Капитан первого ранга Губский, будучи еще капитан-лейтенантом, служил на Тихоокеанском флоте на дизельной подводной лодке среднего класса в команде, сокращенно называемой Осназ, общий кубрик которой обычно располагается рядом с командирской каютой. Круг обязанностей у этого чисто офицерского подразделения был засекречен и напоминал обыкновенную радиоразведку. Они были попросту слухачами всех переговоров в эфире, которые происходили в зоне слышимости, и подбирали в спецкоманду людей, в совершенстве владеющих иностранными языками. Губский знал самый распространенный – английский, поэтому работы у него было много: американцы постоянно курсировали в нейтральных водах вдоль берегов Вьетнама, а советские подлодки контролировали их передвижение, находясь в своих квадратах. Выпускник иняза, призванный, можно сказать, против желания и воли, очень скоро увлекся своей службой, пристрастился слушать голоса над океаном, находясь на глубине, в чреве подводной лодки, – что еще может быть таинственнее? – привык к особому положению в команде и после двух положенных лет остался на флоте. А далее, в благодарность за любовь и мужество, морская судьба повела его по крутой лестнице вверх, так что порой он ощущал нечто вроде кессонной болезни.

Однажды ночью, патрулируя свой квадрат, подлодка, на которой служил Губский, всплыла на глубину десяти метров, то есть на высоту воздухозаборной трубы, запустила дизель для подзарядки аккумуляторов и легла в дрейф. Она напоминала уснувшую огромную рыбину, медленно несомую подводным течением, и, как рыба, инстинктивно и вяло пошевеливала рулями, дабы держаться на строго выдержанной глубине. При полном штиле это было безопасно, к тому же эфир молчал, и слухач отправился спать.

Но к утру сыграли подъем, и, едва выскочив из кубрика, он понял: случилось нечто серьезнее, чем учебная тревога. Команда передвигалась на цыпочках, матросы переговаривались шепотом, лодка продолжала дрейфовать, и в ее чреве стояла абсолютная тишина. Губский к тому времени был уже старшим в команде и досрочно получил звание капитана третьего ранга и потому был ответственным за свой участок работы, а это значит, не знал ни строгого регламента вахтовой службы, ни каких-то поблажек от командира. Лямку следовало тянуть, даже когда все остальные лежат пластом. Он прокрался на свое рабочее место, где уже была включена аппаратура прослушивания и записи, и тут выяснил, что произошло. Оказывается, безмятежно дрейфуя, подлодка каким-то не иначе как чудесным образом миновала кольцо боевого охранения и очутилась в четверти мили от знаменитого авианосца «Энтерпрайз», который давно курсировал в этом районе. И ни один шумопеленгатор на кораблях вероятного противника не засек ни гула дизеля, ни звука выхлопа. Можно было допустить случайное попадание в этот магический круг боевых кораблей, американцы, несмотря на рекламу и бахвальство, отличались матерым ротозейством из-за своей самоуверенности. Но чтобы повезло дважды, чтобы дважды войти в одну и ту же воду и выйти сухим, такое в морской практике случается очень редко, и потому шансов спасти положение у командира подлодки практически не оставалось. Корабли боевого охранения, оснащенные самым современным оборудованием, в конечном итоге все равно обнаружили бы чужую лодку, если уже не держали под наблюдением.

Теперь многое зависело от Губского: следовало получить хоть какую-нибудь развединформацию относительно замыслов американцев – умышленно впустили они советскую лодку в круг или все-таки прошляпили?

Радиоперехват переговоров «Энтерпрайза» с охранением пока был невразумительным, как обычно, бакланили о чем угодно, только не о деле, хотя, впрочем, этот треп в эфире мог быть и кодированной передачей информации. Около часа Губский слушал голоса и переводил разговоры непосредственно командиру, все до мельчайших подробностей, пока тот не убедился, что лодка остается необнаруженной. Авианосец дрейфовал в юго-восточном направлении, и, судя по перехвату, на нем шел авральный ремонт ходовой части, способный растянуться на трое суток. Уйти сейчас из круга было рискованно: во время ремонта охранение бывает особенно бдительным и есть реальная возможность пленения, а то и бомбежки глубинными бомбами. В нейтральных водах велась нескончаемая и необъявленная война: если ты оказался в подобной ситуации, если тебя не контролируют ни база, ни специальные вертолеты воздушного сопровождения, если ты работаешь как разведчик в бою, то и отношение соответствующее – могут расстрелять или потопить втихую, так что не будет никакого явного конфликта между государствами. Исчезла подлодка, сгинула на пятитысячеметровой глубине, и пойди свищи – даже водолазам не спуститься, чтобы установить истинную причину гибели. Так погибла уже не одна лодка с той и с другой стороны, и это относилось к естественным потерям, как на любой войне, неизбежным.

