Шахматы были изобретены так давно, что их происхождение до конца неясно. Как считает большинство историков, предшественница шахмат, игра под названием чатуранга, зародилась ранее VI века в Индии. Оттуда шахматы попали в Персию, распространились по всему арабскому и мусульманскому миру и через мавританскую Испанию проложили путь в Южную Европу. К концу Средневековья в шахматы играли во всех королевских дворах Европы, и упоминания об этой игре стали регулярно встречаться в манускриптах того времени.

Шахматы в том виде, в котором мы их знаем сегодня, по­явились в Европе в конце XV века, когда была увеличена дально­бойность ферзя и слона, что сделало игру более динамичной. Хотя по-прежнему существовали регио­нальные и более древние варианты игры, позднее подверглись стандартизации и некоторые второстепенные правила, и шахматы XVIII века уже практически ничем не отличались от тех, в которые мы играем сегодня. Шахматная летопись чрезвычайно богата: до нас дошли тысячи текстов шахматных партий, сыгранных величайшими мастерами прошлых столетий, — и в этих документах, словно в янтаре, увековечен каждый ход, каждая гениальная комбинация и каждый досадный промах.

Разумеется, для серьезных игроков наибольшую ценность представляют именно эти партии, но история и артефакты свидетельствуют и о высоком статусе самой игры: шахматные фигуры с острова Льюис, вырезанные из моржового клыка и датируемые XII веком; миниатюры примерно 1500 года, изображающие играющих шахматистов и служащие иллюстрациями к стихам знаменитого персидского поэта Руми; третья напечатанная на английском языке книга «Шахматная игра» (Game and Playe of the Chesse), выпущенная в типографии Уильяма Кэкстона в 1474-м; личные шахматы Наполеона Бонапарта и т.д. Становится понятно, почему поклонники шахмат отказываются называть их обычной игрой.

Это всемирное наследие превращает шахматы в уникальный культурный объект, но не объясняет причин их долголетия и популярности. Невозможно точно сказать, сколько людей во всем мире регулярно играют в шахматы, но, если верить последним опросам, проведенным с использованием современных выборочных методов, эта цифра может составлять сотни миллионов. Игра популярна на всех континентах, в том числе в странах бывшего СССР и социалистического лагеря, а в последние годы и в Индии, где чемпионские успехи Виши Ананда привели к настоящему шахматному буму.

Мой личный и абсолютно ненаучный метод оценки популярности шахмат основан на том, как часто меня узнают на улицах в разных странах мира (поездки занимают у меня бóльшую часть года). В Нью-Йорке, где я сейчас живу, я наслаждаюсь полной анонимностью — лишь изредка меня узнают иммигранты из СССР или стран Восточной Европы. Хорошо это или плохо, но чемпионы мира по шахматам могут спокойно ходить по улицам американских городов, не осаждаемые папарацци и охотниками за автографами. В то же время во время моей поездки с лекциями в Нью-Дели у моего отеля собиралось столько любителей шахмат, что администрации пришлось выделить мне специальный эскорт. Я даже не могу себе представить, что значит быть в Индии таким нацио­нальным кумиром, как Ананд.

Со времен расцвета шахмат в Советском Союзе, когда чемпионов встречали на вокзалах и в аэропортах ликующие толпы, такое отношение сохранилось сегодня только в Армении, чья нацио­нальная команда привозит на родину золотые медали с поразительной регулярностью для страны с населением всего 3 млн человек. И хотя я сам по происхож­дению наполовину армянин, думаю, что у этого успеха нет никакой генетической подоплеки. Когда общество по собственной воле или по указке ставит что-либо особенно высоко — будь то государственная религия, традиционное искусство или шахматы, — это обязательно приносит плоды.

