От автора

Когда мне было восемь лет – а детство мое прошло в Бэнгоре, Мэн, – отец подарил мне ксилографию одного местного художника, вдохновленную картиной Эндрю Уайета “Мир Кристины”. Изображение напомнило отцу меня, по его словам, и я поняла, почему: мы с Кристиной тезки, вокруг – тот же мэнский пейзаж, у нас обеих пушистые воздушные волосы. Все детство я выдумывала истории про эту хрупкую девушку в бледно-розовом платье, которая, сидя спиной к зрителю, тянется к побитому погодой серому дому на холме вдали.

С годами я стала считать, что эта картина – тест Роршаха, шарада, трюк фокусника. Как пишет Дэвид Майклз в “Дивное странное. Традиция Уайета” (Wondrous Strange: The Wyeth Tradition): “Приземленный натурализм картин Уайета обманчив. В его работах все – не то, чем кажется”. У картин Эндрю Уайета всегда есть оттенок чуда и таинства: его завораживают теневые стороны человеческого опыта. Проблески этого улавливаешь в вялых, высушенных, словно кости, травах, прописанных в поразительно точных деталях, в развалине дома на холме с загадочной лестницей, ведущей к окну во втором этаже, в одинокой одежке на бельевой веревке, что плывет по ветру, словно привидение. На первый взгляд, худенькая женщина в траве кажется томно расслабленной, но, если присмотреться, возникают причудливые диссонансы. Руки до странного тонки и вывернуты. Возможно, она старше, чем кажется. Она будто замерла начеку, бдит, стремится к дому, но при этом медлит. Боится? Лицо ее отвернуто от наблюдателя, но, похоже, она смотрит на темное окно во втором этаже. Что она видит в его тенях?

Завершив роман “Сиротский поезд” (Orphan Train), я начала искать следующую историю, какая заняла бы целиком и мои мысли, и душу. При поисках сведений для романа я узнала много нового об Америке первой половины ХХ века и подумала, что было бы плодотворно остаться в том же временно́м периоде. Я особенно увлеклась деревенской жизнью: как люди справлялись и какие инструменты эмоций им были нужны, чтобы выживать в трудную пору. Как и в “Сиротском поезде”, мне понравилась мысль взять подлинный исторический эпизод, имеющий некоторую значимость, и, сплавив вымысел и правду, дополнив материал подробностями, высветить не замеченную ранее или малоизвестную историю.

Однажды, через несколько месяцев после выхода “Сиротского поезда”, одна моя подруга-писатель сказала, что видела “Мир Кристины” в Музее современного искусства в Нью-Йорке и вспомнила обо мне. Я тут же поняла, что обрела тему.

На два последних года я погрузилась в мир Кристины. Часами просиживала напротив подлинника этой картины в Музее современного искусства в Нью-Йорке, вслушивалась в восторженные, встревоженные, заинтересованные, пренебрежительные, пылкие комментарии проходивших мимо людей со всего света. (Мой любимый – от одной датчанки: “Она такая… жуткая”.) Изучала работы всех троих знаменитых Уайетов-художников – Ньюэлла Конверза, его сына Эндрю и сына Эндрю Джейми, – чтобы уловить богатство и сложность их семейного наследия. В Мэне я пристально исследовала музей Фарнзуорт в Рокленде, где под работы Уайета выделено целое здание, и имение “Мир Кристины” в Кушинге – старую приморскую ферму, которая ныне часть экспозиционного пространства Фарнзуорта. Я беседовала с историками искусства и американскими историками – и мне посчастливилось познакомиться с несколькими экскурсоводами по дому Олсонов, они слали мне статьи и письма, какие я бы самостоятельно никогда не обнаружила. Я читала биографии, автобиографии, некрологи, журналы и газеты, истории искусства, книги по искусству, критику. Прочла больше, чем хотела бы, о судилище над ведьмами в Сэлеме – оно играет роль в истории семьи Кристины. (Ох как интересно!) Я собирала открытки и даже купила сувенирный плакат “Мир Кристины” – себе на стенку.

