«Устроиться на работу в Кащенко получилось у меня довольно необычно, – делится воспоминаниями хирург Тамара Григорьевна Глушко. – В то время я занимала должность штатного хирурга в поликлинике напротив Даниловского монастыря. Всё бы хорошо, но зарплата там была мизерная, а я сына в одиночку воспитывала, так что с деньгами приходилось туго. Да и атмосфера в коллективе, честно говоря, сложилась не слишком приятная.

Привезли как-то с Афона в Данилов монастырь икону и мощи святого Спиридона Тримифунтского, который, по поверью, в материальных делах людям помогает. Я о нём тогда в первый раз услышала от медсестры одной верующей из нашего отделения, она и уговорила меня пойти обратиться к святому. Отстояли мы огромаднейшую очередь с четырёх часов дня и аж до часа ночи. Люди там, по слухам, о квартирах, дачах, машинах молились, а я поклонилась и так ничего и не попросила – сын, родители живы, с голода не умираем, и слава Богу!

Примерно неделю спустя на автобусной остановке я краем уха услышала из разговора двух женщин, врачей из Кащенко, о том, что у них там катастрофически не хватает специалистов. Подошла, спросила: «А вам хирург в больницу случайно не нужен?» Они говорят: «Очень даже нужен, как воздух нужен! Мы уже год без хирурга. Завтра же берите документы и приходите устраиваться». Так я и попала в Кащенко, а точнее, в Психиатрическую клиническую больницу № 1 им. Н. А. Алексеева.

В больнице у меня был полноценный хирургический кабинет, по всем СанПиНам, как положено, со смотровой и перевязочной, два раза в неделю я вела там обычный поликлинический приём. Проводила мелкие операции – вскрывала фурункулы, вырезала атеромы, брала пункцию и тому подобное. Но основная моя работа состояла в том, чтобы ходить по отделениям и осматривать больных на месте, среди них было много лежачих, которые сами до кабинета дойти не могли. А отделений там, надо сказать, аж тридцать штук, и я была единственным хирургом на всю больницу. Я проводила осмотры, вырезала бабушкам пролежни, проверяла, почему у пациента, скажем, болит живот, и выполняла прочие ординарные функции хирурга.

Здесь ведь такие же люди, как в любой другой больнице, и каждому из них бывает необходима не только психиатрическая помощь, но и обычная медицинская. Может, они даже больше в ней нуждаются, потому что не всякий в состоянии вразумительно объяснить, что и как у него болит, а некоторые и вовсе могут этого не осознавать и не чувствовать боли. Были у меня и такие случаи. Вот бабушка, например, с Альцгеймером, у неё там общий анализ крови показал какое-то воспаление. Я смотрела-смотрела, помяла-помяла, думаю: «Боже мой, ужас, такое ощущение, что гной где-то там в животе». А она ничего не говорит, я спрашиваю: «Болит что-нибудь?», она мимо меня смотрит и всё, никак не реагирует. В результате оказался флегмонозный холецистит, и если бы анализ крови не сделали, то никто бы и не подумал, что у неё что-то болит. Так что с ними в этом смысле порой сложнее.

Кроме хирурга там есть, конечно, и другие профильные специалисты. Я тогда поняла, кроме шуток, такую интересную вещь: если вы хотите, чтобы вас хорошо обследовали и при этом достойно к вам относились, ложитесь в Кащенко. А все разговоры про карательную психиатрию, которые идут из телевизора, – просто бред. Никаких смирительных рубашек, мягких комнат и кроватей без матрасов. Ничего этого там нет. Никаких санитаров-дуболомов в отделениях и прочих прелестей, санитары вообще только в приёмных работают. В Кащенко в принципе во главу угла ставится отношение к больному! Скажем, медсестры называют больных обязательно по имени-отчеству. Мелочь, как говорится, а приятно. Я сама не всегда могла кого-то запомнить по имени, а девчонки знали абсолютно всех больных. Понятно, что если лежал молодой парень, то он был для них Петя, Саша или там Коля, но ко взрослым и пожилым людям они обращались непременно по имени-отчеству. При этом здесь гарантировано полное медицинское обследование, всё оборудование у них для этого есть, так что вы получаете все анализы, процедуры и самое тёплое человеческое отношение. Мало какое медицинское учреждение может похвастаться подобным порядком.

Случались в моей тамошней практике и экстренные случаи. В критических ситуациях всё происходит очень быстро, действуешь на интуиции и на профессиональных рефлексах. Иными словами, просто делаешь своё дело, выкладываешься по полной. А там уже как фишка ляжет. Как-то утром, когда я только шла на работу, мне позвонили из больницы на мобильный: «У нас ЧП! Очень срочно нужна ваша помощь!». Забегаю я в отделение: «Что такое? Что случилось?» Оказывается, поступил один алкоголик. Он лежал в обычной больнице, и там у него началась белая горячка. Во время своих буйствований он где-то схватил ножницы и воткнул их себе в руку. Никто тогда и внимания особенного не обратил – ранка маленькая, незаметная. А на самом деле он попал ножницами аккурат в лучевую артерию, там сгусток образовался, и кровь просто остановилась. Ночью открылось кровотечение. Ему наложили жгут и так и перевезли к нам. Уже в Кащенко через некоторое время у него вновь начинается обильное кровотечение. Отделение стоит на ушах. Всё происходит на каких-то немыслимых скоростях – снова накладываем ему шину, тут же девчонки с бинтами бегают, помогают, срочно зашиваю повреждённую артерию. Всё предельно быстро, на полном автоматизме. Это уже потом можно сесть и перевести дыхание, прийти в себя. Вот такая она у нас, рядовая работа хирурга.

