мррррррк. Мрррррк.

Мне стало трудно дышать, трудно контролировать свое дыхание. Мое положение было небывалым и вместе с тем привычным. В одном мире я находилась внутри живого кокона, продолжавшего оставаться для меня необъяснимой тайной, при всей моей любви к нему. В другом мире я пряталась в пещере от диких зверей. Измерения привычности и неизведанности столкнулись во мне. Как в тумане, я вновь увидела странный лисий глаз, мертвых астронавтов, необычный кусок мяса в приготовленной для меня ловушке. Увидела подрагивающий Мордов бок.

И пожалела, что со мной нет Вика. Как бы мне хотелось, чтобы он был здесь, на крыше, чтобы объяснил, что еще можно предпринять. Чтобы все исправил и прогнал последышей Морда. Наверняка он знал, как это сделать. Борн же был всего лишь ребенком. И к тому же просто камнем.

Минутой спустя я услышала, как медведи ходят вокруг Борна-камня. И тут клаустрофобия меня доконала. Я уже готова была заорать, умоляя Борна выпустить меня наружу. Я не могла дышать. Я не могла рассуждать.

Видимо, Борн почувствовал, что со мной творится. Он знал, что происходит и вовне, и внутри него. «Пещера» немного расширилась, ее «стены» засветились бледно-зеленым, из «стены» выдвинулась прямоугольная полочка, на которой стоял «телефон», сформированный плотью. Он дрожал, будто бы от звонка. Я сняла трубку и прошептала:

– Алло.

– Это Борн. Борн тебе звонит.

– Поняла, – ответила я, чувствуя себя маленькой девочкой, разговаривающей по игрушечному телефону со своей воображаемой подружкой.

– Тебе не обязательно говорить вслух, Рахиль. Я услышу тебя, даже если ты будешь просто шевелить губами.

– Что там происходит? – беззвучно проговорила я, когда Борн немного покачнулся от толчка слева.

– Вокруг меня ходит медведь. Медведь меня толкнул, и я пошатнулся, как настоящий камень. Совсем чуточку. Ведь я же камень, а не Борн.

– Молодец. Думаю, медведь скоро уйдет.

– Рахиль, должен ли я бояться?

– Чего, Борн?

– Я боюсь, что медведь откусит от меня кусок.

– Медведи не едят камни.

– Я боюсь, что если буду сильно бояться, что медведь откусит от меня кусок, то перестану быть камнем и тогда медведь меня съест.

– Ты. Должен. Быть. Камнем.

Всеми фибрами своей души я надеялась, что Борн останется камнем.

– Я собираюсь положить трубку, – сказал он. – Кажется, медведь хочет еще что-то сделать. Пока.

– Пока, Борн.

«Пока, Борн», «Привет, Борн» – это все, что мне оставалось.

Борн опасно накренился, и мне пришлось растопырить руки, чтобы удержать равновесие. Я боялась, что несмотря на всю иллюзию Борна, медведь прогрызет в нем дыру и доберется до меня. Мы с Борном умрем здесь, на крыше, и может быть, впоследствии наши трупы отыщет Вик.

Покачивание, откат, быстрый переворот, и вновь Борн плотно сомкнулся вокруг меня, оставив воздушный пузырь только вокруг моей головы. Свет потух, исчезли все фальшивые предметы, изготовленные Борном, чтобы успокоить меня. Задыхаясь, я лежала внутри, и плоть Борна, его кожа вновь сделалась жесткой и шершавой, об меня терлись реснички, превратившиеся в крошечные рты, они вопили в мою одежду, в мои руки, ноги и волосы. Борн не мог заплакать наружу, и он плакал внутрь.

Меня охватил инстинктивный, панический ужас. Я поняла, что медведь может учуять меня внутри камня, и забилась, заметалась, но пришлось замереть, поскольку с каждым моим движением Борн все сильнее стискивал меня. Дышать стало больно.

Я чувствовала удары лап последышей, чувствовала, как их зубы вонзаются в Борна. Казалось, медведь мял и терзал верхушку Борна, обхватив ее. Он раздирал камень. Разгрызал его. И я, живой человек в живом гробу, приготовилась расстаться с жизнью, встретившись визави с огромной косматой медвежьей башкой. Встретиться с посланником Морда. Встретить смерть.

Пытливое ворчание. Потом – довольный рык, такой низкий, что он проникал повсюду, заставляя дрожать каждую мою жилку. Сердитое пыхтение.