Почему именно шахматы? Может быть, причина кроется в самой игре? Может быть, уникальное сочетание стратегических и тактических замыслов, необходимость искать баланс мастерства, вдохновения и отваги обладают непреодолимой притягательностью? Если честно, я так не думаю. Действительно, эта игра — плод многовековой эволюции, в ходе которой она адаптировалась к окружающему миру, как дарвиновы вьюрки. Например, шахматные романтики эпохи Ренессанса сделали игру более живой и динамичной, следуя духу своего времени, когда расширялись границы представлений о мире. И разве можно утверждать, что шахматная доска — квадрат восемь на восемь клеток — является более привлекательной или доступной для человеческого разума, чем доска для сёги девять на девять клеток или почти бесконечная доска для игры го с ее сеткой 19 на 19? Хотя это лишает шахматы некоего налета романтизма, их традиционный формат — не более чем продукт эпохи Просвещения, когда начался процесс стандартизации во всех областях, от орфографии и рецептов пива до шахматных правил. Если бы в 1750 году пользовалась популярностью игра на доске 10 на 10 клеток, сегодня мы играли бы на такой доске.

Умение хорошо играть в шахматы всегда считалось неким мистическим даром, признаком особого интеллекта людей и машин. Как самый молодой чемпион мира по шахматам, я в большей степени, чем кто-либо другой, испытал на себе магию и побочные эффекты этого дара. Но на каждый правдивый факт о шахматных мастерах — у многих из нас действительно отличная память и превосходные навыки концентрации внимания — приходится десяток заблуждений, как недооценивающих, так и утрирующих реальность.

Связь между умением играть в шахматы и общим интеллектом можно назвать по меньшей мере слабой. Далеко не все лучшие шахматисты — гении, и отнюдь не все гении умеют играть в шахматы. На самом деле шахматы интересны еще и потому, что до сих пор точно не известно, что именно отличает хороших шахматистов от великих. Психологи пытались найти ответ на этот вопрос на протяжении многих десятилетий, но только недавние исследования с применением продвинутых методов сканирования головного мозга начали проливать свет на то, какие функции мозга у сильных игроков задействуются в первую очередь.

Результаты этих исследований подтверждают сложную природу шахмат. В начале шахматной партии, то есть в дебюте, профессио­нальные игроки проверяют и вспоминают. Мы выбираем из своей личной мысленной библиотеки вариант дебюта в соответствии с нашими предпочтениями и начальными ходами соперника. По мере генерации ходов участок мозга, ответственный за визуально-пространственную обработку информации, активизируется сильнее, чем зона, которая отвечает за вычисления и обычно участвует в решении математических задач. Другими словами, мы визуализируем ходы и позиции, но не в виде наглядных картинок, как предполагали ранние исследователи. Чем сильнее игрок, тем эффективнее он распознаёт образы и «упаковывает» информацию, предназначенную для последующего воссоздания в памяти, в так называемые блоки информации.

За визуализацией следует анализ и оценка того, что мы видим перед своим мысленным взором. Разные игроки одного уровня зачастую по-разному оценивают одну и ту же позицию и выбирают совершенно разные ходы и стратегии. Здесь достаточно простора для индивидуальных стилей, творчества, блестящих ходов и, разумеется, ужасных ошибок. Далее результаты визуализации и оценки проверяются с помощью расчета вариантов («Если я пойду сюда, он пойдет туда; тогда я пойду туда и т.д.») — на эту технику опираются новички. Многие люди ошибочно полагают, что в ней и состоит вся суть шахмат.

Наконец, шахматисту нужно принять решение относительно конкретного плана действий. И, поскольку в серьезных соревнованиях время обычно ограничено, ему также следует решить, сколько времени потратить на обдумывание данного хода. Десять секунд или 30 минут? Часы тикают, ваше сердце бьется все быстрее и быстрее!