Надо сказать, психиатрическая больница имени Алексеева – единственное учреждение, где существует алкогольная реанимация. Это для тех, у кого алкогольный делирий или, грубо говоря, белая горячка.

В реанимации человек, как правило, находится в очень тяжелом состоянии, когда, допустим, он сам уже не в состоянии даже дышать. В этом случае весьма вероятна интоксикация всего организма, может происходить отключение каких-то жизненно важных процессов и функций. Понятно, что их активно лечат, ставят лекарства, если человек не может дышать, в горло ему вводят трахеостому и проводят прочие экстренные мероприятия. Делают всё, что только возможно, для сохранения жизни и здоровья.

А в нашей реанимации некоторые больные тем временем ещё и чертей успевают гонять или там машины разгружать. Пришла я один раз к такому больному, который тогда уже на аппаратах лежал, а он мне с порога заявляет: «Отходи, отходи в сторону!» Я его спрашиваю: «А что такое?» «Ну, отходи же! – говорит он. – Ты что, не видишь, мы машину с песком разгружаем». «Хорошо, спасибо тебе, дружок», – отвечаю я и отхожу, чтобы лишний раз не волновать бедолагу. Забавно бывает, когда потом встречаешь такого больного, уже в общем отделении, он при этом, как правило, удивляется: «А вы меня разве знаете?» – «Знаю, знаю! – говорю я. – Ещё как знаю». «А откуда вы меня знаете?» – «Ну, вы же в реанимации лежали». – «Да, но я вас не помню». – «Дорогой мой, в вашем состоянии вы имели полное право меня не запомнить». И даже такие пациенты нередко потом оказываются вовсе даже не плохими ребятами. В основном, конечно, это работяги, либо, напротив, те, кто совсем не работает.

Понятно, что за восемь лет, которые мне довелось проработать в Кащенко, я уже достаточно хорошо изучила больных, знала, от кого и что можно ожидать. Там, конечно, существуют определённые правила, связанные с безопасностью. К примеру, меня учили, что садиться на стул нужно непременно вполоборота, чтобы видеть часть пространства за собой. Долгое время, когда я уже уволилась оттуда, у меня сохранялась эта привычка, а ещё – везде и всюду закрывать за собой двери. Просто в больнице строго-настрого запрещено оставлять двери открытыми, и у каждого врача там есть специальная ручка, которой эти двери открываются. Никто из женского персонала не носил бусы, потому что, теоретически, бусами можно удушить. Также никто не надевал серьги и не укладывал волосы в косы или хвосты, за которые легко схватить. Ничего не поделаешь, издержки профессии. Нас, конечно, всегда заранее предупреждали о некоторых особых пациентах, с которыми нужно быть максимально осторожными. Этот вот, скажем, совсем плохой больной, с ним поаккуратнее!

Наблюдая за такими больными, невольно задумаешься, что же на самом деле представляют собой психические заболевания. Понятно, что в каждой патологии есть своя внутренняя логика, но в чем критерий наличия самой болезни? Нередко можно слышать, как о том или ином человеке говорят, что он достаточно странный. А где та грань, перейдя которую человек становится уже не просто странным, а именно больным? Ведь когда нет чётких критериев, вероятность ошибки очень велика. И вообще, непонятно, как лечить заболевание, если не имеешь точного представления о том, что это такое. В хирургии с этим проще, есть, например, аппендицит – у него существуют вполне определённые признаки. Вырезали аппендикс, и ты забыл о нём на всю оставшуюся жизнь. В психиатрии всё совсем по-другому, здесь почва уж больно зыбкая. Патогенеза заболеваний никто не знает, объективных фактов нет. Ту же шизофрению на МРТ или на КТ ты никак не увидишь.

Более того, я думаю, никто до сих пор толком не знает, что это вообще такое – психически здоровый человек. Видимо, тот, кому ещё не успели поставить диагноз. А с другой стороны, когда действительно существует проблема, мало кто из нормальных людей обратится за помощью к психиатру или психотерапевту. Даже если у человека затяжная глубокая депрессия, он вряд ли сам пойдёт к специалисту, хотя тот действительно может помочь. Такой уж сложился у людей менталитет. Чисто юридически, психически здоровый человек это тот, который не состоит на учёте. А в реальности – у каждого свои тараканы в голове, и, если обследоваться у психиатра, я уверена, он любому сможет поставить диагноз. Я вот сама, например, жуткий клаустрофоб. В лифте и метро ездить я не боюсь, но вот мы как-то с сыном полезли в пещеры, и мне там очень даже не по себе стало.

