Глава 19
Мать Кёрта обладала бескровным изяществом, волосы блестели, кожа в хорошей сохранности, одежда, дорогая и изысканная, придавала ей дорогой и изысканный вид; она казалась состоятельным человеком, который оставляет мало чаевых. Кёрт звал ее «матушкой» — несколько формально, с архаическим призвуком. По воскресеньям они обедали вместе. Ифемелу нравился этот воскресный трапезный ритуал в причудливой обеденной зале гостиницы, где полно нарядных людей, сребровласых пар с внуками, женщин средних лет с брошами на лацканах. Единственным еще одним черным человеком был строго облаченный официант. Ифемелу ела рыхлую яичницу, тонко нарезанный лосось и полумесяцы свежей дыни, наблюдая за Кёртом и его матушкой, оба ослепительно золотоволосые. Кёрт болтал, а его мать завороженно слушала. Сына она обожала — этот ребенок родился поздно, когда она уже не была уверена, сумеет ли зачать, и был он обаяшкой, а его манипуляциям она всегда поддавалась. Он был ее искателем приключений, вечно притаскивал всякую экзотику — встречался с японкой, с венесуэлкой, — но рано или поздно остепенится как следует. Она терпела кого угодно из его пассий, но не считала себя обязанной разделять его влюбленности.
— Я республиканка, вся наша семья тоже. Мы очень против пособий, однако очень поддерживали гражданские права. Я просто хочу, чтобы вы понимали, какого рода мы республиканцы, — заявила она Ифемелу при первой встрече, словно это самое главное, что нужно сразу прояснить.
— Желаете знать, какого рода я республиканка? — спросила Ифемелу.
У матери Кёрта сделался изумленный вид, но затем лицо ее растянулось в тугой улыбке. «Вы забавная».
Однажды она сказала Ифемелу:
— У вас красивые ресницы. — Внезапные, неожиданные слова, после них она продолжила попивать свой «беллини», будто не расслышала от Ифемелу ее ошарашенное «спасибо».
По дороге обратно в Балтимор Ифемелу это вспомнила:
— Ресницы? Она, похоже, изо всех сил искала, какой бы сделать комплимент.
Кёрт расхохотался.
— Лора говорит, что моя матушка не любит красивых женщин.
* * *
Однажды на выходных у них была Морган.
Кимберли с Доном хотели забрать детей во Флориду, но Морган ехать отказалась. И Кёрт предложил ей провести выходные в Балтиморе. Он планировал лодочную прогулку, и Ифемелу подумала, что им с Морган стоит побыть вдвоем.
— Ты не едешь, Ифемелу? — спросила Морган, понурившись. — Я думала, мы все вместе. — Слово «вместе» прозвучало с бо́льшим оживлением, чем Ифемелу когда-либо слышала от Морган.
— Конечно, еду, — ответила она. Морган наблюдала, как Ифемелу красит ресницы и наносит блеск для губ. — Иди-ка сюда, Морг, — подозвала ее Ифемелу и намазала девочке губы блеском. — Почмокай. Хорошо. Ну ты и красотка же, мисс Морган?
Морган рассмеялась. По причалу Ифемелу и Кёрт шли рядом, держа Морган за руки, та радовалась, что ее держат за обе руки, а Ифемелу думала, как это иногда бывало мимоходом, о браке с Кёртисом, об их жизни, погруженной в уют, он ладит с ее семьей и друзьями, а она — с его, за вычетом матери. Они пошучивали о свадьбе. Ифемелу рассказала ему о церемонии выкупа невесты, о том, что народ игбо проводил их до поднесения вина и церковного венчания, а он шутил, что поедет в Нигерию платить за невесту, доберется до ее отчего дома, посидит с ее отцом и дядьями и уговорит их отдать Ифемелу за так. Она в ответ шутила, что пройдет между скамьями в вирджинской церкви под музыку «Невеста идет», а его родственники будут таращиться в ужасе и спрашивать друг у дружки шепотом, чего это прислуга нарядилась в свадебное платье.
* * *
Они угнездились на диване: она читала роман, он смотрел что-то спортивное. Ее умиляло, до чего поглощали его игры, как он щурился и замирал от сосредоточенности. Во время рекламных пауз она его подзуживала, дескать, почему у американского футбола нет внутренней логики — какие-то обрюзгшие мужчины прыгают друг на друга, и всё? И чего это бейсболисты столько времени околачиваются без дела да поплевывают, а потом вдруг срываются и непонятно зачем бегут? Он смеялся и пытался объяснить, опять и опять, смысл хоум-ранов и тачдаунов, но ей было неинтересно: понять означало не мочь больше его дразнить, и потому она утыкалась обратно в книгу и готовилась приставать к нему в следующий перерыв.