Все эти вещи происходят одновременно на протяжении всей шахматной партии, которая может длиться шесть-семь часов и вызывать сильное нервное напряжение. В отличие от машин, нам, людям, нужно во время каждого хода еще и справляться со своими эмоцио­нальными и физическими реакциями — от беспокойства или радости по поводу той или иной позиции на доске до усталости, чувства голода и отвлекающих повседневных мыслей, бесконечным потоком текущих через сознание.

Гёте называл шахматы «пробным камнем для ума». В советских энциклопедиях шахматы определялись как искусство, наука и спорт. Всемирно известный художник Марсель Дюшан, сам сильный игрок, сказал: «Я убедился на личном опыте: не все художники играют в шахматы, зато все шахматисты являются художниками!» Дальнейшие исследования с использованием сканирования мозга, безусловно, позволят нам лучше понять, что происходит у нас в голове во время игры в шахматы, и, может быть, даже определить, что именно отличает гениальных игроков от остальных шахматистов. Но я уверен, что мы будем продолжать наслаждаться игрой в шахматы и любить ее до тех пор, пока мы получаем удовольствие от искусства, науки и состязания.

Ввиду беспрецедентных возможностей интернета распространять мифы и слухи сегодня на меня обрушивается лавина разного рода ложной информации, в том числе и о моем собственном интеллекте. В вымышленных списках «людей с самым высоким IQ в истории» меня помещают между Альбертом Эйнштейном и Стивеном Хокингом. Но оба эти ученых, вероятно, набрали бы в тестах для определения коэффициента интеллекта (IQ) такой же минимум, как и я. В 1987 году немецкий журнал Der Spiegel направил в Баку небольшую группу экспертов, чтобы с помощью тестирования измерить мои умственные способности, включая память и способность к распознаванию образов.

Понятия не имею, как эти тесты связаны с официальным IQ-тестом, и меня это не интересует. Шахматные тесты подтвердили, что я очень хорош в шахматах; тесты памяти показали, что у меня отличная память, но все это было очевидно и без проверки. Моей слабой стороной оказалось «образное мышление». Вероятно, они сделали такой вывод на основании того, что я слегка напортачил, когда нужно было соединить точки линиями. Не знаю, что происходило — или не происходило — в моем мозгу во время выполнения этого задания, но я всегда с трудом мог заставить себя совершать то, в чем не видел смысла. Сейчас я вижу это же свойство у своей дочери Аиды, когда она делает уроки.

Когда эксперты из Der Spiegel спросили, что, по моему мнению, отличает меня как чемпиона мира от других сильных шахматистов, я ответил: «Готовность принимать новые вызовы». Сегодня я ответил бы точно так же. Постоянная решимость пробовать новые методы и браться за новые смелые задачи, когда вы уже добились статуса эксперта, — вот что отличает великих от хороших. Чтобы прийти к успеху, необходимо опираться на свои сильные стороны, но работа над устранением собственных недостатков может привести к истинно великим достижениям. Это верно для спортсменов, руководителей и целых компаний. Разумеется, выход за пределы зоны комфорта всегда сопряжен с риском, но если из-за страха разрушить статус-кво вы будете делать только то, в чем преуспеваете, это неизбежно приведет к застою и в конечном итоге к деградации.

Как бы ни был приятен окружающий шахматы ореол «игры гениев», это скорее иллюзия, результат сотен лет мифотворчества, на протяжении которых шахматные мастера превозносились как виртуозы и сверходаренные люди. В 1782 году французский оперный композитор и великий шахматист Франсуа-Андре Даникан Филидор сыграл одновременно две партии с завязанными глазами, и его ум был расценен как не знающий себе равных. Одна из газет того времени писала: «Этот человек — феномен в истории человечества, и он должен навечно встать в один ряд с другими обладателями выдающейся памяти». Лестно, но при небольшой тренировке любому приличному игроку вполне под силу вести две партии, не видя доски. И впоследствии куда более внушительных успехов в этом виде шахмат добивались не только гроссмейстеры: так, в 2011 году официально зарегистрированный мировой рекорд — сеанс одновременной игры вслепую на 46 досках — установил немецкий игрок среднего уровня.

