Суббота, 14 ноября
Петр Михайлович осторожно протянул руку к будильнику и нажал на подсветку – пять часов. Он еще полежал немного и аккуратно выбрался из-под одеяла. Оглушающая ненависть, которой он панически боялся, не появилась, и он был так рад этому, что все его остальные несчастья, и неизвестность будущего, и какая-то абсолютная тупость мыслей казались не такими пугающими. Он знал, что жена не спит. Он и сам не смог заснуть, разве что иногда проваливался в мутный полусон.
Вчера Александрина легла, не дождавшись его, и всю ночь беззвучно плакала, изредка переворачивая мокрую от слез подушку. Он и сам не понимал, откуда знает, что она не спит и плачет. Просто чувствовал. Петр знал, что она боится неизбежного разговора, оттягивает его и хочет, чтобы он скорее остался позади. Петр все о ней всегда знал, не догадывался только, что она его разлюбила.
Есть не хотелось, но он поставил чайник и заглянул в холодильник. Ему предстоял долгий путь, и подкрепиться было необходимо. Что он будет делать один? Без нее?
Он заварил чай, сделал два бутерброда с колбасой, с трудом засунул их в себя, оделся, стараясь не шуметь, и, помедлив, заглянул в спальню.
– Я уеду по делам, вернусь завтра вечером. Ты звони, если что.
Жена молчала, и он еще потоптался в дверях.
– Ты не бойся, я сделаю все, как ты захочешь.
Она опять не ответила, и тогда Петр тихо вышел из квартиры, спустился пешком по лестнице – почему-то ждать лифта он не мог, сел в холодную машину, включил дворники, подождал чего-то и осторожно выехал на улицу.
Когда-то жена очень его любила. Петр не сразу это понял и очень удивился, все-таки он был самым обычным человеком, а она – богиней. Она вообще оказалась совсем не такой, какой виделась ему вначале. Он и сейчас не понимал, почему она производит впечатление равнодушной и высокомерной, на самом деле в ней не было ни того, ни другого. Он готов был любить Александрину любую, даже злую и неумную, только бы видеть рядом божественной красоты лицо, а она оказалась нежной, доброй и очень неуверенной в себе. Последнее было просто необъяснимо – ведь она вполне успешная женщина, очень умная и настоящая красавица.
Петр долго не мог понять, а потом поверить, что она ревнует его почти до потери рассудка. Сначала это показалось ему очень смешным и даже приятным, а потом стало сильно раздражать. Неужели она считает, что он способен мелко и пошло ее обманывать? Придумывать несуществующие командировки и совещания? Неужели она не понимает, что для него не существует других женщин? Почему она ему не верит?
Неожиданно ему сделалось зябко в машине с включенной печкой. Александрина не верила ему, потому что он всю жизнь ее обманывал.
Ему было страшно думать об этом, он включил радио, а потом выключил – раздражало.
Александрина ревновала его отчаянно, она как будто излучала страх и раздражение и как будто специально старалась сделать все, чтобы они не чувствовали себя счастливыми. А ведь она и не была счастлива, вдруг пришло ему в голову. Она не знала, как сильно он ее любит, потому что он никогда не говорил об этом. То есть он, как каждый муж, иногда говорил, что любит, особенно когда жена об этом спрашивала, но ни разу не сказал правды: он не может без нее жить, не может дышать, без нее он обречен на медленное умирание. Она ревновала и страдала, а он ничем ей не помог, только раздражался.
Особенно он разозлился на юбилее фирмы. Он тогда просто испугался, что она на потеху публике заплачет от злости, когда он курил с девчонками. Вообще на юбилее он был не в духе: все пришли без супругов, а он один, как дурак, с Александриной. Все понимали, что это их праздник, тех, кто работает, для кого фирма – часть жизни, а вовсе не семейное торжество. Все это понимали, а он вроде бы нет. Злиться нужно было на себя, а он разозлился на Александрину, которая вовсе не рвалась на этот корпоратив.
Ему опять стало зябко в теплой машине. После юбилея что-то пошло не так в их жизни. Александрина зачем-то начала без конца ездить к Марине, а он не придавал этому никакого значения.
Поезд подошел к станции точно по расписанию – в шесть тридцать. Наташа спустилась на хорошо освещенную платформу. Совсем рядом светилось огнями красивое двухэтажное здание вокзала. На перроне было холодно, дул ветер, не сильный, но какой-то промозглый. К тому же ее слегка познабливало – Наташа почти не спала ночью. Подхватив легкую дорожную сумку, в которую вчера наспех сунула тапочки и смену белья, она вместе с несколькими сошедшими с поезда пассажирами прошла через холодные вокзальные двери. Внутри помещение, казавшееся с улицы ярко освещенным, оказалось полумрачным и каким-то заброшенным. В углу примостился закрытый аптечный киоск, а рядом с ним буфет. Буфет работал.
– Хотите кофе? – приветливо спросила полная женщина за стойкой.
– Спасибо. Очень хочу. – Наташа огляделась – все приехавшие с ней пассажиры уже прошли через здание вокзала куда-то в городскую темень.
– В гости? – наливая горячей жидкости в пластиковый стаканчик, поинтересовалась буфетчица.
– Да. – Наташа достала из кармана бумажку с адресом Шуры. – Где Поселковая улица, не подскажете?
– Это рядом. Как из вокзала выйдете, направо и до конца. Как раз Поселковая начнется.
– Спасибо, – Наташа с удовольствием отхлебнула кофе.
– Может, покушать хотите?
– Нет, спасибо.
Калганова повесила сумку на плечо, сунула руки в карманы и вышла на мокрую привокзальную площадь. По сравнению с Москвой городок освещался плохо, но идти по полутемной дороге было не страшно. Словно здороваясь, закаркала проснувшаяся затемно ворона. Наташа покрутила головой, но ворону не увидела.
Поселковая улица действительно оказалась совсем рядом. Домики на ней стояли маленькие, частные, совсем деревенские. И ни одного человека. Правда, окна в домах светились, видно, вставали здесь рано, и от этого кривая улочка не казалась безжизненной.
Вчера родители удивили Наташу. Сначала ничего не спросили про Виктора, а потом, когда она позвонила уже из поезда, как само собой разумеющееся, без вопросов, продиктовали адрес Шуры.
Ее дом оказался точно таким же, как и остальные: маленьким, деревенским и очень уютным.
Наташа потопталась около калитки, потом отперла щеколду и по выложенной старой плиткой дорожке подошла к темной двери. Звонка не было, и она тихонько постучала в дверь.
– Открыто, – крикнул женский голос, и Наташа вошла в небольшую кухню.
Шура оказалась живой худощавой женщиной лет шестидесяти, коротко стриженной и с веселыми темными глазами.
– Здравствуйте. Вы Александра Михайловна?
– Наталья?! – помедлив, изумленно всплеснула руками женщина.