Диван был мягкий. Кожа у нее светилась. В вузе она добрала себе дополнительных баллов и подняла средний балл успеваемости. За высокими окнами гостиной открывалась обширная Внутренняя гавань, вода блестела, мерцали огни. Ифемелу накрыло ощущением благополучия. Вот чем наделил ее Кёрт — даром благополучия, безмятежности. Как быстро она привыкла к их жизни, к паспорту, заполненному визовыми штампами, к угодливости стюардесс в кабинах первого класса, к шелковистому постельному белью в гостиницах, где они останавливались, и к мелочам, которые она копила: к баночкам консервов с подносов на завтрак, крошечным флакончикам кондиционера, тряпичным тапочкам, даже к полотенцам для лица, если они оказывались особенно мягкими. Она выскользнула из своей старой кожи. Она почти полюбила зиму, сверкающий покров ледяного инея на крышах машин, роскошное тепло кашемировых свитеров, которые Кёрт ей накупил. В магазинах он не смотрел на цены. Он покупал ей продукты и учебники, слал подарочные сертификаты универмагов, сам возил ее по магазинам. Просил бросить работу няньки — они могли бы проводить больше времени вместе, если б ей не приходилось каждый день присматривать за детьми. Но она отказалась.
— Мне нужна работа, — сказала она.
Ифемелу копила деньги, отправляла домой все больше. Хотела, чтобы родители переехали на другую квартиру. В соседнем от них квартале случилось вооруженное ограбление.
— Что-нибудь побольше, в районе получше, — говорила она.
— Нам тут нормально, — отвечала мама. — Неплохо тут. Они выстроили новые ворота на улице, запретили окады после шести вечера, так что стало безопасно.
— Ворота?
— Да, рядом с киоском.
— С каким киоском?
— Ты не помнишь киоск? — удивилась мама. Ифемелу примолкла. На воспоминаниях — сепия. Киоск она вспомнить не могла.
Папа наконец нашел работу — замдиректора по кадрам в одном новом банке. Купил мобильный телефон. Купил новые колеса для маминой машины. Постепенно вернулся к своим монологам о Нигерии.
— Сказать об Обасанджо, что он хороший человек, не получится, но следует признать, что некоторое добро он этой стране принес: кругом процветает дух предпринимательства, — говорил он.
Странно было звонить ему напрямую, ловить отцово «Алло?» после второго же гудка, а затем он слышал ее голос, возвышал свой, чуть не крича, как всегда бывало у него с международными звонками. Маме нравилось разговаривать с веранды, чтобы долетало до соседей: «Ифем, как погода в Америке?»
Мама задавала беззаботные вопросы и принимала беззаботные ответы. «Все в порядке?» — и у Ифемелу не оставалось выбора, только «да». Отец помнил курсы, которые она упоминала, и выспрашивал подробности. Она выбирала слова, стараясь не проговориться о Кёрте. Проще было ничего им о Кёрте не сообщать.
— Каковы твои перспективы найма? — спрашивал отец. Приближался ее выпуск, заканчивалась студенческая виза.
— Меня записали к консультанту по профориентации, встречаемся на следующей неделе, — отвечала Ифемелу.
— У всех выпускников есть консультант по профориентации?
— Да.
Отец издал звук восторженного почтения.
— Америка — организованная страна, изобильны возможности работы.
— Да. Они многим студентам подобрали хорошее место, — отозвалась Ифемелу. Вранье это — но отцу хотелось его услышать.
Контора профконсультаций — душное место, с горами папок, уныло валявшимися по столам, знаменитое тем, что в нем битком консультантов, просматривавших резюме и просивших сменить шрифт или формат и выдававших студентам просроченные контактные данные людей, которые никогда не перезванивали. Когда Ифемелу явилась туда впервые, ее консультант, Рут, карамельнокожая афроамериканка, сказала:
— Чем вы по-настоящему желаете заниматься?
— Работать.
— Да, но кем именно? — уточнила Рут, слегка изумившись.
Ифемелу глянула на свое резюме на столе.
— Специальность у меня — коммуникации, значит, что угодно в коммуникациях, в СМИ.
— Есть у вас страсть, работа мечты?
Ифемелу покачала головой. Почувствовала себя слабой — без страсти-то, не уверенной, чем хочет заниматься. Интересы у нее смутные и разные — журнальное издание, мода, политика, телевидение, — но ни у одного не было отчетливых очертаний. Она посетила ярмарку вакансий у себя в вузе, где студенты с серьезными минами, облаченные в неуклюжие костюмы, пытались смотреться взрослыми, достойными настоящей работы. Кадровики — сами недавно из колледжей, юнцы, которых отправили уловлять юнцов, — рассказывали ей о «возможностях роста», «хорошей совместимости» и «льготах», но делались уклончивыми, когда понимали, что она не гражданка США и что им придется, если ее наймут, нисходить в темный тоннель бумажной возни с иммигрантом.