Независимо от причин, обусловивших такую репутацию, умение играть в шахматы на протяжении многих веков является символом высокого интеллекта и стратегического мышления, а также очень популярной метафорой во всех сферах жизни — от политики и войны до всех видов спорта и даже романтических отношений. Возможно, шахматисты должны получать комиссионные всякий раз, когда футбольный комментатор сравнит ситуацию на поле с «разыгрыванием шахматной комбинации», а политический обозреватель назовет политические маневры «рокировкой».

Поп-культура давно одержима шахматами как признаком блестящего ума и стратегического мышления. Крутые голливудские парни Хамфри Богарт и Джон Уэйн были страстными любителями шахмат и играли в них на съемочной площадке на камеру и без нее. В моем любимом фильме о Джеймсе Бонде «Из России с любовью» шахматам отведена немалая роль. В начале фильма один из соратников предупреждает Бонда: «Эти русские — блестящие шахматисты. Они рассчитывают игру на много ходов вперед, маневры врага предвидят заранее и принимают ответные меры».

Даже после окончания холодной войны, когда русские перестали быть плохими парнями во всех голливудских фильмах, эта древняя настольная игра сохранила свою привлекательность для поп-культуры. Многие сегодняшние блокбастеры содержат сцены с шахматами. В «Людях Икс» профессор Икс и главный злодей Магнето играют на стеклянной шахматной доске. В «Гарри Поттере» есть эпизод с волшебными шахматами, где играют живые фигуры, — он напоминает о шахматном поединке Чубакки и Три-пи-о в «Звездных войнах». Даже вампиры — покорители женских сердец играют в шахматы, как мы видим в фильме «Рассвет» из саги «Сумерки».

Шахматные машины тоже занимают видное место в фантастических фильмах. В фильме Стэнли Кубрика «Космическая одиссея 2001 года» (1968) компьютер ЭАЛ-9000 легко обыгрывает в шахматы астронавта Фрэнка Пула, что служит предзнаменованием его гибели по вине машины. Кубрик любил шахматы, поэтому разыгранная в его фильме партия, как и партия в начале фильма «Из России с любовью», основана на реальной игре. В романе Артура Кларка «2001» нет эпизода с этой шахматной партией, однако в нем говорится, что бортовой компьютер ЭАЛ мог бы с легкостью победить любого человека, если бы играл в полную силу. Но поскольку это повредило бы моральному духу экипажа, компьютер был запрограммирован так, чтобы выигрывать только в половине случаев. Кларк добавляет: «Люди делали вид, что не знают этого».

Рекламодатели, которым платят за использование мощного влияния символов, регулярно обращаются к шахматам как к доходчивой метафоре. Шахматные образы кажутся вполне логичными в рекламе банков, консалтинговых и страховых компаний, но как насчет рекламных роликов грузовых автомобилей Honda, рекламных щитов автомобилей BMW и даже онлайновой рекламы сайтов знакомств? Учитывая, что в США в шахматы играет не больше 15% населения, их роль в американской культуре кажется удивительной.

Это также парадоксально противоречит негативным представлениям о шахматистах как о людях с ущербными социальными навыками, словно наш мозг развивает способности к обработке информации за счет эмоцио­нального интеллекта. Действительно, в шахматы зачастую любят играть спокойные интроверты, предпочитающие находиться в компании собственных мыслей, и, очевидно, эта игра не требует командной работы и превосходных социальных навыков. Но даже в одержимом высокими технологиями XXI веке, когда Кремниевая долина стала новой Шангри-Ла, а ученые умники — так называемые нерды и гики — доказали, что могут быть самыми успешными, присущее американцам предубеждение против высокого интеллекта по-прежнему дает о себе знать.

