Засыпанные за зиму снегом Студеницы медленно оттаивали под ярким весенним солнцем и тянулись к земле сосульками невероятной длины и прозрачности, создавая впечатление хрустального звонкого городка. Два прошедших бурных года и развал империи внешне никак не отразились, может, потому, что здесь не ставили много памятников вождям, не переименовывали улицы и теперь нечего было свергать и стирать с углов деревянных домов. Единственной приметой времени была полная тьма – не горели уличные фонари, однако эти сосульки, напитавшись за день солнцем, по ночам излучали его, роняя на землю призрачный, напоминающий полярное сияние свет.

И можно было ходить, не запинаясь…

Он вновь ощутил, а точнее, вспомнил благодатный покой этого места, так что, настеганный сроками и начальством, не горел желанием немедленно приступить к работе и в день приезда, не объявившись ни в прокуратуре, ни в милиции, инкогнито устроился в гостиницу и пошел бродить по улицам. Не сказать, что бесцельно, поскольку было еще светло и ноги сами привели его к решетчатой изгороди дома Кузминых.

Со старых лип тоже свисали и источали свет сосульки…

В окнах горели лампочки, и потому он решился войти, благо что калитка оказалась открытой. На стук никто не ответил, и только Бурцев толкнул дверь в переднюю, как в лицо ударил запах тревоги, нищеты и убогости: в доме приютились беженцы с Кавказа. Долго прожив среди инородцев, эти русские люди мало чем от них отличались – черноволосые, черноглазые и смуглые, и все же сказывался природный северный дух – молчаливость и спокойствие. Они почувствовали в Бурцеве начальника, смотрели выжидательно, следили за каждым его движением и ни о чем не просили. Откуда-то со второго этажа подтягивались все новые и новые – мужчины, женщины, старики и дети, внешне напоминающие одну семью человек в сорок. Скоро в передней стало тесно, и Бурцев, ощущая тяжесть от этих немых взглядов, хотел уйти, но в толпе шевельнулась женщина.

– Вы хозяин этого дома? – Акцент был явно армянский, а тон настороженный.

– Нет, я не хозяин, – проронил Бурцев, отступая к порогу.

Возможно, вздох облегчения ему только послышался…

– Нам сказали, если появится хозяин, то придется выселяться…

– Не появится, – отчего-то уверенно сказал Бурцев и, прикрыв за собой дверь, торопливо сбежал с крыльца.

И только тут почувствовал облегчение, вдыхая веселящий воздух ранней весны.

В доме он был пропитан запахом горя и имел странное, замеченное еще на Кавказе свойство – проникать в кровь и плоть.

Но это уже была область тонких материй…

Было еще светло, поэтому от печального этого жилища Бурцев пошел без всякой цели и бродил около часа, пока не наткнулся на городскую больницу, где работал агент КГБ Сливков, с которым следовало обязательно встретиться. Конечно, время было неподходящее, фельдшер наверняка ушел домой, однако Сергей наудачу заглянул в приемный покой: можно спросить адрес и наведаться к агенту домой, пока в городе никто о следователе Генпрокуратуры не знает.

Молодая приятная сестричка стрельнула глазками и, выслушав посетителя, потускнела:

– А Якова Ивановича больше нет. Он же умер, еще в прошлом году.

Бурцев снял шапку и сел на кушетку; он не сомневался, что всевидящего фельдшера попросту убрали…

– Вы не знали, да? – участливо спросила медсестра, угадав в нем приезжего. – Он был хороший акушер, роды принимал… И никто не подозревал, что Яков Иванович – наркоман, таблетки глотал…

– И умер от передозировки?

– Прямо в больнице, во время ночного дежурства… Такой скандал был, проверки. Дома у него нашли кучу таблеток. Кто бы мог подумать?

– Да, никто бы не подумал, – согласился Бурцев. – Он же скрытный был человек, себе на уме.

– Но специалист хороший. – Сестричка посмотрела внимательно. – А вы кто такой?

– Так, знакомый, – отмахнулся Бурцев и пошел в двери.

Наверное, проверки тут действительно были серьезные, потому что она вскочила и попыталась остановить.

– Нет, вы скажите, по какому вопросу? Зачем приходили?

Бродить по пустынным улицам не было никакого желания, Бурцев нашел пустой ящик и примостился в скверике неподалеку от школы – вдруг Ксения задержалась там и пойдет по улице?