— Надо было мне выбирать себе специальностью инженерное дело или вроде того, — сказала она Кёрту. — Специалисты в коммуникациях стоят десять центов за дюжину.
— Я знаю кое-кого, с кем мой отец вел дела, — может, они помогут, — сказал Кёрт. И вскоре доложил, что у нее будет собеседование в конторе в центре Балтимора — на должность пиарщицы. — Нужно зажечь на интервью, и работа — твоя. Я знаю ребят еще в одном немаленьком месте, но в этом здорово то, что они тебе добудут рабочую визу и зарядят процесс получения грин-карты.
— Что? Как тебе это удалось?
Он пожал плечами.
— Позвонил тому-сему.
— Кёрт. Ну правда. Я не знаю, как тебя благодарить.
— У меня есть соображения, — отозвался он, по-мальчишески довольный.
Новости сплошь хорошие, и все же Ифемелу смотрела на все трезво. Вамбуи пахала на трех работах, втихую, чтобы заработать пять тысяч долларов, какие требовалось заплатить одному афроамериканцу за женитьбу ради грин-карты; Мвомбеки отчаянно пытался найти компанию, какая наняла бы его по временной визе, а тут вот Ифемелу — розовый шарик, невесомый, плавает на поверхности, и толкают ее вверх обстоятельства вне ее самой. В глубине своей благодарности она ощутила толику обиды: Кёрт несколькими звонками добился переделки мира, заставил все встать на свои места — туда, куда он сам хотел.
Когда она сообщила Рут о собеседовании в Балтиморе, та сказала:
— Мой единственный совет? Уберите косы, распрямите волосы. Никто про это не говорит, но оно значимо. Мы хотим, чтобы вы получили эту работу.
Тетя Уджу говаривала о чем-то подобном, и Ифемелу тогда посмеялась. Теперь ей хватало ума не зубоскалить.
— Спасибо, — сказала она Рут.
С тех пор как приехала в Америку, Ифемелу всегда заплетала волосы с длинными накладными прядями, вечно беспокоясь из-за цены. После каждого плетения ходила месяца три, а то и четыре, пока череп не начинал чесаться совсем уж невыносимо, а косы — лохматиться от свежей поросли. Впереди новое приключение — выпрямление волос. Она расплела косы, стараясь не чесать голову, чтобы не потревожить защитную грязь. Выпрямителей за это время прибавилось разных, ряды упаковок в аптечных отделах «Для этнических волос», улыбчивые лица черных женщин с невозможно прямыми блестящими волосами, а рядом слова «растительный» и «алоэ», обещавшие деликатность воздействия. Ифемелу купила себе зеленую упаковку. У себя в ванной тщательно намазала вдоль кромки волос защитный гель, а затем взялась умащивать шевелюру жирным выпрямителем, участок за участком, руки — в пластиковых перчатках. Запах напомнил ей о школьной химической лаборатории, и она с силой толкнула фрамугу в ванной, ее часто заедало. Засекла время, пристально следила за часами, смыла выпрямитель ровно через двадцать минут, но волосы остались курчавыми, жесткость не поменялась. Не схватился выпрямитель. Вот это слово — «схватился» — употребила парикмахерша в Западной Филадельфии. «Подруга, вам профессионал нужен, — сказала она, обмазывая голову Ифемелу другим выпрямителем. — Люди считают, что сэкономят, возясь дома, да вот нет».
Ифемелу ощутила лишь легкое жжение, поначалу, но парикмахерша смыла выпрямитель, Ифемелу склоняла голову назад над пластиковой мойкой, и тут иглы жгучей боли впились ей в разные точки черепа — и далее по всему телу, и обратно к голове.
— Легкий ожог, — сказала парикмахерша. — Но вы гляньте, какая красота. Ну, подруга, волосы у вас струятся, как у белой!
Волосы у Ифемелу теперь висели, а не торчали, прямые, гладкие, разделенные пробором, и чуть загибались к подбородку. Ушел задор. Она себя не узнала. Салон покинула чуть ли не в скорби; пока парикмахерша гладила утюжком концы прядей, запах горелого, чего-то живого, которое умирало, а не должно было, навеял на Ифемелу ощущение утраты. Кёрт, поглядев на нее, сделал неопределенное лицо.
— Тебе самой нравится, детка? — спросил он.
— Судя по всему, тебе — нет, — проговорила она.
Он ничего не сказал. Потянулся погладить ее по волосам, словно это могло исправить его к ним отношение.
Она оттолкнула его.
— Ай. Осторожнее. У меня небольшой ожог от выпрямителя.
— Что?
— Ничего страшного. В Нигерии я к этому привыкла. Смотри.