Наделение шахмат и шахматистов необычными положительными или отрицательными свойствами во многом произрастает из незнания игры. Сравнительно мало людей на Западе играют в шахматы, и еще меньше играют на уровне, предполагающем нечто большее, чем простое знание правил. Я заметил, что игры, в которых, в отличие от бросания костей или тасования карт, нет фактора случайности, часто считаются слишком трудными, больше похожими на работу, чем на расслабляющее удовольствие. Помимо отсутствия элемента удачи, шахматы — абсолютно открытая игра: обе стороны знают ситуацию друг друга в любой момент времени. В шахматах нет никаких оправданий, никаких догадок и случайностей, ничего, что было бы неподконтрольно игрокам.

Поэтому шахматы безжалостны к малейшим различиям в уровне мастерства, что делает их менее дружелюбными к новичкам, особенно если те не могут найти себе равных партнеров. Ведь никто не любит проигрывать все время, как это поняли программисты ЭАЛ-9000. Покер и нарды тоже требуют мастерства, но в них присутствует достаточно значительный элемент везения, дающий шанс на победу даже начинающему игроку. В шахматах такого нет.

Появление интернета и шахматных приложений на ПК и мобильных устройствах отчасти смягчило эту проблему, предоставив доступ к противникам любого уровня 24 часа семь дней в неделю, хотя это также поставило шахматы в условия прямой конкуренции с бесконечным потоком новых онлайновых игр и развлечений. Здесь возникает интересный вариант теста Тьюринга, поскольку при игре онлайн вы не знаете, играете ли вы против компьютера или против человека. Большинство людей предпочитают играть с людьми, находя это более увлекательным и полезным опытом, а игру с компьютером считают слишком «стерильной», даже несмотря на то, что машину специально «оглупляют» для игры с человеком.

Тогда как сегодня шахматные программы играют настолько хорошо, что порой трудно отличить состязание машин от борьбы ведущих гроссмейстеров, гораздо сложнее оказалось создать убедительно слабую шахматную машину. Большинство компьютеров в ходе одной партии просто чередуют сильную игру с абсурдными ошибками. В этом кроется немалая ирония судьбы: после полувека работы над созданием сильнейшей шахматной машины, способной победить любого человеческого игрока, теперь программисты ломают голову над тем, как научить машину играть хуже. К сожалению, в своем романе Артур Кларк не рассказал, каким образом удалось научить искусственный интеллект ЭАЛ посредственной игре.

Кстати сказать, мне кажется довольно странным, что люди испытывают столь сильную радость и гордость, когда благодаря везению побеждают в таких играх, как кости или карты. Я думаю, все дело в человеческой природе — нам нравится иметь возможность одержать победу и упиваться успехом, заслуженным или нет, и все сочувствуют проигравшим. Однако фраза «Лучше быть удачливым, чем умелым» является одним из самых нелепых заявлений, которые я когда-либо слышал. Почти в любом состязательном виде деятельности вам нужно овладеть соответствующим мастерством, прежде чем удача повернется к вам лицом.

Еще до того, как я стал чемпионом мира в 1985 году, я стремился улучшить имидж шахмат на Западе и разрушить негативные стереотипы, связанные с шахматами и шахматистами. Я осознавал, что мой собственный пример играет в этом большую роль, и во время интервью и пресс-конференций сознательно старался представить себя как всесторонне развитого человека с широкими интересами, не ограниченными 64 полями шахматной доски. Это было нетрудно, поскольку я весьма интересовался историей, политикой и множеством других вещей, однако в прессе обо мне и других гроссмейстерах по-прежнему говорили как о ненормальных гениях — а не как о нормальных людях с особым талантом.

Такой взгляд обусловлен практическими и социальными соображениями, к тому же культурные стереотипы меняются очень медленно. Хорошо это или плохо, на Западе шахматы считались неторопливой и сложной игрой, предназначенной в лучшем случае для интеллектуалов и стратегов, а в худшем — для мизантропов и книжных червей. Благодаря росту популярности учебных шахматных программ на шахматы стали во многом смотреть иначе. В конце концов, разве может игра, которая легко дается и приносит удовольствие шести­летним детям, быть трудной или скучной?