И вот что я обнаружила. Кристина Олсон – наследница, по одной стороне родни, верховного судьи в деле сэлемских ведьм, а по другой происходит из бедной шведской семьи торфорезов: для образцового символа Америки родословная исключительно подходящая. На картине Уайета Кристина решительна – и страждет, вынослива – и уязвима, у всех на виду – и таинственна. Одинокая в море сухой травы, она – архетип личности среди природы, полностью присутствует в моменте, но при этом – мучительно напоминает о безбрежности времени. Как пишет куратор Музея современного искусства Лора Хоптмен в книге “Уайет. Мир Кристины” (Wyeth: Christina’s World), “эта картина – в первую очередь психологический пейзаж, нежели портрет, описание состояния ума, нежели места”.

Как и фигура-силуэт на картине Джеймза Уистлера “Мать Уистлера” (1871), и простолицая чета фермеров на “Американской готике” Грэнта Вуда (1909), Кристина воплощает многие черты, которые мы привыкли считать типично американскими: стойкий индивидуализм и тихую силу, дерзость перед трудностями, непреклонную живучесть.

Как и с “Сиротским поездом”, когда я писала “Картину мира” – пыталась придерживаться подлинных исторических фактов, где это возможно. Как и настоящая Кристина, моя героиня родилась в 1893 году и выросла в суровом доме на голом холме в Кушинге, Мэн, с тремя братьями. За сто лет до этого трое ее предков сбежали из Массачусетса посреди зимы, попутно сменив написание фамилии – чтобы уйти от порочащей ассоциации с их родственником Джоном Хэторном, судьей на процессе сэлемских ведьм, единственным, кто так и не покаялся. На эшафоте одна из осужденных ведьм наложила проклятие на семью Хэторна, и призрак этого судилища не оставлял Хэторнов много поколений; в Кушинге поговаривали, что те трое Хэторнов притащили ведьм за собой. Другой родственник, Нэтэниэл Хоторн, тоже сменивший написание имени, чтобы скрыть родовую связь, писал о непреклонной жестокости своего прапрадедушки в “Юном Гудмене Брауне” – сказе о том, как те, кто боится тьмы в себе, первыми станут искать ее в других.

В той же мере значимой частью моего романа стала еще одна подлинная история. Поколение за поколением дом на холме был известен как “дом Хэторнов”. Но ранней зимой 1890-го, посреди лютой снежной бури, рыболовецкое судно, возившее известняк для изготовления цемента и кирпичей, встало во льду в проливе у реки Св. Георгия, и молодой шведский моряк по имени Йохан Олавсон застрял в этих местах. Капитан судна, уроженец Кушинга, предложил Олавсону остаться у него. Олавсон прошел по льду к домику капитана Малоуни, где просидел всю зиму, ожидая, пока с оттепелью не растает лед, чтобы вернуться в море. Вверх по холму от домика Малоуни размещался величественный белый дом, принадлежавший почтенному капитану Сэмюэлу Хэторну. Йохан вскоре узнал историю семьи на холме Хэторн: они на грани “выдочерения”, то есть наследников по мужской линии, чтобы фамилия продолжила жить, не осталось. За несколько месяцев юный моряк сам выучил английский, сменил имя на Джон Олсон и объявил о своем присутствии “старой деве” – дочери Хэторна Кейт: ей тогда было тридцать четыре, на шесть лет старше него. В течение одного месяца умер Сэмюэл Хэторн, а Джон Олсон женился на Кейт и принял ферму. Их первый ребенок, Кристина, родился через год, и большой белый дом стал известен как дом Олсонов. Хэторны выдочерились.

По всем воспоминаниям, Кристина с раннего детства была натурой деятельной и кипучей. В ней была жажда жизни, пылкий ум и решительное нежелание, чтобы ее жалели, вопреки прогрессировавшей болезни, лишавшей ее подвижности. (Хотя при жизни ей так и не поставили правильный диагноз, неврологи ныне считают, что у нее была болезнь Шарко – Мари – Тута, наследственное повреждение нервных окончаний в руках и ногах.) От инвалидного кресла Кристина отказывалась; утрачивая возможность ходить, она стала ползать. Несколько лет назад актриса Клэр Дэйнз изобразила Кристину Олсон в часовом потрясающем танцевальном представлении, где подчеркнула ее жажду свободно двигаться, несмотря на убийственный недуг.