Затем эти звуки вдруг прекратились, и до меня донеслась удаляющаяся медвежья поступь. Вот звуки переместились на лестницу, и вскоре все окончательно стихло. Я прошептала:

– Борн! Ты здесь, Борн? Ты в порядке?

Реснички прекратили вопить. Плоть застыла. Замерла. С таким же успехом я могла находиться внутри какого-то предмета: в спасательной капсуле, выброшенной со взорвавшегося звездолета где-то далеко в космосе, или в одноместной субмарине, лежащей на дне смертельно опасной реки, а у меня вот-вот должен был закончиться воздух. Легкие вели себя так, словно я была глубоко под землей, так далеко от поверхности, что непонятно, как оттуда выбраться. Передо мной замаячила омерзительная перспектива выкапывания из мертвого Борна.

– Борн! – рискнула я позвать громче.

– Я здесь, Рахиль, – послышался тихий голос, раздававшийся отовсюду и ниоткуда. – Я здесь. Я все еще камень.

– Ты ранен? – одними губами спросила я.

– Я не чувствую части себя. Мои части исчезли.

– Не шевелись, Борн. Лучше не шевелись, пока медведи не уйдут.

– Теперь не шевелиться легко, – ответил он. – Во мне осталось мало того, что может шевелиться.

Его голос звучал странно. Не болезненно, а скорее – удивленно. Его собственные раны удивляли его.

В старом мире, когда мы с родителями выбирались из потайной комнаты, туннеля, пещеры или еще какого убежища, мы точно знали, куда возвращаемся: в то же самое место, откуда ушли, такое же опасное или безопасное, каким оно было прежде. Мы и прятались, чтобы остаться в том мире, говорили друг другу, что, несмотря ни на что, верим в него. Ведь выбора у нас не было. Хороший был мир или плохой, возвращаться больше было некуда.

Однако выбравшись из Борна на крышу, я почувствовала себя совсем иначе. Мы с ним выжидали до тех пор, пока он не сказал, что последыши Морда окончательно убрались, и внизу осталось что-то вроде мусорщиков, которые разбегутся при нашем приближении. Наверное, какие-нибудь негодные биотехи, более или менее способные двигаться, выползли с наступлением сумерек.

Мы тоже дождались ночи. Именно тогда, когда я выбралась из Борна, мир изменился. Изменился во многих смыслах сразу. И дело было вовсе не в том, что Борн спас меня, а не наоборот. Изменилось само небо.

Мнительные последыши Морда оторвали куски от тела Борна. Теперь эти кусочки валялись на крыше точно маленькие камешки. На моих глазах они начали дрожать и корчиться, похожие на открывающиеся и сжимающиеся ладошки, опять делаясь плотью Борна.

Даже в подслеповатом ночном свете я видела, что тело Борна покрыто царапинами и уродливо деформировано. Он вернулся к своему нормальному размеру и форме, став похожим на перевернутую вазу, сочетающую в себе облик кальмара и морского анемона, но был таким подавленным и ошеломленным, каким я его еще никогда не видела.

Я содрогнулась, заметив, что его левый бок лопнул и стал пурпурно-черным, а кольцо тускло сияющих глаз, хаотично опоясывающих его тело, напоминало распадающуюся карусель, держащуюся на одном болте и грозящую в любой момент врезаться в толпу. При этом он испускал запах гнилой рыбы и заплесневевших бинтов.

– Прости, Борн, – проговорила я, чувствуя, что едва стою на ногах. – Не надо было мне тебя сюда брать.

Каким-то образом они узнали. Узнали, что мы здесь будем. Вот только кто? Дикари или последыши? Мне не хотелось признавать, что все это – не более чем совпадение и цепь нелепых случайностей. В голове настойчиво пульсировала кошмарная мысль о моей ответственности: если бы Борн не «переехал», не притворился взрослым, я вряд ли повела бы его в город.

– Все хорошо, Рахиль. Все хорошо.

– Нет, не хорошо.

Взгляд Борна ожег меня гневом, но это был не такой взгляд, каким он смотрел на меня, когда я ему отказывала. Это было новое, настоящее, взрослое чувство. Оно выразилось в оранжево-красном свечении, едва заметном в самой сердцевинке его тела. Неизвестно, означал ли красный цвет предостережение для Борна, но Борн точно знал, что этот цвет означает для меня.

– Все хорошо, Рахиль. Мне нужно учиться. Я должен узнавать.

– Но не ценой боли и ран.

– Ранит не боль.