В СССР, где я вырос и где шахматам официально отводилась роль нацио­нальной игры, они были лишены всякого налета мистики и рассматривались как профессио­нальный вид спорта. Шахматные мастера и тренеры пользовались уважением и занимали достойное положение в обществе. Почти каждый гражданин СССР умел играть в шахматы, и в такой обширной базе игроков было проще находить настоящие дарования и обучать их. Эта игра имела глубокие корни в русском обществе еще в царские времена, а после революции 1917 года большевики сделали развитие шахмат одним из своих приоритетов, как средство привить новому пролетарскому обществу интеллектуальные и состязательные ценности. В 1920-м, в самый разгар Гражданской войны, сильнейшие шахматисты страны получили освобождение от призыва на фронт, чтобы принять участие в первой Всероссийской шахматной олимпиаде.

Несколько лет спустя Иосиф Сталин, сам не будучи большим любителем шахмат, продолжил поддерживать и продвигать эту игру на государственном уровне, видя в ней способ показать всему миру превосходство советского человека и создавшей его коммунистической сис­темы. Хотя с последним я согласиться не могу, нельзя оспорить тот факт, что СССР безоговорочно доминировал в мировых шахматах на протяжении нескольких десятилетий, завоевав золотые медали на восемнадцати из девятнадцати Всемирных шахматных олимпиад с 1952 по 1990 год. Начиная с первого послевоенного розыгрыша первенства мира в 1948 году и вплоть до 1972-го чемпионский титул доставался пяти разным советским гроссмейстерам. После трехлетнего перерыва советские шахматисты вновь вернули себе шахматную корону в 1975-м и удерживали ее вплоть до распада СССР. Помню, как в 1990 году в Нью-Йорке, на очередном титульном матче с Анатолием Карповым я с гордостью поменял советский настольный флаг на российский, который моя мама, Клара, спешно сшила вручную накануне вечером.

Мое становление как серьезного шахматиста проходило в городе Баку, столице Азербайджана, и совпало по времени с возрождением политического интереса к шахматам в 1970-е. Советское руководство пришло в панику от череды побед американца Бобби Фишера над ведущими советскими гросс­мейстерами. Когда в 1972 году Фишер отобрал шахматную корону у Бориса Спасского, для СССР стало делом нацио­нальной чести найти и вырастить новых игроков, которые смогут вернуть титул. Это произошло раньше, чем ожидалось: в 1975-м Фишер отказался от матча с молодым Анатолием Карповым и последнего объявили чемпионом мира ввиду неявки соперника.

В очень раннем возрасте я был рекрутирован советской шахматной машиной и попал в школу экс-чемпиона мира Михаила Ботвинника. «Патриарх советской шахматной школы», как справедливо называют Ботвинника, занял место и в истории компьютерных шахмат. Инженер по образованию, он вместе с группой программистов посвящал все свободное время разработке шахматной программы. Увы, этот проект оказался неудачным.

Я всегда воспринимал шахматы и как сферу профессио­нальной деятельности, и как средство общения. Будучи восходящей звездой, я регулярно ездил на зарубежные турниры, где впервые столкнулся со странными предрассудками: в шахматистах видели эксцентричных или даже сумасшедших гениев. Мне это казалось полным абсурдом. Я знал десятки сильнейших шахматистов, и все они были, если даже не «нормальными» (что бы это ни значило), то очень разными людьми. Взять хотя бы чемпионов мира. Василия Смыслова с его тонким пониманием музыки или заядлого курильщика и острослова Михаила Таля. Или суховатого профи Михаила Ботвинника, ходившего от рассвета до заката в строгом костюме и галстуке. А вот бонвиван и вольнодумец Борис Спасский мог явиться на партию в белой теннисной форме.