– Д-да… – удивилась Наташа.
– Зина! – Женщина взяла гостью за руку и повернула к неяркой люстре. – Ну вылитая Зина в молодости! Просто глазам своим не верю.
Она отступила на шаг, внимательно рассматривая Наташу, и засмеялась:
– Раздевайся. А меня зови тетей Шурой, как все. Раздевайся, я тебя сейчас покормлю, потом отдохнешь, устала небось в поезде.
– Спасибо. Да нет, не устала. – Наташа сняла куртку и сапожки и надела протянутые хозяйкой тапочки. – А можно мне в… тети Зинаиды дом?
– Обязательно. Это твой дом теперь. Только сначала позавтракаешь, – твердо заявила Шура. – Попозже пойдем, когда рассветет. Что нам в такую темень там делать? И на кладбище сходим. Ты надолго?
– Надолго не получится, работы много. После девяти дней уеду.
– Ты садись, садись, – подавая на стол большую тарелку с пирожками, говорила Шура. – Как чувствовала, вчера пирожков напекла. А что же ты одна? Без мужа?
– Я с мужем разошлась, – неожиданно призналась Наташа. Она вдруг почувствовала себя совершенно свободно с практически незнакомой женщиной.
– Другой? – внимательно глядя на нее, спросила Шура. – Или другая?
И опять Наташа легко ответила:
– Другая.
– Ну и леший с ним, – улыбнулась тетя Шура. – На твой век мужиков хватит. Вон какая красавица! Бери пирожки, Наташенька, они у меня неплохие получаются. Тетка твоя их всегда хвалила. А отец что же не приехал? Вроде собирался.
– Во вторник приедет. Они в Италии были. А в понедельник ему на работу нужно.
Пирожки действительно оказались вкусными и какими-то… знакомыми. Бабушка когда-то пекла такие же.
– Зина тобой очень интересовалась. Фотокарточки мне показывала, сначала ты маленькая, потом девушка уже.
– А откуда она их брала? – удивилась Наташа. – Она же с моими родителями… не хотела общаться.
– Не знаю, – задумалась Шура. – А спрашивать неудобно было. А что знаться с вами не хотела… Надо простить. Она такое горе пережила, не дай бог никому. Сына схоронить – страшнее ничего нет.
– Теть Шур, – отважилась Наташа, – а… что с ним случилось?
Соседка задумалась, как будто не зная, что сказать, и неожиданно предложила:
– Может, выпьем по рюмочке? У меня вино свое, рябиновое. Попробуй.
– Давайте, – согласилась Наташа.
Рябиновая наливка оказалась очень вкусной, терпкой, в меру сладкой.
– Зина трудную жизнь прожила. Муж умер, когда ей только тридцать пять исполнилось. То ли инфаркт у него случился, то ли инсульт. Пришел однажды с работы, лег отдохнуть и не проснулся. Муж у нее хороший был, Сергей Михайлович, начальником станции работал. Справедливый, люди его уважали. Зина потом еле оправилась, за месяц похудела так, что не узнать ее было. Но взяла себя в руки. Со временем любое горе проходит.
Шура вздохнула, убрала графинчик с наливкой в старинный, с цветными стеклами буфет и поставила греть чайник.
– Так что Колю она поднимала сама. Вот говорят, врачи мзду берут. У нас такого никогда не было. Может, кто и берет, а Зина – никогда. Она у нас главврачом в городской больнице была. Всегда всем помогала, в любое время, хоть днем, хоть ночью. Любили у нас твою тетку, Наташа. И врачом была настоящим, знающим, не то что некоторые. Соседка одна у нас все хворала, Зина сразу сказала, что у нее рак. А та не поверила, в Рязань ездила к специалистам. Там ей все диагнозы какие-то ставили, лечили-лечили, а потом все-таки признали – рак. Только поздно уже было, через три месяца схоронили. А начала бы сразу лечиться, глядишь, была бы и сейчас жива. Таких врачей, как Зинаида, днем с огнем не найдешь.
И Коля рос хорошим мальчиком. В институт все хотел поступать, но экзамены не сдал. Полбалла недобрал и пошел в армию. Уж мать-врач могла бы ему любую справку организовать, а он не стал отлынивать. Тогда ведь война шла, в Чечне. Страшно было детей в армию отправлять. Хороший был парень. Умный, в школе лучше всех учился. Добрый, веселый. Когда какую историю рассказывал, мы со смеху чуть не помирали.
Шура замолчала, а Наташа ее не торопила.
– Девчонка у него была. Нинка. Красивая девка, но такая шалава, смотреть тошно. Как какого мужичонку увидит, сразу хвостом вилять. Пустая девка. Дурища. Сразу было ясно, что ничего хорошего из этой любви не выйдет, только разве молодым объяснишь. Пока Коля в армии был, с кем Нинка только не путалась. Сама, наверное, со счета сбилась. Ну, а когда он вернулся, она опять к нему. Парень он видный, красивый, образование получит, лучшего жениха ей никогда не найти.
Шура опять достала графин и налила им еще по рюмочке.
– В общем, Коля экзамены сдал и приехал неожиданно. Вечером. На автобусе, наверное, или на электричке. Поезда-то все к нам утром приходят. А у Нинки Ивана Артемова застал. Уж что там произошло… Никто не знает. Только Нину в доме нашли с пробитой головой, а Ивана на дороге к лесу.
Она замолчала и, не чокаясь, отпила из рюмки.
– Лето стояло очень жаркое, леса горели. Две деревни начисто выгорели. Колин труп на следующий день из леса привезли. С пожарища. Считают, лесом хотел уйти, но попал в огонь. Милиция к тому времени его уже искала. Вот такая история. Зина сына опознала. Чайку хочешь?
– Да, спасибо.
– Знаешь, Наташа, не верю я, что Коля мог такое учинить. Не верю, и все. И Зина не верила, хоть и не говорила никогда. И ты не верь, кто бы тебе что ни говорил. Не верь. Я Коленьку с младенчества знала, никогда он извергом не был. Вот Иван, тот – да. Дурак, лодырь и пьяница. Дебошир. А Коля совсем другой был. Ты не верь, Наташа. Он тебе хоть и дальний, но брат. Не верь. Да его вина и не доказана.
Петр давно уехал, а Александрина так и лежала, уткнувшись лицом в подушку. Почему-то сейчас самым страшным ей казалось, что в понедельник придется идти на работу. Ей хотелось так и лежать всю жизнь, и подниматься, только когда встанет Сережа, поговорить с ним, проводить в школу и опять улечься лицом в подушку. Видеть других людей, делать вид, что с ней все в порядке, она просто не могла. Иногда приходила спасительная мысль, что теперь она может не работать всю оставшуюся жизнь, потому что дядя Костя оставил ей большое наследство. Огромное, немыслимое, почти шесть миллионов долларов, не считая недвижимости и ценных бумаг. Александрина знала, что работать все равно будет, догадывалась, что в работе как раз и есть ее спасение, но опять боялась понедельника.