Борн был другим, у него могло быть множество органов чувств, он мог делать непосильное людям, но… мне кажется, я поняла, что он имел в виду. (Впрочем, поняла ли я на самом деле, это еще вопрос.) Теперь Борн узнал, что его можно ранить. Что он уязвим. Кончилась беззаботная детская радость. Кончились дурачества. Потому что теперь в нем затаится определенное знание: он может умереть.

– Я устал, Рахиль. Мне нужно немного побыть в покое.

– Хорошо, Борн, – искренне сказала я.

Если он решил, что эта крыша на несколько часов станет нашим домом, так тому и быть.

С наступлением темноты похолодало. На необычно ясном небе показались звезды. Долгое время мы молчали, я не делала попыток спуститься вниз, чтобы разведать обстановку. Борну требовалось мое присутствие, а еще, я уверена, нам обоим было страшно туда спускаться. Ни ему, ни мне даже в темноте не хотелось приближаться к тому, что осталось на месте боя.

Внимание Борна поглотили звезды. Он осторожно поднял щупальце, будто пытаясь дотянуться до них. Хотя наверняка понимал, что это невозможно.

– Ты не сможешь до них дотронуться, – на всякий случай сказала я.

– Почему? Они горячие?

– Да, горячие. Но причина не в этом. Они очень-очень далеко.

– Но мои руки тоже очень длинные, Рахиль. Я могу вытянуть их настолько, насколько захочу.

– Можешь, наверное, только… – я осеклась, сообразив, что он шутит.

У Борна имелась мелкая, но очень примечательная привычка. Когда он шутил, некоторые из его глаз смещались влево, собираясь в кучку. Он не мог это контролировать.

– Бесовская, – произнес Борн, захваченный видом неба. – Бесовская. Безмерная. Безумная. Бездна.

Четыре новых слова, которые он пробовал на вкус. Хотя слово «бесовская» он узнал вовсе не от меня. Я почувствовала укол ревности. Вычитал небось в какой-то книжонке, я ведь не единственный источник знаний.

Ночное небо было самым обыкновенным, однако теперь я увидела его глазами Борна, и оно показалось мне неудержимым, стремительным, мощным приливом. Насколько мне было известно, Борну еще ни разу не приходилось наблюдать ночное небо во всей его наготе. Несколько взглядов с Балконных Утесов на закате или картинки в книгах не в счет. Теперь же он видел мириады звезд, которых не мог затмить скудный городской свет. Небо напоминало мне небо над моим островом много лет назад. Тогда я могла гулять по берегу моря без фонарика, хватало света звезд.

Мерцающий небесный риф, распространяющий вокруг себя флюоресцентное свечение, и у каждой звездочки могла быть жизнь на планете, вращающейся вокруг нее. Там могли быть люди вроде нас, тоже глядящие в ночное небо. Моя мама иногда говорила мне, что нельзя забывать о вселенной где-то там, пусть мы и ничего не знаем о ее обитателях; даже если мы примиримся с нашим ужасающим невежеством, она от этого не перестанет существовать. И там, вне наших пределов, было нечто еще, совершенно равнодушное к нам и нашей борьбе, безразличное к тому, что вселенная продолжит существовать без нас. Моя мама находила утешение в этой идее.

Глаза Борна стали звездами, а его кожа приобрела бархатный ночной оттенок. Он стал отражением неба. Глазки-стебельки приподнялись над телом, распластавшимся по крыше и превратившимся в озерцо плоти у самых моих ботинок. Теперь его раны стали особенно заметны: он походил на круг, от которого откусили кусок. Каждый стебелек заканчивался трехмерной моделью звезды. Эти звездочки меняли свое положение до тех пор, пока Борн не стал похож на небесную карту: на нем появились туманности, галактики… Несколько светлячков, точно метеориты, пролетели над его бездонными просторами.

– Оно прекрасно, – сказал Борн из звездной карты своего тела. – Прекрасно.

Впервые то, что он находил прекрасным, было действительно прекрасно.

Несмотря на его демонстрацию чуждых способностей, мы стали ближе друг другу, но меня тут же кольнула опасная мысль. На самом ли деле он так бесхитростен? Не повторяет ли он осознанно ситуацию с отравленной рекой, помня мою реакцию? Однако пусть даже Борн, как я подозревала, выбрал слово «прекрасное» для сближения со мной, становилось ясно, что он принял эту форму, чтобы излечиться. Что он находит ее удобной, облегчающей его страдания.