Остроумная и колкая в речи, Кристина была силой, с которой нельзя не считаться. В преклонные годы она, с ее-то растрепанными волосами и носом крючком, старая дева и независимая натура, сама слыла в Кушинге ведьмой. Сам Эндрю Уайет звал ее то “ведьмой”, то “королевой”, то “лицом Мэна”.

Уайет появился на пороге у Кристины – вместе с Бетси Джеймз, своей будущей женой, навещавшей ферму Олсонов с детства, – в 1939 году. Ему тогда было двадцать два, Бетси – семнадцать, Кристине – сорок шесть. Он начал приходить чуть ли не ежедневно, часами болтал с Кристиной, делал наброски и писал пейзажи, натюрморты и сам дом, который его завораживал. “Мир Новой Англии – в этом доме, – говорил Уайет, – паучьи, словно трескучие скелеты, гниющие на чердаке, сухие кости. Для меня это надгробие морякам, сгинувшим в море, потомок Олсона, что упал с нок-реи брига и так и не нашелся. Это порог моря, мидий, ракушек, морских чудовищ и китов. Здесь есть это неотступное чувство людей, вернувшихся к себе”.

Со временем Уайет принялся вживлять Кристину в свои полотна. “Меня в ней интересовало то, что она появляется в странных местах, в странные моменты, – говорил он. – Великий английский художник Джон Констебл говаривал, что сцену никогда не нужно оживлять, поскольку, если сидеть тихонько и ждать, жизнь появится сама – своего рода случайность в правильном месте. То же происходило и со мной, постоянно, – и много с Кристиной”.

Последующие тридцать лет Кристина была Эндрю Уайету музой и вдохновением. Оба, похоже, научились принимать противоречия друг в друге. Оба смирялись с суровостью быта, но стремились к красоте, оба интересовались другими людьми, но оставались патологически закрытыми. Оба были болезненно независимыми, но при этом полагались на заботу других в простейших вещах: Уайет – на свою супругу Бетси, Кристина – на Алвэро.

“В моих воспоминаниях, возможно, больше настоящего, чем в самом событии, – говорил Уайет. – Я все думал о том дне, когда напишу Кристину в ее розовом платье, что как потускневший панцирь омара, какой можно найти на пляже, – раскрошенным. Я все обустраивал ее у себя в голове – живое существо на холме, где трава действительно растет. Однажды Кристину под этой травой похоронят. Вскоре ее фигура уже взаправду ползла по холму у меня на картине, туда, к сухому ящику дома на вершине. Я ощущал одиночество этой фигуры – возможно, такое же, какое было в детстве у меня самого. То был и мой опыт в той же мере, что и ее…

В “Мире Кристины” я работал над тем холмом пару месяцев, над травой, выстраивал фон так, чтобы он двигался на вас, эта волна земли, словно целая планета… Когда пришло время поместить фигуру Кристины на эту планету, которую я создавал для нее неделю за неделей, я наложил розовый оттенок на ее плечо – и меня чуть не снесло через всю комнату”.

Став музой художнику – сыграв бездеятельную вроде бы роль, – Кристина наконец достигла самостоятельности и цели, чего алкала всю свою жизнь. Инстинктивно, думаю я, Уайет сумел добраться до Кристининой самости. На полотне она парадоксально и неповторима, и показательна, полна жизни и уязвима. Она одинока, но окружена призраками прошлого. Как и дом, как сам пейзаж, она выживает. Как воплощение силы американского характера, она пышет силой, трепещет, бессмертна.

По многим причинам это самая трудная книга из всех, что я до сих пор написала. Кристина Олсон была живым человеком, как были – и остаются – многие другие в этом романе, и я посвятила колоссальные усилия исследованиям ее жизни, семьи и отношений с Эндрю Уайетом. Но в некий момент пришлось оставить исследования и позволить персонажам двигать сказ. Как ни крути, “Картина мира” – художественное произведение. На этих страницах не следует искать биографические факты, связанные с персонажами книги. Надеюсь, читатели, увлекшись моей историей, захотят изучить подлинные изложения, которые я упоминаю в своих благодарностях. Но самое главное – надеюсь, что отдала этой истории должное.