Дядя Костя появился в ее жизни неожиданно. Александрина знала, что у бабушки был старший брат, пропавший без вести во время войны. Она знала даже, хотя бабушка никогда ей об этом не говорила, что та тайком ходит в церковь и молится о пропавшем без вести брате. Тогда ходить в церковь было не то чтобы запрещено, но не принято. То есть каким-нибудь большим партийным начальникам, может, это и запрещалось уставом партии, а простым людям вроде бабушки, скромного музейного работника, никто это не запрещал. Ходи на здоровье, если карьеру делать не собираешься. Бабушка ходила в церковь, а Александрина этого стеснялась и не понимала, зачем это нужно, если бога все равно нет и бабушке об этом прекрасно известно.
Дядя Костя появился в бабушкиной квартире, когда только-только не стало «железного занавеса». Александрина тогда жила у нее, она вообще часто жила у бабушки, потому что родители-геологи постоянно были в разъездах и растущую дочь видели только урывками.
Дядя Костя оказался моложавым, совсем иностранным старичком, даже говорил не то чтобы с акцентом, а как-то странно, будто он белогвардеец в фильмах про революцию. Александрина помнила, что бабушка плакала и все не могла остановиться, а потом почему-то разговаривала с братом так, как разговаривала с очень неприятными людьми, вроде бы и вежливо, но будто через силу. Десятиклассница Александрина водила дядю Костю по Москве, показывала ему музеи и выставки и видела, что его больше интересуют дома, улицы, новые небоскребы и спешащие куда-то прохожие. Он все порывался что-нибудь купить внучатой племяннице, но Александрина от всего отказывалась. Компьютер ей купили родители, когда приезжали в Москву в последний раз, а одевала она себя всегда сама, начиная с седьмого класса.
Тогда дядя Костя зашел с ней в антикварный магазин и купил немыслимо дорогой браслет с бриллиантами, и велел никогда его не снимать.
Она и не снимала. Александрина вытянула руку и посмотрела на украшение. Она считала, что браслет принесет ей счастье, а он принес горе. Впрочем, нет, горе она принесла себе сама.
Уезжая, дядя Костя оставил ей пачку бледно-зеленых купюр и велел отдать бабушке. Сам он дать сестре деньги не решился. Александрине было жаль расставаться с веселым родственником, да и ему с ней тоже, она это чувствовала.
Бабушка денег не взяла.
– Иудины серебреники, – сказала та, – не принесут счастья. Моя мама, прабабка твоя, до последнего вздоха о нем думала, а он там… капиталы наживал.
– Бабушка, – возмущалась Александрина, – он в плену был. Бежал. С фашистами воевал. Не мог он вернуться! Ну не мог! Ты же сама мне про репрессии рассказывала.
– Не надо, Саша, – устало сказала бабушка. – Не возьму его денег.
«Иудины серебреники» до последнего доллара были потрачены, когда бабушка болела, а студентка Александрина впервые узнала, что наша бесплатная медицина только называется бесплатной.
Нужно съездить к бабушке на могилу, она давно там не была, с весны.
Нужно встать, умыться, выпить чаю, наполнить день мелкими хлопотами, пропылесосить квартиру, например. И тогда день кончится, и она опять ляжет в темноте и будет пялиться в потолок и вытирать слезы тыльной стороной ладони. И бояться думать о страшном одиноком будущем…
Через несколько дней после юбилея фирмы Петр улетел в командировку, и Александрина очень удивилась, увидев за дверью Анатолия Выдрина. Она бы, наверное, испугалась до полусмерти, если бы только что не разговаривала с Петром и не знала, что у него все в порядке.
– Толя, а Пети нет, разве ты не знаешь? – невежливо спросила Александрина, стоя у открытой двери.
– Знаю, – усмехнулся он, – я хочу тебе кое-что сказать, Саша. Я скажу и сразу уйду.
Александрина замялась в дверях, догадываясь, что он сейчас скажет, но ведь могла и ошибаться, и было бы невероятно глупо, если бы она на его приход отреагировала как на неуместное объяснение в любви, а он и в мыслях не имел ничего подобного. Она помедлила, и это промедление стоило ей всей будущей жизни.
– Налей чайку. – Выдрин прошел мимо нее в прихожую и повесил плащ.
Александрина послушно поставила чайник и, усевшись за стол, внимательно на него смотрела.
– Я думаю, ты и сама догадываешься. – Он, не глядя на нее, ходил по просторной кухне. Голос у него был глухой, непривычный. – Я люблю тебя, Саша. Люблю давно и хочу, чтобы ты это знала. Для меня нет женщин, кроме тебя.
– Толя, – Александрина кашлянула, потому что ей изменил голос, – пожалуйста, никогда больше этого не говори. Пожалуйста.
– Не скажу, – он наконец сел за стол, – не скажу, но ты знай. Что бы ни случилось в жизни, у тебя есть я.
– Толя, – почти прошептала Александрина, – не надо. Мне страшно.
Когда произнесла это, поняла, что ей действительно страшно. Она только не знала, что теперь ей будет страшно всегда.
– Не бойся. – Выдрин слегка наклонился к ней через стол. Она думала, что он дотронется до ее руки, но он к ней не прикоснулся. – Никогда меня не бойся. Я никогда не сделаю тебе ничего плохого.
Она хотела сказать, чтобы он немедленно уходил, но почему-то молчала. Ей, замужней, никто не объяснялся в любви, и она уже забыла, как это завораживающе прекрасно. Она вдруг показалась себе какой-то новой, совсем не той, что десять минут назад, а еще она вспомнила, как Петр долго курил с красотками-сотрудницами, а она ждала, когда он наконец обратит на нее внимание. Впрочем, об этом Александрина никогда не забывала.
– Чайник кипит, – уже совсем другим, обычным голосом произнес Анатолий. – Налей чайку-то.
Александрина засмеялась, заварила чай. Подумала и налила себе тоже. Обычно вечером она пила только травяной настой.
– Может, выпить хочешь? У меня с собой отличное вино, испанское.
Сейчас это был привычный Толя Выдрин, давний знакомый, друг мужа, и Александрина неожиданно ответила:
– Давай.
Потом он привычно шутил, она смеялась остроумным шуткам и совсем опьянела, а потом случилось то, о чем она боялась вспоминать и о чем никогда не забывала. Она только отчетливо помнила мстительное чувство, с которым засыпала, – не надо было так долго курить с молодыми девицами, – и ужас, с которым проснулась.
Александрина знала, что Петр никогда ей этого не простит. И она сама никогда себе этого не простит. Она знала, что возмездие неминуемо наступит, и оно наступило.
Дарья с трудом дождалась девяти часов. Раньше ехать к матери было нельзя, неожиданно ранний приход дочери вызвал бы кучу вопросов, а ни на какие вопросы Дарья отвечать не хотела.