Смерть агента Сливкова была в общем-то закономерной и все-таки прозвучала как выстрел в спину – неожиданно и предательски. Никак не хотелось верить, что здесь, в этой хрустальной Берендеевке, происходит то же самое, что и в Москве, что длинные и незримые руки Скворчевского достают до таких далеких мест и убирают всех, кто может хотя бы косвенно бросить тень на деятельность его спецслужбы. Фельдшер стал свидетелем встречи Гюнтера и, вероятно, головореза Елизарова, который ждал, когда Николая Кузминых повезут хоронить, чтобы потом сделать свое дело. И этого было достаточно: умер от передозировки…

Буквально перед отъездом в Студеницы Бурцева ошеломила еще одна внезапная смерть. Он решил навестить генерала Непотягова в Апрелевске, чтобы выяснить, что же все-таки произошло в бункере Центра… Но дом генерала был закрыт на замок и опечатан милицией. В городском отделе следователь объяснил ему, что гражданин Непотягов восемь дней назад был обнаружен мертвым в своем дворе без каких-либо следов насильственной смерти. После вскрытия судмедэкспертиза поставила диагноз: внезапная остановка сердца, легкое алкогольное опьянение…

Значит, что-то подмешали в коньяк, присылаемый благодетельными опекунами, начинили ядом сигару, салями, фрукты, причем таким, который разлагается в крови на составляющие и не обнаруживается экспертизой.

За дорогу до Студениц Бурцев попривык к этой смерти – война есть война, но здесь его ждала еще одна…

Сказочный хрустальный городок потерял очарование и стал походить на рядовую, заштатную дыру, вытаивающую из-под снега, как зимняя свалка. То, что еще недавно тихо восхищало и доставляло удовольствие, сейчас выглядело полным убожеством – просевшие от тяжести снега крыши, кривые, уродливые стены, почерневшие, вросшие в землю дома, повсюду мусор и грязь.

От всего здесь исходил запах гнили и тлена, как от старого гроба во время эксгумации.

И потому Бурцев жаждал скорее очутиться в доме, где отовсюду излучается восхитительная энергия радости и покоя. Очистительная энергия! И наплевать было сейчас на беженцев, заселивших дом Кузминых, и на погибшего при странных обстоятельствах фельдшера-информатора, – уже не оставалось сил жалеть и сопереживать.

Из школы потянулись дети, на бегу сшибая сосульки, затем степенные учителя, и последней проковыляла старуха с метлой – вероятно, уборщица. Ксении не оказалось…

Бурцев кое-как дождался сумерек – вечер показался бесконечным, и небесный свет никак не хотел гаснуть над городом, хотя горизонт вдали был уже темным, ночным. Прохожие постепенно рассосались с улиц, и он рискнул приблизиться к дому, где квартировала Ксения. И с теплой радостью заметил, что в окнах мерцает знакомый свет, будто от свечи, стоящей на полу. Забыв о всякой осторожности, он прибавил шагу, намереваясь с ходу войти в калитку, но тут перед ним вырос высокий, наметанный за зиму бурт снега на краю тротуара. Сергей пробежал немного вперед, потом назад, отыскивая дорожку к дому, затем поднялся на гребень сугроба и обнаружил, что пути к калитке нет. Нетронутая, стерильная толща снега покрывала пространство вокруг дома, и лишь цепочки собачьих да кошачьих следов, чуть подтаявших на солнцепеке, крестили мерцающую, непорочную, с атласным голубоватым отливом белизну.

А таинственный, притягательный свет в окнах был! Мало того, по длинным искристым сосулькам, свисающим с крыши, он перебирался выше, и последняя его точка была поставлена в стеклянном глазу телескопа.

И свет этот манил к себе, как далекий огонек в ночной пустынной степи.

– Что же это? – вслух сказал Бурцев, озираясь. – Как к тебе пройти, Ксения?

Ответ был прост: Бурцев спустился со снежного бурта и, утопая по колено, пошел к калитке, пробив тем самым первый за эту зиму человеческий след. Через низкий, ушедший в сугроб заборчик он попросту перешагнул и очутился перед крыльцом, так же покрытым ровным и толстым слоем снега. Закрытая дверь еще с осени была приперта каким-то костыликом, показывая, что в доме никого нет: такая открытость и доверчивость еще была нормальной в Студеницах.

Но над кнопкой звонка горела крохотная лампочка от елочной гирлянды!