Связаться с базой и доложить обстановку командир не мог – любой радиозвук будет непременно запеленгован, тут же по корпусу лодки сначала прокатится волна легкого, ритмичного стука, будто дробью обстреляли, – это отработают свое гидролокаторщики вероятного противника, а потом останется несколько секунд, за которые вся жизнь промелькнет перед глазами, как говорят бывалые люди, потому что удара ракеты или глубинной бомбы уже никто не услышит. Если взрыв пробьет корпус, возможно, что-то и всплывет на поверхность океана, но если нет, то лодка будет просто лежать на дне, как запечатанная консервная банка.

В таком случае можно было бы осторожно погрузиться на глубину и спрятаться под толщей воды другого температурного режима, который не прощупывается гидролокатором, однако такого слоя, под который можно было бы уйти при нулевой плавучести, внизу не оказалось, а продувать цистерны значит немедленно обнаружить себя.

И тогда командир принял оригинальное и единственно верное решение: уйти под днище «Энтерпрайза», в самое безопасное место. А дальше как Бог пошлет…

Подлодка погрузилась на глубину двадцати метров и на бесшумном, тихом экономходу скользнула под авианосец.

Ремонт у американцев длился четверо суток, и все это время Губский работал без сна и какого-либо отдыха, слушая голоса и звуки не только с помощью специальных радиоэлектронных приборов, а и посредством обыкновенного медицинского фонендоскопа, приставленного к переборке. Как известно, тихий в полном смысле слова океан является гигантским локатором, подлодка же в этом случае, находясь на небольшой глубине, выполняет роль мембраны, так что все громкие разговоры, стук, топот ног по палубе, чих и кашель – все слышно, как биение собственного сердца.

И страшно становилось с каждым часом не от этой близости, не от того, что жизнь сейчас зависела от ювелирной выдержки глубины – шаркнуть рубкой по днищу «Энтерпрайза» можно в любое мгновение, и тогда останется таранить авианосец, топить его, к чертовой матери, и тонуть самим: погибать, так с музыкой.

Быстрая и неожиданная смерть не так и пугала Губского. И не услышишь, заковав голову в наушники, как пролетит команда на таран, почувствуешь только мощнейший и единственный удар, точнее, начало этого удара. Потом все: мрак, пустота…

Страх исходил от неизвестности и ожидания смерти, особенно от обидной, случайной, например, когда уже замаячит впереди лучик света, далекая звезда надежды, а лодку засекут и накроют глубинной бомбой. Американцы не потерпят, не переживут такого позора – советскую подлодку у себя под брюхом, и, обнаружив ее, рискнут, пожалуй, достать ракетой, даже если она уйдет за круг боевого охранения.

Сознание этого висело над головой, будто нож гильотины…

На авианосце работали лебедки и тали, звенели ключи и стучали кувалды, свободные от службы пилоты играли в футбол, купались в надувном бассейне за бортом, опасаясь только акул; они не знали ничего о стерегущей их смертельной опасности и много говорили о жизни на берегу, о девочках и развлечениях, о женах и детях, так что при умелом расчленении всей этой мешанины можно было получить исчерпывающую информацию о каждом из них. Не отставала и команда, занятая авральным ремонтом: истосковавшиеся по земле матросы между деловыми разговорами и руганью вспоминали минувшие дни, а самое ценное – детали обстоятельств и подробности выполняемых задач прошлых походов.

Одним словом, четверо суток Губский слушал голоса, переводил и писал, поражая своего командира новыми и новыми данными о подноготной «Энтерпрайза». Эх, знал бы он, чего это стоило! Знал бы, как немеет и дрожит ежесекундно ожидающая смерти душа, какими слезами она обливается, сколько требует сил, чтобы не показать виду, как ей страшно! А командир – бездушный игрок, скотина! – только входил в раж от риска и, словно болезнью, заражал им команду Такая удача редко кому выпадала – поплавать под брюхом у авианосца, и потому охваченный восхищением от собственной дерзости экипаж подлодки не знал усталости. Командиру вести разведку было мало. На кораблях охранения и в голову никому не приходило искать советскую лодку под авиаматкой, поэтому на четвертые сутки стали отрабатывать учебные торпедные атаки по «Энтерпрайзу» сначала с левого, потом с правого борта, разумеется, снимая для отчета на пленку весь процесс, и, окончательно обнаглев, всплыли на перископную глубину в непосредственной близости от авианосца и сфотографировали все: от развлекающихся на палубе пилотов до командира на мостике, крупным планом, анфас и в профиль.