Она показала ему келоидный рубец за ухом, маленькое яростное вздутие кожи, которое она заработала, когда тетя Уджу выпрямляла ей волосы плойкой, еще в школе.
— Отогни ухо, — приговаривала тетя Уджу, и Ифемелу оттопыривала ухо, напряженно, не дыша, в ужасе от раскаленной докрасна плойки, только что снятой с плиты, но воодушевленная будущим плеском прямых волос. И однажды ее все же прижгло — она чуть дернулась, рука у тети Уджу тоже, и раскаленный металл опалил кожу за ухом.
— О господи, — проговорил Кёрт, распахнув глаза. Он настоял, чтобы ему дали осторожно осмотреть ее череп — проверить, сильно ли она пострадала. — О господи.
Его ужас придал ей больше беспокойства, чем обычно. Она никогда не чувствовала такой близости с Кёртом, как в тот раз, сидя на кровати неподвижно, уткнувшись лицом ему в рубашку, аромат умягчителя проникал в нос, а Кёрт бережно раздвигал свежевыпрямленные пряди.
— Зачем ты это с собой делаешь? У тебя роскошные волосы, когда в косах. А когда ты их расплела в тот раз и оставила как есть? Еще шикарнее, такие они густые, круть.
— Мои густые крутые волосы были бы кстати, подайся я на подпевки в джаз-бэнд, а на этом собеседовании надо выглядеть профессионально, а «профессионально» означает «лучше всего прямые», но если уж кудрявые, то как у белых — крупными завитками или волнами, но не курчавыми во все стороны.
— Это ж, бля, ужас как неправильно, что ты должна это делать.
Ночью она ворочалась, пытаясь поудобнее пристроить голову на подушке. Через два дня на коже черепа образовались струпья. Через три дня из них начал сочиться гной. Кёрт настаивал на враче, а она смеялась над ним. Заживет, сказала она, — и зажило. Позднее, после того как она со свистом проскочила собеседование и женщина, говорившая с ней, пожала ей руку и сказала, что Ифемелу «чудесно подходит» компании, она задумалась, сочла бы эта женщина так же, если б Ифемелу вошла в кабинет со своим густым, курчавым, богоданным нимбом волос — с афро.
Родителям про то, как она получила эту работу, Ифемелу не доложила; отец сказал:
— Никаких сомнений, что ты преуспеешь. Америка создает возможности, чтобы люди процветали. Нигерии, само собой, есть чему поучиться.
А мама, услышав от Ифемелу, что через несколько лет та, возможно, станет американской гражданкой, запела.
КАК ЧЕРНОМУ НЕАМЕРИКАНЦУ ПОНЯТЬ АМЕРИКУ: К ЧЕМУ СТРЕМЯТСЯ БАСПЫ?
У профессора Крепыша есть коллега, приглашенный лектор-еврей с густым акцентом из какой-то европейской страны, где большинство людей принимает на завтрак стакан антисемитизма. И вот профессор Крепыш рассказывает о гражданских правах, а этот еврей и говорит: «Черные не страдали так, как евреи». Профессор Крепыш возражает: «Да ну же, у нас тут что, олимпийские состязания по угнетению?»
Профессор-еврей не понял выражения, а «олимпийские состязания по угнетению» — такой специальный оборот, употребляемый американцами-либералами, чтобы вы почувствовали себя бестолочью и заткнулись. Однако олимпийские состязания по угнетению — они идут на самом деле. Американские расовые меньшинства — черные, латиноамериканцы, азиаты и евреи — все хавают говно от белых, говно разных сортов, но тем не менее говно. Каждый втайне считает, что ему достается худшее. Так вот, нету Объединенной Лиги Угнетенных. Впрочем, все остальные думают, будто они лучше черных, потому что, ну, они не черные. Возьмем, например, Лили, испаноговорящую женщину с кофейной кожей, черноволосую, она прибиралась в доме у моей тетки в новоанглийском городке. Спеси у нее было выше крыши. Неуважительная, убирала скверно, требовала чего-то. Моя тетя считала, что ей не нравилось работать у черных. Прежде чем наконец уже уволить ее, тетя сказала: «Тупая женщина, она думает, что она белая». Белизна, таким образом, то, к чему стремятся. Не все, конечно (прошу комментаторов воздержаться от очевидных заявлений), но многие меньшинства питают противоречивое стремление к белизне БАСПов или, точнее, к привилегиям белизны БАСПов. Бледная кожа им, вероятно, не нравится, зато им точно по нраву заходить в магазин и не получать себе на хвост парня-охранника. Ненавидеть Гоя и Жрать Его Тоже, как говорил великий Филип Рот. Если все в Америке стремятся быть БАСПами, к чему же тогда стремятся сами БАСПы? Кто-нибудь в курсе?