Как со всем этим справляются психиатры, я, откровенно говоря, не представляю, но они реально помогают больным людям. Конечно, существует много разных препаратов, есть и посильнее, и помягче – и седативные, и транквилизаторы, и антидепрессанты, и нейролептики. Понятно, что любое лекарство плохо, а эти препараты вообще достаточно серьезные по химическому своему составу, что не очень хорошо для организма, да и побочных эффектов много. Но, опять же, когда человек бегает и бьётся головой об стену, его надо всё-таки как-то угомонить, пока он ни себя, ни других не покалечил.

Тяжёлые психические расстройства в принципе неизлечимы. Но со многими острыми состояниями врачи справляются. Когда пациента привозят, например, с повышенной возбудимостью, и он в драку лезет, – вы ему проколете лекарства, и через несколько дней он у вас уже просто красавчик. Если будет и дальше принимать таблетки, то таким и останется, наступит ремиссия надолго. Но вся беда в том, что они не принимают лекарства, как правило. То есть он-то считает себя здоровым: «Это они, врачи, придурки. То, что у меня там квадратики летают, мне в кайф, у меня всё нормально!». Хорошо, когда есть родные, которые могут присматривать за больным после выписки из клиники, чтобы пил таблетки. Есть такие родственники, честь им и хвала, они замечательные, молодцы, но это 5–6 %, остальные думают, что сыночка у них самый здоровый и не надо ему никаких таблеток. Тем более, если всё это отягощено наследственностью.

Когда нет родных, никого, кто мог бы следить потом за больным, то здесь бывшим пациентам здорово помогает медико-реабилитационное отделение. Оно как раз занимается их адаптацией и социализацией. Вот больного выписали из острого отделения домой – они его берут под своё крыло. Пациент приходит каждый день, получает таблеточки, что-то болит у него – он идёт к доктору. Там у них есть и разные творческие кружки, театральный, художественный, арт-терапия и так далее.

В этой связи мне вспоминается ещё один больной. Был у нас такой Лёша, молодой достаточно, ему ещё и тридцати не было. Привезли его к нам в совершенно ужасном состоянии. Перенесли на носилках в старческое отделение. Он был алкоголиком в какой-то запредельной стадии, совершенно опустившийся человек. Какой-либо смысл в жизни для него просто отсутствовал. И началась у Лёши полнейшая апатия. Сам он уже никуда не ходил, его везде только на носилках носили. Я ему пролежни лечила. Ещё была у него на лице большая атерома, это такое подкожное образование. Мы с ним тогда договорились, что, если он выкарабкается, то я у него с лица её уберу, насовсем, чтобы он был красивым парнем.

И вдруг произошло просто чудо какое-то – Лёша наш оклемался, встал на ноги. Мало того, он теперь оказался ещё и первым помощником всему медперсоналу в отделении. Всё там было на Лёше. Уход за тяжёлыми пациентами – на Лёше, всегда его можно было попросить помочь, он и подержит больного, и повернет, если надо. Бельё там принести, на пищеблок сходить и прочее – он всегда готов, как пионер. В общем, не парень, а золото. Через какое-то время подошёл ко мне: «Помните, вы мне обещали?» «Конечно, – говорю, – помню». Вырезала я ему эту атерому. Очень он был тогда доволен, благодарил всячески. И что бы вы думали? После курса лечения Лёша не захотел выписываться, категорически. Неожиданно для себя он обрёл здесь свой собственный смысл жизни. И вот я думаю, если он попадёт назад в тот мир, из которого пришёл, скорее всего, опять начнёт пить. А здесь для него началась совсем другая жизнь. Хорошо это или плохо, не знаю, но так уж случилось. Пути Господни неисповедимы.

Восемь лет – это, конечно, немалый срок. Когда я увольнялась, и коллеги, и пациенты просили не уходить, и ко мне все уже привыкли, и я ко всем привыкла. Больные просто начали ныть: «Не уходите! Как же мы без вас?». Я говорю: «Вот если бы я была психиатром, я бы отсюда никогда в жизни не ушла». А как хирургу, конечно, мне хотелось развиваться. Но вот теперь, когда я дома разбираю старую одежду, я её не выбрасываю, как раньше, а уже много лет всю везу в Кащенко. Больные там бывают разные, поступают и летом, и зимой, много стариков одиноких. И далеко не у всех есть родственники, которые могут им принести сменную одежду. Я уже давно всем своим друзьям и знакомым говорю, чтобы они не выбрасывали свои старые вещи, а приносили их мне, для больных. Потом я всё это собираю и отвожу в больницу. Народ тамошний всегда искренне рад бывает. И, главное, что эти вещи им действительно нужны. Очень. Ведь психиатрическая больница – отнюдь не зона отчуждения. И если человек попал сюда, это вовсе не значит, что для него уже наступил конец света».