Она не спала почти всю ночь. Вечером легла пораньше, чтобы не встречаться с Олегом, с ним она тоже не могла разговаривать. Легла и задремала, а потом неожиданно проснулась и больше уснуть не смогла. Можно было встать, выпить снотворное, но делать этого она не хотела: утром ей нужны были ясная голова и твердые руки…
Она не сразу поняла, что Выдрин собирается ее убить. У него просто не было другого выхода. Сапрыкин собирался вернуться в середине следующей недели. Ну, положим, узнав о неприятностях с налоговой, прилетел бы в субботу. Конечно, Дарья сразу бы ему рассказала, кто приказал ей перевести деньги. Доложила бы, несмотря на недавнюю пламенную любовь к Толику, в чем тот вряд ли сомневался. Значит… что? Одно-единственное, и она уже ничего не смогла бы рассказать. Ее бы уже не было на этом свете.
Странно, но чудовищная догадка почти не произвела на нее впечатления. Дарья поразмышляла только, как бы он это сделал, и решила, что, скорее всего, умереть должна была от яда. От большой дозы снотворного, например. Вполне логично – она ограбила фирму, но не предусмотрела всех последствий, хотя бы того, что Сапрыкин наверняка сможет отследить деньги, и тогда она от страха или замученная совестью сводит счеты с жизнью. Правда, в это едва ли поверят те, кто хорошо ее знает, – и в то, что она могла пойти на преступление, и в то, что отравилась со страху. А кто хорошо ее знает? Гера?.. Трудно сказать, иногда он понимает ее с полуслова, а иногда не понимает совсем. Чаще всего не понимает. Мама? С ней Дарья много лет говорила только об Олеге, о здоровье, о ценах, да еще о книгах, мама была завидным книгочеем. Пожалуй, о нынешней Дарье она знает мало. Ну а все остальные о ней не знают ничего, она ни с кем никогда близко не сходилась, не было у нее такой потребности. Так что подельника и козла отпущения Толик выбрал себе удачно, ничего не скажешь.
Выдрин за все ответит, решила Дарья. Плохо Толик ее знает, если посмел использовать в таком… примитивном качестве.
К утру Дарья даже слегка повеселела, она и не представляла себе, какое это отличное лекарство от переживаний – месть.
От метро к материнскому дому Дарья пошла пешком – не хотелось стоять на автобусной остановке. Утро выдалось не такое туманное, как предыдущие, солнца хоть и не было, но облака поднялись высоко, а не ложились на город влажной массой. Идти было приятно, и представлять себе испуганного Выдрина тоже приятно, и Дарья больше не чувствовала себя жалкой и растерянной, как вчера. Правда, и уверенной, как раньше, не чувствовала.
– Даша? – удивилась мать. – Что случилось?
– Ничего, мам. Мне надо дедушкины записи посмотреть.
– Завтракать будешь?
– Нет. Я завтракала, – соврала Дарья, раздеваясь, и догадалась, что мать нужно ненадолго отослать, чтобы не ходила по пятам. – Чайку попью.
Дарья вытащила старый «ТТ» из коробки, лежавшей в письменном столе деда, и вместе с горстью патронов быстро сунула в сумку.
– Что ты хочешь в его записях посмотреть? – Мама всегда отличалась завидным любопытством.
Заранее ответа Дарья не заготовила и ляпнула первое, что пришло в голову:
– Все подряд буду смотреть. Я ведь их толком не читала никогда.
– Правильно, Даша. И Олежке дай, ему интересно будет и полезно. Как контрольная?
Дарья не сразу вспомнила, что вчера сын должен был писать контрольную по математике.
– Я вчера пришла очень поздно, – опять соврала она, – а сегодня он еще спал.
– Даша, – вздохнула мама, разливая чай, – меня давно не удивляет, что ты совсем не заботишься о Гере. Но Олежка? Неужели нельзя было позвонить с работы и спросить про контрольную? Ты же просто о нем не помнишь, о собственном сыне.
– Я о нем помню не меньше тебя, – отрезала Дарья. – И все, что я делаю, я делаю для него. Я деньги зарабатываю. На тех же репетиторов.
– Да, – согласилась мать, – деньги ты, конечно, зарабатываешь. Попробуй печенье, очень вкусное.
Дарья откусила печенье. Вкусно, только есть совсем не хочется.
– Вроде бы и добрая ты, Даша, и не вредная, – мать водила кончиком пальца по краю чашки, – но есть какая-то в тебе душевная черствость.
– Мам, – неожиданно спросила Дарья, пропустив мимо ушей про черствость, – почему ты считаешь, что я не забочусь о Гере?
– Потому что ты о нем действительно не заботишься, – удивилась мать. – Конечно, рубашки ты ему покупаешь. И носки. Но это ты делаешь скорее для себя, чем для него. Ты же не потерпишь, чтобы твой муж ходил как оборванец. А ведь главная забота – это создать душевный комфорт.
А ей, Дарье, кто-нибудь создавал «душевный комфорт»? Для ее душевного комфорта было необходимо, чтобы Георгий бросил проклятый завод, а он его не бросает.
– Ты знаешь, что у него недавно умер друг? Директор завода? – Мать посмотрела на дочь и сама себе ответила: – Не знаешь. А директор был для Геры очень близким человеком.
Про похороны директора Дарья, конечно, знала, даже посоветовала Герке, где лучше купить цветы. А вот что директор был его другом, не знала. А для Георгия, пожалуй, открывается реальная вакансия, пришла в голову неуместная мысль. Впрочем, эту мысль Дарья сразу прогнала. Какое ей теперь дело до Геркиных вакансий, если он даже жить с ней в одной квартире не хочет? Никакого.
– Я пойду, мам. Дел много.
Дарья быстро оделась и помедлила в дверях. А потом, шагнув опять в квартиру, быстро и крепко обняла мать и трижды поцеловала.
Сейчас дело у нее было только одно. Дарья спустилась на полэтажа вниз и, повернувшись лицом к высокому лестничному окну, не торопясь, зарядила пистолет.
Пешком спустилась по лестнице, помахала видневшейся в окне матери и направилась к метро.
Стрелять ее учил дед, полковник сухопутных войск. Дарья мечтала, чтобы дед стал генералом, но он не стал, так и вышел в отставку полковником.
Отца Дарья не помнила. Она родилась, когда родители были совсем молодыми, только-только поступили в институт, и семья молодому Дашиному отцу была совсем не нужна. Он женился, конечно. Куда же деваться? Только из семьи исчез сразу же после окончания вуза, о чем Даша никогда не жалела. У нее был дед, и тот вполне заменил ей отца.
Она ездила с дедом на полигон, стреляла из пистолета и из винтовки, ходила с ним на рыбалку и на охоту на уток. Впрочем, охота ей не нравилась, а запах крови вызывал тошноту. И дед перестал охотиться.