Анатолия Карпова и меня называли «льдом и пламенем» в шахматах и в жизни. Спокойный характер и вкрадчивые манеры моего главного противника, с которым я пять раз подряд сражался за титул чемпиона мира, соответствовали стилю его игры, напоминавшему стиль удава. Я же со своим энергичным и прямолинейным характером предпочитал динамичную, атакующую игру. Единственное, что у всех нас было общего, — высочайший уровень шахматного мастерства.

Как это часто бывает, формированию устойчивого стереотипа шахматиста способствовали несколько широко известных персонажей из художественной литературы и случаев из реальной жизни. Сильнейшим шахматистом середины XIX века был Пол Морфи из Нового Орлеана: выиграв в 1857 году чемпионат США, он в 1858-м совершил турне по Европе, победил всех ведущих игроков того времени и по праву стал первым американским неофициальным чемпионом мира. Родина встретила его как нацио­нального героя. Вскоре после этого триумфа Морфи оставил шахматы ради юриспруденции, однако не снискал успеха на новом поприще. В конце концов у него развилось душевное расстройство, которое многие, хотя и бездоказательно, приписывали пере­напряжению, вызванному игрой в шахматы.

Следующий американский чемпион мира, Бобби Фишер, — пример из совсем недавнего прошлого, и о закате его славы известно гораздо больше. Фишер отобрал мировую корону у СССР и Бориса Спасского в легендарном матче (Рейкьявик, 1972). Отчасти из-за эпатажного поведения Фишера до и во время игры этот «матч столетия» получил беспрецедентное освещение в международных СМИ. Каждая партия рассматривалась как сражение на фронтах холодной войны и транслировалась в прямом эфире — даже в Соединенных Штатах! Мне было тогда девять лет, в шахматном клубе бакинского Дворца пионеров я считался уже приличным игроком — и мы с ребятами, затаив дыхание, следили за игрой Фишера и Спасского. Фишер, разгромивший по пути к этому матчу двух ведущих советских гроссмейстеров, Тайманова и Петросяна, имел в СССР немало поклонников. Его уважали за шахматное мастерство, а многих, хотя об этом и не говорилось вслух, впечатляли его индивидуализм и независимость.

Матч завершился убедительной победой американца, и шахматный мир был у его ног. Впервые в истории шахматы могли стать коммерчески успешным видом спорта. Эффект­ный стиль игры Фишера, его гражданство и харизма открывали уникальные возможности. Он стал нацио­нальным героем, по популярности сравнимым с Мухаммедом Али (более того, вряд ли госсекретарь США стал бы звонить Али перед боем, как Генри Киссинджер позвонил Фишеру в 1972 году).

Но со славой приходит ответственность и огромное давление. Фишер не смог заставить себя снова сесть за доску. За последующие три года он не сыграл ни одной официальной партии и в 1975-м, отказавшись играть матч на условиях ФИДЕ, был автоматически лишен чемпионского титула, к которому стремился всю жизнь. Чтобы вернуть Фишера в шахматы, ему предлагали астрономические деньги. Он мог бы получить неслыханные $5 млн за матч с новым чемпионом мира Анатолием Карповым. Возможностей хватало, но Фишер был чисто разрушительной силой: он сломал советскую шахматную машину, ничего не создав взамен. Он был идеальным претендентом на титул и никчемным чемпионом.

В 1992 году Фишер все-таки поддался уговорам сыграть так называемый матч-реванш со Спасским в Югославии, находившейся тогда под санкциями ООН. Он показал предсказуемо бесцветную игру, не стесняясь попутно проявлять свой антиамериканизм и антисемитизм. После этого матча он изредка появлялся на публике, каждый раз заставляя шахматный мир раболепствовать и встречать его как шахматного короля, но все эти эпизоды заканчивались скандалами и разочарованием. А своей радостной поддержкой терактов 11 сентября Фишер мог нанести серьезнейший удар по репутации шахмат и шахматистов, если бы его признания стали известны широкой общественности.