Откуда-то налетела и расселась на сучья голых тополей, окружающих дом, крикливая смешанная стая воронья и черных галок.

– Что же это? – еще раз спросил Бурцев. Потом забрался на крыльцо, разрыл, разгреб у двери слежавшийся снег, но, прежде чем открыть ее, трижды надавил на кнопку звонка и подождал, хотя чувствовал, что этот сигнал улетает куда-то в пустоту и бесконечность. Он вошел в прихожую, ощупью отыскал следующую дверь и потянул на себя…

И оттуда потянуло сквозняком, отдаленно напоминающим горячее марево над разогретой землей. Но это было холодное марево, бесцветный воздух извивался, уходил космами в открытое пространство и таял в весенней и тоже холодной синеве.

Он поймал себя на мысли, что боится переступить порог, что делать этого не нужно, поскольку там, откуда идет этот сквозняк, – другой мир и другое измерение.

Переступил помимо своей воли…

Странно, в доме было не холодно, по крайней мере, он ощутил лицом приятный толчок теплого воздуха, насыщенного мерцанием гирлянд на стенах. При этом стало ясно, что тут никого нет, причем очень долгое время, хотя сохранился и существовал жилой дух.

Дом был абсолютно пуст! Ни вещей, ни мебели, ни какой-либо утвари, и даже мусора нет, обыкновенно остающегося после отъезда. Только чистые квадрат полов в комнатах да огоньки на стенах.

И еще ярко-красное пятно в простенке между окон, памятник отчаяния разума, попытка прорубиться в параллельный мир…

Сергей обошел весь дом и остановился посередине зала, вспомнил, где стояло павловское кресло, где был тот самый старинный и коротковатый диванчик, и внезапно обнаружил осколки стакана на полу. Стакана, который разбился, выпав из его руки еще два года назад! Это было невероятно, что их до сих пор не убрали, учитывая чистоплотность хозяев и опасность того, что можно, забывшись, наступить босой ногой.

И еще смутило то, что, уезжая, она не выключила гирлянды. Оставлять их здесь – это еще куда ни шло, но уехать и не отключить – верный способ устроить пожар. Бурцев поискал глазами электрическую розетку и, когда не обнаружил ее, попробовал по проводам определить, где их конец. Сплетение этих мерцающих цепочек оказалось сложным, перепутанным, и все-таки он нашел разрыв…

Гирлянды не были включены в сеть вообще, концы проводов стали встречаться чаще; иные были намотаны на забитые в стену гвозди, иные свисали, словно показывая, что цепь разомкнута.

Лампочки светились сами по себе…

Бурцев воспринял это спокойно, как все остальное в этом доме. Присесть тут оказалось не на что, и он опустился на пол, примерно в том же месте, где когда-то сидела Ксения. Он не гадал, не сокрушался, что не застал ее в доме и что не повторится то, что было, не сбудутся его желания, с которыми он выжидал время сумерек, а потом шел сюда; он даже не ощущал, казалось бы, естественной тоски и неуютности, навеянной оставленным жилищем. Это было состояние задумчивого, отвлеченного покоя, когда угасают все острые мысли, острые чувства и желания, так что на них, как на стеклянные осколки, можно наступить босой ногой.

Так он просидел долго, возможно целый час, – ощущение времени опять отказывало, и пора было бы уйти отсюда, но помимо воли он стащил с себя пальто, подстелил и прилег, как отдыхающий путник у дороги. Как и в прошлый раз, Бурцев точно знал, что ни на мгновение не засыпал и глаз не закрывал, однако почувствовал, как что-то изменилось в атмосфере дома. Все оставалось по-прежнему – пустота пространства, мерцающие стены, синие пятна окон с открытыми ставнями, – но возникло ощущение, будто кто-то незримый влетел сюда, влился вместе с призрачным вечерним светом…

Сергей отчетливо услышал плач ребенка в спальной комнате. Судя по голоску, это был совсем маленький ребенок, наверняка грудной, и требовательный его призыв мгновенно отозвался в сердце. Он вскочил, распахнул во всю ширь дверь спальни, и плач от этого показался ему оглушительным.

Естественно, в комнате никого и ничего не было, лишь чистый, мерцающий от гирлянд квадрат пола.

– Что же это? – спросил Сергей, хотя знал что.

Едва уловимый бордовый проблеск атласа возник перед глазами, смешался с другими новогодними отсветами – и плач постепенно стих, обратившись в мурлыкающее младенческое удовольствие.