С ним всегда было интересно, он ничего не боялся и Дашу учил идти по жизни с гордо поднятой головой.
– Держи спину, – ворчал он, когда она плелась спросонья в ванную, и Даша сразу переставала бояться грядущей контрольной или очередного экзамена.
Перестройку дед, в отличие от большинства старых военных, воспринял спокойно. Когда войска уходили из Германии, не радовался, конечно, но и не считал, что наступает конец света.
– Жить можно в любых условиях. И семью кормить нужно в любых условиях. И в любое время.
Выйдя в отставку, дед начал писать книги по военной истории. Как ни странно, писал хорошо, книги печатались и раскупались, и особой нужды семья никогда не испытывала.
Георгий деду не то чтобы понравился, но и неприязни не вызвал. Дед даже как будто не обратил внимания на мятые застиранные джинсы. А Дарье нипочем не позволил бы выйти из дома в таком затрапезном виде.
– Тебе решать, – не глядя на нее, проворчал он.
Дед настолько отличался от мямли Герки, что иногда, глядя на плохо выбритого мужа, она недоумевала, как ей когда-то пришло в голову выйти за него замуж. А такой ли уж он мямля, подумала вдруг Дарья. Ответ она знала – нет. Георгий всегда делал то, что считал своим долгом. Жаль только, что это было не то, чего хотелось ей…
Странно, но она совсем не нервничала, нажимая на кнопку звонка, только почувствовала раздражение, что ей так долго не открывают.
– Анатолия Константиныча нет дома.
Дарья не услышала, как рядом оказалась женщина примерно ее лет, смотревшая на нее с веселым жадным любопытством.
– А… где он, вы не знаете? – как дура спросила Дарья.
– В полицию забрали, – с удовольствием произнесла женщина, наслаждаясь ситуацией.
Подошла к соседней двери, поставила на пол две полиэтиленовые сумки и достала ключи.
Этого не могло быть. Петр не собирался привлекать полицию.
– Вчера вечером забрали, – соседка Выдрина отперла дверь и уже из прихожей добавила: – Вроде он человека сшиб.
Дарья потерянно пошла вниз по лестнице, спустилась на несколько этажей, села на не очень чистую ступеньку и только тогда поняла, что шла убивать.
Дом оказался одноэтажным, но огромным, из белого кирпича – тетя Шура говорила «каменный». Мебель внутри старинная, ухоженная, скорее всего, антикварная. Только компьютер в комнате, служившей Зинаиде кабинетом, да огромный плазменный телевизор выдавали начало двадцать первого века.
– Ты ночевать-то ко мне приходи, – велела тетя Шура. – Боязно одной оставаться, дом вон какой большой.
– Да нет, спасибо, – отказалась Наташа. – Мне не страшно.
Дом ей нравился. Она даже почувствовала себя настоящей купеческой дочкой. Впрочем, она толком не знала, какими бывают купеческие дочери.
– Отдохнешь, осмотришься, и на кладбище сходим. Продуктов в доме много. Давай я в подпол слажу, достану тебе огурчиков, еще чего-нибудь. Там столько солений-варений, не на одну зиму хватит.
– Сама полезу, – улыбнулась Наташа, – мне интересно.
– Ну смотри.
Шура показала, как зажигать свет в просторном подполе.
– А вечером, хочешь, я к тебе приду телевизор смотреть? У Зинаиды телики не в пример нашим. Я к ней каждый вечер ходила.
– Хочу, – искренне сказала Наташа. Женщина ей нравилась, даже не хотелось, чтобы она уходила.
– Ну осматривайся, – засобиралась соседка.
– Тетя Шура, – догадалась Наташа, – возьмите себе телевизор. Мы же здесь постоянно жить все равно не будем, зачем он нам?
– Нет, что ты, – отчего-то испугалась та. – Очень дорогая вещь. Не возьму.
– Но почему? Зачем же ему в пустом холодном доме висеть? Возьмите. И тетя Зина наверняка рада была бы.
– Нет. Такую дорогую вещь не возьму. Ладно, Наташенька, пойду я. Хлеб в магазин привезут, я тебе возьму, не ходи за хлебом. А все остальное у тебя есть. Телефон ты мой знаешь, если что, звони.
Сотовый телефон, как уже знала Наташа, соседке подарила Зинаида, и Шура его любила и даже им гордилась.
Нужно сказать папе, чтобы заставил Шуру взять телевизор, решила Наташа, глядя вслед соседке.
Дом был большой, и мебели в нем было много, но шкафы оказались почти пустыми – только постельное белье и очень немного женской одежды.
Зато книг завались, старых, даже дореволюционных, и среди них много современных, как ни странно, в основном детективов. Почему-то Наташе казалось, что строгая тетя Зинаида никак не могла увлекаться криминальным чтивом. Однако увлекалась.
Гитарный перебор раздался так неожиданно, что Наташа отчего-то испугалась и сначала решила, что звонит Вадим, и переполошилась еще больше, не сразу сообразив, что звонить он никак не может. Он не знает, что телефон ей вернули.
Звонил Виктор. Странно, она почти забыла о его существовании.
– Нам нужно поговорить, Наташа. – Голос бывшего мужа звучал участливо, как будто это она ему звонила, а не наоборот.
– Говори, – ей сразу сделалось тоскливо, и она удивилась, что еще совсем недавно так сильно зависела от него.
– Жизнь сложная штука, – помолчав, сказал Виктор. – Всякое может случиться.
– Да, – подтвердила Наташа. Ей почему-то не хотелось разговаривать с ним в доме, где жили поколения ее предков, и она подошла к окну.
Он опять помолчал.
– Мне кажется, что я разговариваю не с тобой. Как будто тебя подменили.
– Витя, чего ты хочешь? Зачем ты звонишь?
– Давай встретимся, – вздохнул он, – мне тяжело так разговаривать. Я хочу видеть твои глаза.
– Зачем?
– Что зачем?
– Зачем нам встречаться? – терпеливо объяснила Наташа. – Жить с чужим любовником я не буду, а больше обсуждать нам нечего.
– Ты не будешь жить с чужим любовником, я тебе обещаю.
– Витя, – устало попросила она, – не звони мне больше. Я не стану отвечать на твои звонки.
Она нажала «отбой» и поводила телефоном по подбородку.
Состояние тихой умиротворенности, которое навеял этот дом, исчезло. Наташа накинула куртку, натянула сапожки и вышла в небольшой сад. Корявые стволы старых деревьев, черные полосы недавних грядок, перекопанных к зиме. Буду приезжать сюда каждый год, решила Наташа, в отпуск. И на Новый год приеду.