В 2008 году Фишер умер в одиночестве в Исландии, где когда-то он пережил величайший триумф в своей жизни. Меня до сих пор регулярно спрашивают о нем, и я отвечаю: «Нет, я никогда не играл с Бобби Фишером, и мы даже не встречались». Ему приписывают всевозможные психические расстройства — от шизофрении до синдрома Аспергера, но я считаю такую дистанционную диагностику глупым и опасным занятием. Я уверен в одном: если Фишер действительно сошел с ума, не шахматы вызвали его безумие. Люди лишаются рассудка не из-за того, что играют в шахматы, а из-за того, что отказываются от дела своей жизни и их слабая психика этого не выдерживает.

Не стану отрицать, что обилие связанных с шахматами легенд и метафор играет на руку мне и моей репутации. Как бы я ни хотел, чтобы меня ценили прежде всего за право­защитную деятельность, за лекции и семинары для представителей деловых и академических кругов, за работу моего фонда в сфере образования, за мои книги о России и о принятии решений, должен признать, что титул чемпиона мира по шахматам (даже с приставкой «экс») — визитная карточка, не имеющая себе равных. И, как я подробно рассказываю в своей книге «Шахматы как модель жизни» (2007), именно моя шахматная карьера сформировала мое мышление во всех его аспектах.

Мне было всего 22, когда в 1985 году я стал самым молодым в истории чемпионом мира по шахматам. Из-за моей не­опытности и незрелости и я, и журналисты нередко попадали в затруднительное положение, когда я давал интервью для СМИ, ведь мало кто из юных звезд в любой сфере осознает причины своего успеха. Вместо того чтобы говорить с шахматной прессой о дебютах и эндшпилях, мне вдруг пришлось беседовать с представителями таких изданий, как Time, Der Spiegel и даже Playboy, и отвечать на серьезные вопросы обо всем на свете, от советской политики до моего режима дня и питания. Как я ни старался, мои банальные ответы часто разочаровывали журналистов. У меня не было никаких секретов — только природные способности, трудолюбие и дисциплинированность, которой я научился у моей мамы и у моего учителя Ботвинника.

На протяжении моей профессио­нальной карьеры бывали моменты, когда я мог сделать шаг назад и посмотреть, как шахматы вписываются в общую канву моей жизни и, возможно, мира в целом, но я не мог посвятить этим размышлениям много времени и сил. Только после ухода в 2005 году из профессио­нальных шахмат у меня наконец-то появилась возможность глубже проанализировать феномен шахмат и взглянуть на них как на некую призму, через которую можно исследовать и усовершенствовать процесс принятия решений, определяющий каждую секунду нашей жизни.

В основе этой книги во многом лежат исключительные ситуации, которые мне пришлось пережить в ходе моей шахматной карьеры. Мои матчи с компьютерами, охватыва­ющие почти 20-летний период, на протяжении которого я был сильнейшим шахматистом мира, позволили мне взглянуть на шахматы не только как на состязательную игру. Поединки с каждым новым поколением шахматных машин сделали меня участником великого научного поиска, связующим звеном в процессе познания человеческого и искусственного интеллекта, знаменосцем человечества.

Я мог бы отказаться от сражений с компьютерами, как сделали многие мои коллеги-гроссмейстеры, но я был заинтригован этим вызовом и самим экспериментом. Что мы можем узнать благодаря сильной шахматной машине? Если машина в состоянии играть в шахматы на уровне чемпиона мира, что еще она способна делать? Может ли машина быть умной и что это в действительности означает? Способны ли машины мыслить и что они могут рассказать нам о нашем собственном разуме? На одни из этих вопросов были даны ответы; вокруг других, наоборот, разгорелись еще более жаркие споры, чем когда-либо прежде.