Звук был знакомый и отчетливый – ребенок сосал материнскую грудь.

Бурцев протянул руки, спросил настороженным голосом, пугая сам себя:

– Ксения?.. Это ты, Ксения?

Почудилось, шелковистый атлас качнулся в пестром пространстве и исчез. А вместе с ним – улетающий лепет ребенка…

Бурцев почувствовал, что нельзя здесь больше находиться, притворил дверь, поднял с пола пальто и, не оглядываясь, вышел из дома.

На улице было утро, и солнце играло в сосульках, выбивая светом тонкий, хрустальный звон. Беззаботный весенний мир ликовал над городом, словно слепой незримый дождь, смывал все пережитые за ночь получувства и полуощущения. И в проясненном, просветленном сознании осталась единственная, но зато радостная мысль, что он слышал ночью голос своего ребенка.

И потом, в течение всего дня, реальный мир окончательно вернулся и утвердился в виде бесконечных хлопот, разговоров, проблем и связанных с этим чувств и мыслей, но та, что возникла утром, продолжала независимо и незаметно существовать в нем, как существует родинка на теле.

Явившись в прокуратуру – а здесь встречали как старого знакомого, хотя никто тут не ждал высокого гостя из Москвы, – Бурцев запросил дело Сливкова, ознакомился с его основными документами и тут же отменил постановление о его прекращении. Городской прокурор, только что поивший его чаем за благодушным разговором, закряхтел от плохо скрываемого неудовольствия.

– По какой же возбуждать прикажете?

– Умышленное убийство, – сказал Бурцев, отлично представляя, сколько хлопот доставит этим распоряжением: дело было заведомо бесперспективным и дохлым. – Этот фельдшер не был наркоманом. А был он платным агентом КГБ. Улавливаете?

Городской прокурор нахохлился и стал жевать губу, а через минуту оживился:

– Может, он кого-нибудь сдал? А его в отместку…

– Не исключено и это. Хотя маловероятно. Есть другая версия. Агента убрали… в общем, свои. И связано это с убийством Николая Кузминых, а потом и с внезапным отъездом его семьи. Кстати, новое место жительства так и не установили?

– Как в воду канули…

– Хорошо, если не в прямом смысле. Дознание по этому поводу было?

Прокурор достал носовой платок, вытер лысеющую голову – пробило в пот.

– Заявления не поступало… Виноват, конечно, надо было самому…

– Исчезает целая семьи, причем после убийства одного ее члена, а вы ждете заявления? – с удовольствием выговорил Бурцев: внешне покойная, безмятежная жизнь в Студеницах действовала умиротворяюще и на законников.

– Есть недоработка, – покаялся прокурор. – Да тут поступала к нам информация… Свидетель нашелся, случайно… Ночью он ходит грибы собирать, чтоб раньше всех поспеть… Так вот он вертолет возле города в лесу видел, на грибной поляне. Машина подъехала, из нее люди вышли, очень похожие на семейство Кузминых. Точно сказать не мог, темно было, но похожи, говорит. Сели они в вертолет и улетели. Самое главное, как раз в ту же ночь, как Кузминых исчезли.

– А если их таким образом похитили? – озадачил его Бурцев.

– Да ну уж, похитили… У нас не похищают, не слышно еще пока… неуверенно проговорил местный законник. – И кто похитит директора школы? С какой целью?

– У нас вон даже монахов из монастырей воруют.

– То у вас…

– Но ведь убили же Николая Кузминых? Между прочим, умышленно.

– Как это – умышленно? Есть доказательства? – испугался прокурор.

– Кое-что есть, кое-что хотел уточнить, да вот фельдшер-то у вас умер якобы от передозировки наркотика. А он наверняка что-то видел или знал… В любом случае дело придется возбуждать снова. По вновь открывшимся обстоятельствам…

– А какие основания? А где эти обстоятельства?

– Станем искать – откроются. По Сливкову – раз, по Николаю Кузминых два, по его семье – три. – Бурцев демонстративно загибал пальцы. – И четвертое – по Валентину Иннокентьевичу Прозорову. Слышали о таком?

– Как же, знаю. Инженер с подстанции. С ума сошел.

– Возможно и так… Но ведь тоже уехал – и с концом.

– Но он-то каким боком ко всему этому?

– У него были тесные связи с семьей Кузминых. Очень тесные. И о них Сливков хорошо знал.