– Что они такое? – спросил Борн. – Они… свет, вроде света Балконных Утесов? Или… электрические огни? Кто их включает?

Похоже, что бы он ни читал в своих книжках, о звездах ему там ничего не попалось. Совсем ничего.

– Никто их не включает, – ответила я, понимая, что одним махом отбросила тысячелетнюю историю религий, но отступать было поздно.

– Никто?

– Мы живем в мире, – пустилась я в объяснения, не зная, какие лакуны имеются в его самообразовании. – Наш мир вращается вокруг звезды, которая представляет собой гигантский огненный шар. Такой большой, что будь мы к нему поближе, то умерли бы, сгорев дотла. Эту звезду мы называем Солнцем, оно тебе не слишком понравилось, поскольку светило очень ярко, помнишь? Все эти световые точки тоже солнца, только далекие-предалекие, и у них имеются собственные миры.

Перед глазами у меня вдруг все поплыло, – запоздалый отголосок наших приключений.

– У всех звезд? У каждой-прекаждой? Но их же сотни!

– Тысячи, если не миллионы.

В центре звездной карты Борна появилось одно большое солнце, тоже на верхушке стебелька. Борнова космология приобрела еретический привкус. Он оказался то ли символистом, то ли метафизиком, а может, и просто глупцом.

– Невероятно, – прошептал Борн. – Восхитительно. Умопомрачительно.

Внезапно что-то начало стирать звезды над нами одну за другой, выключая их переливчатое сияние и затягивая все великой, безвозвратной чернотой.

– А это что такое? – спокойно спросил Борн, как о чем-то совершенно нормальном, просто пока ему, Борну, неизвестном, но он готов полностью довериться моему объяснению.

Я же утратила дар речи. На миг мне показалось, что наступило светопреставление и какой-то рок привел нас на эту крышу, чтобы мы полюбовались концом… всего?

Затем я сообразила, что именно мы видим, и невольно издала сдавленный смешок. Что же, все сходится! Мы действительно присутствовали при конце мира.

– Над чем ты смеешься, Рахиль? – спросил Борн, и его голос звучал все отчетливее, по мере того как он принимал свою привычную четкую форму, пусть и деформированную ранами, отползая все дальше от носков моих ботинок.

– Это Морд, – пояснила я.

Да, это был Морд, парящий высоко в ночном небе, такой огромный, что даже находясь на большой высоте, он затмевал звезды. Гигантский, разгневанный чем-то медведь скользил по ночному небу, и до нас доносились его хрипы и сиплое сопение. Он тушил одно созвездие за другим, он стирал звезды, заставляя меня заново с ними знакомиться. Морд был великой тьмой, и пусть я боялась, ненавидела и презирала его, в эти минуты он стал чистейшим зеркалом нашего города.

– Мооооооррррррдддд, – протянул Борн.

Даже в иссякающем свете я увидела, что каждый дюйм его здорового тела покрылся зазубринами, острыми шипами и колючками, а глаза, будто стволы зениток, провожали Морда, поворачиваясь на стебельках. Похоже, он рассчитывал и анализировал траекторию летучего медведя.

– Он очень далеко и не сможет напасть на тебя, – успокаивающе сказала я, хотя ни то, ни другое утверждение не было вполне правдивым.

– Так вот что ты имела в виду, говоря о последышах Морда. Он их исток.

– Да.

– Они его дети.

– В каком-то смысле.

– Тогда почему он позволяет одним детям делать такое с другими детьми?

Удовлетворительного ответа у меня не имелось, но я была уверена, что Борн знал о Морде достаточно от меня и Вика, чтобы понимать, кто перед ним. Под нашим влиянием Морд стал для него страшилищем, букой, живущим под кроватью: не выходи из дома, не делай того, не делай сего, а то придет Морд. Однако теперь Борна покалечил один из Мордовых посланников, и он пытался лучше понять Морда. Настоящего Морда.

Тот же, подобно древнему богу, продолжал кувыркаться и выписывать виражи в небе.

– Морд прекрасен, – гордо произнес Борн. – Морд силен. Морд – плохой.

По его тону мне показалось, что он насмехается над собственной наивностью.

– Да, Борн, по большей части он плохой. Помни об этом и избегай его.

– Он убивает звезды. Он убивает звезды и порождает мрак.

– Ну, звезды скоро вернутся.

– А те дети внизу – нет.

«Вообще-то ты сам убил четверых таких же в Балконных Утесах», – хотела сказать я. Но промолчала.