Прошлый Новый год она встречала с родителями. До этого много лет они с Витей в новогоднюю ночь всегда ходили к свекрови. Прошлой зимой Наташа лежала у родителей; о том, чтобы поехать к свекрови, не могло быть и речи, и уже задолго до Нового года Виктор начал переживать, что его маме придется встречать такой важный праздник одной. Наташа понимала, что он ждет, когда она сама предложит ему не бросать мать одну, и ей стало за него стыдно. Она предложила, конечно.
Виктор приехал часов в одиннадцать, торопливо сунул ей флакон духов, а тестю и теще вручил по букетику цветов. Наташа ожидала, что он позвонит после двенадцати, но он не позвонил. Может быть, встречал Новый год с Катей. Впрочем, нет, вряд ли, Катя ведь замужем.
Почему-то Наташа была уверена, что Вадим нашел бы способ не обидеть ни жену, ни мать.
Думать о Вадиме было невыносимо. Она постояла на крыльце, вдыхая чистый холодный воздух, и вернулась в дом.
Ранним субботним утром машин из Москвы шло мало, и по полупустой трассе Петр Михайлович до родного города доехал быстрее, чем ожидал. В придорожном цветочном магазинчике купил большую охапку неожиданно свежих белых хризантем.
Народу на кладбище почти не было, только вдалеке слышались неясные голоса. Он долго стоял около свежей могилы, зная, что нужно уходить, но все не уходил. Высокие деревья вдоль кладбищенской ограды стояли совсем голые, и он все смотрел на голые ветви, а не на невысокий холмик около своих ног. Только когда голоса от дальнего конца кладбища начали приближаться, резко повернулся и быстро направился к выходу.
Потом Петр долго сидел в машине, не зная, куда направиться, и поехал почему-то по дороге, ведущей через заливные луга к лесу, хотя там ему уж точно делать было абсолютно нечего. Остановился перед рекой, съехав с грунтовой дороги, и тупо смотрел на серую холодную воду.
Когда-то на этом самом месте он рвал для соседской девочки прекрасные белые кувшинки. Цветы были изумительной красоты, но пахли чем-то противным. День выдался холодный, и вода в реке тоже была холодной, и никто из ребят плавать не решился, а он полез. Девочка сплела из кувшинок венок и стала похожа на сказочную веселую русалку, и им казалось тогда, что вся жизнь тоже будет веселой и сказочной и он и эта девочка будут любить друг друга всю жизнь и умрут в один день. Тогда они учились классе в восьмом. Или в девятом?
Иногда они приходили сюда по вечерам и целовались на мягкой невысокой траве, это было уже позже, перед самой армией. В августе ночи становились холодными, и они садились на его куртку. Звезды на темном небе были огромными и низкими, казалось, до них можно дотронуться рукой. И юность, и эти звезды, и тихий плеск воды в небыстрой речке вызывали ощущение абсолютного счастья…
Мучительно хотелось выпить, и Петр достал очередную сигарету. Весной и луга, и эту дорогу накрывала разливающаяся река, все вокруг превращалось в огромное озеро, и они катались по этому озеру на лодке, и он был уверен, что всю жизнь будет любить сидевшую напротив девочку, и не знал, что много дней спустя встретит и полюбит богиню, а девочка не знала, что сидит напротив своего убийцы.
Мать Нину недолюбливала, хотя никогда этого не говорила, но он чувствовал. Впрочем, ему было не то чтобы безразлично – конечно, он предпочел бы, чтобы мать любила красавицу соседку, просто не очень важно. Важно было то, что он сам любит Нину.
Мать не говорила, а вот соседка Шура удержаться не могла и замолкала только тогда, когда он грозил, что отныне знать ее не захочет.
– У нее мать шалава настоящая, ты что, не знаешь? – возмущалась соседка. – Вон Карташова норовит из семьи увести. А он ведь уже старик! Срамотища!
– Тебе-то что? – удивлялся он. – Тебе-то какая разница? Пусть его жена переживает.
– Нинка такая же будет, поверь мне. Я много лет на свете живу, я вижу.
– Ничего ты не видишь, раз такую чушь мелешь. И хватит! Хочешь со мной общаться, попридержи язык.
– А уж дурища-то какая! Книжки сроду в руках не держала.
Это было правдой, он знал, что Нина очень глупенькая. Но она была его глупая девчонка, и это ему даже нравилось. Впрочем, ему все в ней нравилось.
– Ну и что? Умные разговоры я буду с тобой вести.
Он совсем не обижался на соседку, он Шуру любил. И мать любил.
Он принес матери такое горе, какое ей не могло привидеться в самом страшном сне.
Поступать в институт оба раза, и до армии, и после, он ехал к родственникам Калгановым, и оба раза до них не доезжал – останавливался в общежитии, как будто чувствовал, что с ними знакомиться ему незачем.
Москву он полюбил сразу и понял, что жить будет только здесь. Он не слишком расстроился, когда первый раз недобрал полбалла и по конкурсу не прошел. Он знал, что у него все впереди, его не пугала армия. Два его прадеда погибли на войне, погибли геройски, почему он, их правнук, должен бояться армии? А что не прошел по конкурсу, так это правильно, сам две задачи не решил, никто его на экзамене не «заваливал».
В армию мать о Нине ему не писала совсем ничего, как будто никакой Нины на свете и не было. И Шура не писала. Написал дружок – бывший одноклассник. Он не поверил письму, из него следовало, что Нина гуляет с Иваном Артемовым, бабником и пьяницей, и это никак не могло быть правдой. Странно, про неумную Нину тогда не поверил, а про Александрину – чуткую и умную, сейчас поверил сразу. Вообще-то мысль сбежать в самоволку тогда его посетила, но на следующий день пришло письмо от Нины с милыми грамматическими ошибками, и он обрадовался, что не сбежал. Он не мог не верить Нине, зачем ей его обманывать? Разлюбила бы – так бы и написала.
Он был уверен, что после армии обязательно в институт поступит, и поступил. Только это оказалось уже никому не нужно.
В тот день он торчал в институте с самого раннего утра, и когда вывесили списки принятых, быстро нашел свою фамилию. Он для верности покурил на огромном мраморном крыльце и опять вернулся к спискам – его фамилия никуда не исчезла. Он стал студентом.
Из института кривыми старыми переулками он дошел до шумного и грязного Казанского вокзала, еле влез в битком набитую электричку и как дурак улыбался, стоя в прокуренном тамбуре.
Тогда он не знал, что в следующий раз улыбнется не скоро.
Егор позвонил, когда Танечка еще нежилась в постели. Вообще в последнее время день у нее как-то сместился – засыпала не раньше двух, а просыпалась не раньше двенадцати. Нехорошо. Спать нужно в темное время суток, иначе здоровью один вред. Правда, у нас все время суток темное, вот климат-то, врагу не пожелаешь.
– Ляжешь в клинику. В хорошую, в Израиле, – приказал он. Голос у него звучал строго и озабоченно, молодец мамочка, все сделала как надо. – Там все по-русски говорят, я узнавал.