– Ну, вы сейчас нам навешаете темняков, – скрывая свое расстройство, хихикнул прокурор. – Да еще каких!.. Если тут замешан КГБ – эту веревочку нам не потянуть. Из Москвы подмога нужна. Больно уж контора серьезная, и концы умеет прятать. Отсюда мы их никак не достанем.

Бурцев хорошо себе это представлял и в какой-то мере жалел местных законников – таинственную спецслужбу, на которую работал головорез Елизаров, и из Москвы-то было не достать, однако ему сейчас требовалось, чтобы в тех местах, где неведомые генерал Клепиков и полковник Скворчевский «обрубали концы» и затирали свои следы, возникло хоть какое-нибудь шевеление. Был необходим постоянный и сильный раздражитель, что-то вроде гвоздя в сапоге, чтобы вынудить их проявиться, заставить выйти на контакт с прокуратурой.

Сесть им на хвост, пока они твой не выщипали…

А там разобраться, кто же у головорезов небесный покровитель.

И если после этого Генеральный скажет «ша», если закон для них не писан, а все их сатанинские действия творятся в интересах государства, то под человеческим разумом можно подводить черту.

– Вы – отсюда, мы – оттуда, – пообещал Бурцев. – Глядишь, кого-нибудь и достанем.

– У нас по городу такие хорошие показатели были за прошлый год, вздохнул прокурор. – Все тяжкие раскрыты… А теперь…

– Егеря Вохмина помните? Свидетелем проходил?

– Как же, помню. Из «Русской ловли».

– Он-то хоть жив?

Кажется, прокурор уже сомневался во всем и, ожидая еще какой-нибудь неприятности, ладонью вытер голову и потянулся к телефону.

– Сейчас… Все выясню! Был жив!.. Позавчера на глухарей звал. Скоро охота открывается…

– Не звоните. – Бурцев отнял у него трубку и положил на аппарат. Найдите только адрес. И еще. В доме, где жили Лидия Васильевна и этот инженер Прозоров, квартировала учительница, – он намеренно говорил сухо и независимо. – Где она сейчас, знаете? И что с ней?

Прокурор уже опасался всего, окончательно расстроенный и сбитый с толку. Видно было, что он знает, но взлелеянная студеницкой жизнью беззаботность сейчас не выдерживала обвала забот, и всякая информация воспринималась с испугом.

– А что с ней? – спросил он, вероятно вспомнив, что у гостя из Москвы с Ксенией были отношения, и предчувствуя, что сейчас на его голову свалится еще не испытанный гнев.

– Это я спрашиваю, что с ней, – поправил Бурцев.

– У вас есть какая-то… информация?

– Нет у меня никакой информации! Законник облегченно вздохнул, но в голосе еще слышался испуг:

– Она год как уволилась и уехала. Еще до конца декретного отпуска.

За окном вдруг сорвалась и со звоном разбилась об асфальт огромная блестящая сосулька. Бурцев засмеялся.

– Что? – насторожился прокурор и выглянул в окно, перехватив его взгляд.

– Да нет, ничего!.. Все хорошо, а кого она родила, знаете?

– Нет, – расстроился тот. – Но могу уточнить, сейчас же!

– Уточните, пожалуйста. И еще – в какой город уехала.

Прокурор стал накручивать телефон, а Сергей подошел к окну, и в тот же миг сорвалась еще одна сосулька. Должно быть, роды у Ксении принимал акушер Сливков, должен был успеть принять… И как жаль, что его нет в живых!

Тем временем прокурор кому-то давал нагоняй по телефону, говорил намеренно громко и властно, чтобы его старания слышал московский начальник.

Потом положил трубку и пристукнул кулаком по столу.

– Анархия! Полнейшая! Оказывается, жила без прописки, и на работу так приняли… Бардак! Попробуй теперь установи, куда она выехала!

Тут его что-то осенило. В глазах прокурора зардел откровенный огонек провинциального любопытства, но он не посмел ничего спросить, а только сказал внезапно изменившимся, по-мужски доверительным тоном:

– Девочка родилась, три восемьсот, рост пятьдесят девять сантиметров.

Сергей надел пальто и крепко пожал ему руку.

– Спасибо вам! У меня нет никаких претензий. Все замечательно!

Однако и это прокурор понял по-своему, ибо спросил вслед неуверенным голосом:

– Может, мне заявление написать? На пенсию?