После этого Губский поклялся сам перед собой: если останется жив, сразу же по прибытии на базу напишет рапорт об увольнении. А не уволят сразу, начнут нервы мотать – напьется и набьет командиру физиономию. За все!

И только в последнюю сумасшедшую ночь, прокрадываясь на цыпочках к туалету, слухач обнаружил, что такой же страх испытывал не он один. В торпедном отсеке, забившись в угол, сидел командир БЧ-2 и что-то шептал, делая вид, что занимается расчетами, и полагая, что его никто не слышит. Но обостренный слух Губского обмануть было невозможно.

– Святый Боже, Святый Крепкий, Святый Бессмертный, помилуй нас…

А Губский и молитвы ни одной не знал и молиться не умел…

Наконец «Энтерпрайз» отремонтировался и на малом двинулся вперед – начал, по сути, ходовые испытания, и под этот шумок подлодка незаметно выскочила из замкнутого круга. Сидя на своем посту, Губский не догадывался об этом, продолжая слушать и записывать разговоры.

И уже на пятый день, когда авианосец был едва видим на горизонте, капитан-лейтенант услышал женский голос, прилетевший с поверхности океана через толщу воды:

– Через два часа девять минут в условном квадрате триста шесть «Энтерпрайз» снова ляжет в дрейф. Причина – неустойчивое движение левого руля

Он автоматически записал сообщение, доложил о нем по команде и только после этого, будто очнувшись, понял, что голос этот прилетел из ниоткуда. И мало того, услышанное не нужно переводить с английского, ибо сказано было по-русски.

Командир подлодки никак не отреагировал на эту информацию, будучи в полном зашоре: почти на неделю лодка исчезла из радиовидимости и теперь на базе сильно волновались, требуя немедленного шифрованного донесения. Тут уж было не до проблем, возникших на авианосце вероятного противника…

И все бы ничего, в конце концов этот странный голос можно было списать на сильное переутомление и нервное напряжение, пойти в кубрик и хорошенько выспаться, чтобы не мерещилось, если бы ровно через два часа девять минут в квадрате триста шесть авианосец вероятного противника не лег бы в дрейф, а радиоперехват подтвердил причину.

Спустя еще час Губский снова услышал тот же голос, но уже не стал записывать, а попытался засечь, проанализировать, откуда он доносится – из собственного «я» или оттуда, с поверхности океана.

Выходило, что оттуда.

Неведомая и незримая женщина вещала:

– С «Энтерпрайза» спустили трех водолазов. Идет обследование механизмов привода левого руля. Но причину неисправности следует искать в сто двадцать втором трюмном отсеке по левому борту, где младший механик Поль Сандерс забыл снять струбцину с троса после его натяжки во время ремонта.

Несмотря на длительную бессонницу, Губский почувствовал себя неожиданно хорошо, как в забеге на длинную дистанцию, когда приходит второе дыхание и включаются резервы организма. И реальность воспринималась соответственно, без всяких отклонений и поправок на усталость.

И напрочь отступил страх! Сейчас хоть снова под авианосец – душа бы даже не дрогнула!

Мало того, он вполне осознавал, что если сейчас пойти и доложить командиру о причине остановки авианосца, да еще указать, в каком месте этот Поль Сандерс забыл снять струбцину, то подобное сообщение будет истолковано однозначно. Но он вдруг ощутил в себе неведомую раньше способность мгновенно находить выход из любой ситуации – будто кто-то подсказывал со стороны! – и тут же придумал способ, как проверить полученную неведомо откуда и от кого информацию. Оставив вахту, Губский явился к командиру и доложил, что сейчас только перехватил неофициальный радиообмен между младшим механиком и неустановленным абонентом, скорее всего приятелем, которому первый признался в своей неаккуратности и просил помощи, чтобы вместе спуститься в отсек и незаметно снять треклятую струбцину, пока ее не обнаружили. И еще подтолкнул азартного командира подлодки, дескать, неплохо бы на закуску и тут утереть нос американцам, подсказав им причину неисправности. Это будет для них шок!

На такой обман он никогда бы не решился, а тут словно предугадывал, что все пройдет и ни у кого не вызовет никаких подозрений.

Командир хоть и получил внушение от начальства, однако чувствовал себя победителем и еще не отошел от игры. Он знал, что все переговоры фиксируются, что потом за каждое сказанное слово придется отвечать, однако его успокоило то, что подлодка шла уже в надводном положении, так сказать, присутствовала в океане официально, под контролем, – всяко топить не станут, и потому вышел в эфир на УКВ с помощью радистов, на плохом английском передал информацию для «Энтерпрайза» и еще поиздевался, мол, эта услуга бесплатная, так что оплачивать счет не придется.