– Нет, – твердо отказалась Танечка, – ни в какую клинику я не лягу. Я хочу жить здесь.
Она чуть не добавила «с тобой», но вовремя остановилась, это пока преждевременно.
– Ну как знаешь, – легко согласился он, Танечка такой легкости не ожидала. – И еще. Я женюсь. Женюсь, несмотря ни на чьи болезни. Ты поняла?
Она молча положила трубку. Она его поняла. Она не понимала только, что же ей теперь делать.
Петр Михайлович вышел из джипа и прошелся по песчаному берегу. За все время, что он здесь провел, по дороге не проехала ни одна машина, и это хорошо. Ему нельзя попадаться кому-то на глаза. Ни в коем случае.
С реки подул ветер. От нее всегда дул ветер, даже в жару, и, наплававшись до полного озноба, он когда-то почти зарывался в песок, прячась от прохладного ветерка.
Тогда, много лет назад, он приехал сюда ранним летним вечером. Было жарко, и в воздухе стоял плотный запах гари. Он знал, что горят леса, он почти каждый вечер звонил матери.
К Нининому дому почти бежал, как будто от радости не мог передвигаться шагом. Он увидел ее в окно со спины и, распахнув дверь, не понял, почему вместо Нины за столом сидит растрепанная оплывшая бабища. Ивана он даже не заметил.
– Ой, Ко-оленька, – почему-то обрадовалась пьяная баба, которая никак не могла быть его Ниной.
Она повисла у него на шее, и он брезгливо оттолкнул ее, и брезгливость мгновенно сменилась оглушающей ненавистью.
Он не сразу понял, что толкнул бывшую любовь неудачно: в одну секунду не стало ни Нины, самой красивой девочки в классе, ни счастливого студента. Он не сразу понял, а Иван тут же, потому что мгновенно протрезвел и выскочил в окно, как в комедии про несчастную любовь.
Он догнал Ивана быстро и бил до тех пор, пока кипящая ненависть не сменилась тупой усталостью. Бил, понимая, что то, по чему он бьет, уже не человек. Труп.
К лесу он побрел от усталости. Понимал, что идти нужно в город, в милицию, но сил не было. Гарь, висевшая в воздухе, не давала дышать, он перебирался с одного места на другое, пил воду из чистой речки, а потом, уже на следующий день, долго ждал, когда стемнеет – хотел попрощаться с матерью.
Ночь была ясная, но он, не таясь, шел по освещенным улицам. В длинном изогнутом здании городской больницы неярко светилась табличка приемного отделения и очень ярко – окно кабинета главврача. Мать сидела за столом у распахнутой настежь рамы, и старенькая настольная лампа светила не столько на стол, сколько в темноту за окном.
Как-то она почувствовала его приближение, потому что выключила лампу, протянула ему небольшой сверток и еле заметно покачала головой – уходи.
Он не уходил, так и стоял под окном, и тогда она прошептала:
– Уходи, Коленька.
В свертке оказался паспорт на имя Петра Михайловича Сапрыкина и деньги, все, какие мать смогла собрать.
Петьку Сапрыкина он знал, тот учился в школе классом старше, а жил в деревне Берестовка, совсем рядом со Стасовом. Пока ехал в электричке, слышал, что Берестовка выгорела дотла. Странно, но Петьку ему было жалко, а Нину нет. Он до сих пор ее не жалел, и это его пугало.
Нину он помнил плохо, вспоминались только огромные голубые глаза и пшеничные волосы. А вот радость свою при ее появлении помнил хорошо…
Оставаться у реки было опасно. Петр Михайлович развернул машину и прямо по целине въехал в лес.
Ему предстояло страшное и необходимое дело. Он не мог допустить, чтобы Александрина испытала шок от того, что всю жизнь жила с преступником. С убийцей. Он защитит ее от этого, хотя она его больше и не любит.
Как же все-таки он станет жить без нее?..
Вероятность встретиться в огромной Москве с родственниками Калгановыми была нулевой, но невероятное случилось. Пристроить молодого программиста его попросил знакомый из министерства. Девочка хорошая, говорил он, институт с красным дипломом окончила. Увидев Наташу, он почти потерял дар речи. Даже не глядя в документы, знал, кто перед ним. Слишком она походила на молодую мать, смеющуюся с многочисленных фотографий, которые он любил рассматривать в детстве.
Он тогда совершил ошибку, и теперь это понимал. Но не было причин отказать министерскому работнику, тем более что он сам жаловался тому, как трудно найти хороших программистов. К тому же, хоть Петр и не признавался себе в этом, ему нравилось, что она работает в его фирме. Он словно нес ответственность за веселую неопытную родственницу, и ответственность эта была приятной. Тогда ему не приходили в голову мысли, что Калганова может оказаться для него смертельно опасной. Или приходили?.. Ему вдруг стало холодно в обогреваемой машине. А ведь он знал с самого начала, что не допустит, чтобы она сунула нос куда не надо. Может, поэтому и взял ее на работу? Чтобы быть в курсе… происходящего?
Думать об этом было страшно, и он попытался думать о матери, но мысли перескакивали на Александрину.
Он понял вдруг, когда жена изменилась. После его сентябрьской командировки. Он вернулся поздно, в мокром плаще – шел сильный дождь, а Александрина, обычно сдержанная, повисла на нем и все не хотела отпускать. Ему было неудобно стоять одетому и хотелось скорее переодеться и выпить горячего чаю, и плеснуть коньяку, потому что он устал и замерз, и тогда он чмокнул жену в лоб и отодвинул, и очень удивился, увидев, что она чуть не плачет. Он не обратил на это внимания. Но тогда она его еще любила… Точно любила.
Мать он почему-то никогда не вспоминал плачущей, хотя плакала она часто, особенно после смерти отца. А вот после «смерти» сына перестала. Впервые в его новой жизни они встретились через год, когда он после работы на металлургическом заводе поступил в институт. Совсем в другой, естественно, не в тот, где когда-то мечтал учиться. Они встретились на ВДНХ, как настоящие шпионы, и он заплакал, глядя на неузнаваемо постаревшую измученную женщину. Они сидели на лавочке под огромным боярышником, и она гладила его по голове и боялась, что кто-нибудь обратит на них внимание.
До встречи он звонил ей каждую неделю и все стасовские новости знал, но все равно жадно выспрашивал про всех соседей, про больных, которых она лечила. Ту, совсем давнюю встречу с матерью он помнил в мельчайших подробностях, а последующие встречи – не очень.
Петр Михайлович не сразу понял, что плачет.
Права была соседка Шура, ничего хорошего не вышло из его давней любви. Только горе.
Пистолет оттягивал сумку, и Дарья взяла ее под мышку. Ее спас бог, не иначе. Ведь могла прикончить недавнего любовника, вполне могла. Сейчас ее мучило не то, что она запросто могла убить человека – по ее мнению, другого он и не заслуживал. Сейчас она холодела от страха, представляя, как Олег всю оставшуюся жизнь стеснялся бы матери-уголовницы.