Вероятно, там сначала не поверили, а может быть, сразу же испытали этот самый шок. Радиосообщение приняли, однако замолчали намертво, хоть бы для блезиру спасибо сказали ради ответной издевки, так нет же, напротив, выслали корабль охранения, который угрожающе рыскал в миле от лодки, так что приходилось бесконечно выполнять так называемый антинатовский зигзаг прыгать по-заячьи из стороны в сторону.

И только через полтора часа, когда сторожевик отвязался и по-прежнему молчаливый авианосец обиженно двинулся малым ходом, стало ясно, что попали в десятку, что приводу левого руля действительно мешала забытая на тросе струбцина…

А капитан третьего ранга Губский, не в пример ликующему командиру, от своего эксперимента впал в странное состояние невесомости. Подлодка получила приказ немедленно идти на базу, и теперь было время выспаться, однако он часами лежал с закрытыми глазами и не мог уснуть. Этот голос с поверхности океана теперь все время находился рядом и, как заботливая нянька, пытался умиротворить и усыпить его, только колыбельные не пел, заставляя вспоминать детство, первую любовь и все самое приятное и дорогое в жизни.

Он делал вид, что спит, опасаясь своих товарищей, которые могли бы заподозрить неладное, сопел, изредка ворочался и даже похрапывал, а голос не исчезал и разве что на некоторое время удалялся, делаясь смутным, неопределенным, чтобы вновь проявиться в самый неожиданный момент. Когда по пути на базу подлодка всплыла, чтобы проветрить отсеки, Губский впервые за целый месяц выбрался на палубу под ночное небо и в тот же миг услышал голос. Он доносился не с поверхности океана, а с высот, падал откуда-то от звезд или с самих звезд.

– Хочешь понять, кто говорит с тобой? – чаровала и испытывала неведомая искусительница. – Хочешь познать того, кого слышишь?

– Хочу! – откровенно признался он, по-прежнему ощущая смятение и страх. Мне начинает казаться, что я болен…

– Нет, ты совершенно здоров, и рассудок твой светел.

– Почему же я слышу твой голос? Если его никто не слышит больше?

– Отчего ты решил, что меня больше никто не слышит? Есть и другие, только об этом никто не скажет, потому что все считают себя больными. И потому стараются не слушать, тешат себя надеждой, что после похода отдохнут в санатории на берегу и избавятся от меня. А многие думают, что я – голос их тоскующей души, голос тоскующей мужской плоти. Только это не так, хотя многие после санатория избавляются от меня. И забывают…

– Может, и я избавлюсь? – безнадежно спросил Губский.

– Нет, ты никогда не избавишься, потому что поверил в мое существование и у тебя открылся слух. Я не галлюцинация, не плод твоего воображения, не больная фантазия, как считают другие. И конечно же, не твоя тоскующая душа.

– Кто же ты?

– Я твоя Небесная Покровительница. Неужели ты не понял этого? И теперь никогда не оставлю тебя. А если ты всецело предашься моей воле, станешь самым счастливым из людей. Я открыла тебе слух, но, когда настанет час, открою глаза, и ты увидишь мир в том виде, в котором вижу его я. Готов ли ты идти за мной?

– Я должен подумать, – совсем некстати сказал он, будто обсуждалось новое назначение.

– О чем ты можешь еще думать, когда с тобой говорит сила небесная? – В голосе послышалась ирония, скрытый женский смех, так неприятный всем мужчинам.

– Да, готов! – чувствуя, как отступает страх, сметаемый волной радости, вымолвил Губский. – Я иду!.. Но где ты? Где?

– Пока ты слеп – не увидишь меня, – с тоской сказала Покровительница. Но настанет время, придет час… Ты идешь за мной?

– Иду! Иду! – закричал он в звездное небо.

– Итак, мы заключили союз, – пал оттуда удовлетворенный голос. – Но всегда помни единственное: ни при каких обстоятельствах ты не можешь рассказать о нашем союзе. И обо мне. Молчи, даже если станут рвать щипцами, жечь огнем. Запомни, тебя сразу же объявят сумасшедшим. И тогда я буду вынуждена покинуть тебя навсегда…

– Я это понимаю…

– В таком случае для тебя теперь все плохое позади, – зашептала Покровительница. – Не будет больше тесного замкнутого пространства, черной океанической глубины, нестерпимой жары в Южном полушарии и холода в Северном, спертого воздуха, азота, заставляющего вскипать кровь, углекислого газа, рождающего галлюцинации, кислородного голодания, кессонной болезни, тошнотворной вони регенеративных патронов. Впереди только хорошее бесконечный простор, земля, трава, шум сосен и солнечный свет. Солнечный свет, солнечный свет…