А ведь, пожалуй, Георгий деду нравился, поняла Дарья. Он бы не позволил ей выйти замуж за ничтожество, видя несчастную жизнь дочери. Деду Гера нравился, а она, Дарья, портила себе жизнь, мечтая о другом. Сейчас она понимала, что никто другой ей не нужен и никогда не будет. Им было хорошо вместе, сначала втроем с Олежкой, а потом вдвоем, когда Олег вырос и у него начиналась своя жизнь.
Дарья не представляла, чем она займет длинные вечера и бесконечные выходные без мужа. Кому она станет рассказывать обо всем забавном, что случилось за день на работе? Подруг у нее не было, да она и не слишком верила в женскую дружбу. У нее был Гера, на которого она без конца злилась, а он заменил ей всех подруг, вместе взятых.
Впрочем, сейчас нужно думать о другом.
Дарья села в подвернувшийся троллейбус, крепко прижимая к себе тяжелую сумку с наградным пистолетом, потом снова прошлась пешком и миновала турникет в офисном здании. Она не думала, что кто-нибудь выйдет на службу в субботу, дверь в одну из комнат была открыта, и она, заглянув туда из любопытства, кивнула Юле Борисовой. Пока компьютер загружался, Дарья сварила себе кофе, а потом долго изучала счета за текущий год, аккуратно от руки записывая нужное на клочок бумаги.
Потом она снова шла пешком и ехала в троллейбусе и подошла к выдринскому подъезду, не слишком рассчитывая на успех. Ей повезло, она еще тыкала в кнопки домофона, когда он собственной персоной вылез из подъехавшего такси.
– Я сегодня гостей не принимаю. – Он слегка отодвинул ее от двери.
Это был другой Анатолий, постаревший и измученный, Дарье стало его жалко, и она порадовалась своей жалости. Нет в ней никакой черствости, зря мама наговаривает.
– Придется принять. – Она спокойно вошла за ним в подъезд, а потом в лифт.
– Даша, уйди, – попросил он, – пожалуйста.
– Не могу, – объяснила Дарья, глядя на него с сочувствием. Ей очень хотелось спросить, кого он сшиб так, что за ним приходила полиция, но не стала.
Он молча, не обращая на нее внимания, вошел в квартиру, скинул плащ, бросив его на стоявший около двери стул, и включил свет в ванной.
– Подожди, Толя, – попросила Дарья, – ты сейчас сделаешь то, что я скажу, и я уйду.
Он обернулся и, уставившись на направленный ему в лицо пистолет, процедил:
– Стерва.
– Может быть, – согласилась она.
Он, кажется, не испугался, и Дарье это понравилось. Она немного отступила, давая ему возможность пройти в комнату, и повела дулом, приглашая.
– Психопатка, – хмыкнул он.
Она пожала плечами – думай что хочешь.
– Иди, Толя, не задерживай ни себя, ни меня.
Он хлопнул дверью ванной и прошел в комнату, не глядя на пистолет, и это тоже ей понравилось.
– Включай компьютер. Ты сейчас переведешь на счет… – она левой рукой достала из кармана бумажку и прочитала реквизиты, – четырнадцать миллионов триста тысяч. На самом деле нужно немного больше, но это мы с Петром тебе прощаем.
Он перевел. Дарья, стоя за его спиной, дождалась, когда операция будет выполнена, и убрала пистолет в сумку. Ей очень хотелось пить. Хотелось простой холодной воды, но пить она не стала.
Еще ей хотелось спросить, как он предполагал заставить ее молчать, но она не спросила.
– Я тебя ненавижу, – вымученно сказал он ей вслед.
Она обернулась уже от двери и покачала головой.
– Нет, Толя. Ненавидеть умеют те, кто умеет любить.
По лестнице она, как и в прошлый раз, спустилась пешком.
Ей повезло – мамы не было дома, и она спокойно убрала пистолет на место, а потом постояла у большой фотографии деда. На снимке дед получился хорошо, военная форма ему шла, лицо было строгим и сосредоточенным. Он фотографироваться не любил, и после его смерти они с матерью долго выбирали, какое фото увеличить и повесить на стену. Правильно выбрали.
– Прости меня, дедушка, – вслух попросила Дарья.
Она редко звала его дедушкой, как правило, только дедом.
До дома идти было далеко, но она пошла пешком под мелким противным дождем. Шла медленно, не торопясь и ни о чем не думая. Ее ждала трудная, скорее всего, одинокая жизнь, и ей нужны были силы.
Альбомы для фотографий лежали внизу большого книжного шкафа. Наташа взяла все, залезла с ногами на уютный диван и не торопясь принялась рассматривать старые снимки. Фотографии начала прошлого века почти все были теми же, что и у родителей дома. Прадед, его брат, их дети. Были и такие снимки, которых у родителей не было, но их оказалось немного, и людей, изображенных на них, Наташа узнавала. Дальше пошли снимки предвоенного времени, и тут Наташа почти никого узнать не могла. Нужно будет спросить у папы. И наконец появились фотографии собственно Зинаидиной семьи – она сама, сначала очень молоденькая, потом постарше, муж, сын.
Наташа просмотрела все снимки и вернулась к книжному шкафу – других альбомов не было. Она еще прошлась по большому дому, внимательно оглядывая книжные полки, и вернулась на диван.
Фотографий маленького Коли было много, и одного, и с родителями, но после того, как ребенку исполнилось десять лет, – ни одной. Она снова взяла альбом в руки – точно, на последних фото Коле десять лет. И места для новых снимков в альбоме предостаточно. Где же более поздние?..
Она снова стала рассматривать маленького мальчика, который теперь был бы гораздо старше ее. Что-то знакомое есть в лице… Кого-то он ей напоминает, наверное, маленького папу.
Она посидела немного, не понимая, отчего ей стало тревожно, решительно поднялась и шагнула к компьютеру.
Комп удивил еще больше – он был абсолютно пуст. Ни одного файла, ни одной записи, ни одной фотографии. А вместе с тем им явно пользовались, клавиатура заметно стерта и не очень чистая.
Наташа посмотрела в окно на голые ветви садовых деревьев, яблонь, наверное, или груш, и полезла в Зинаидину почту. В ней ничего не было, ни входящих, ни исходящих, ни записной книжки. И корзина пуста.
Ничего себе тетушка. Прямо агент иностранной разведки.
Наташа опять прогулялась по дому и достала из сумки телефон.
– Тетя Шура, у вас есть фотографии Коли?
– Есть, – удивилась соседка, – а у Зины разве нет? Она фотографировать-то любила.
– Я что-то не нашла. Можно я к вам зайду?
– Заходи, я тебя обедом накормлю.
Наташа накинула куртку, заперла дом и по уже знакомой дорожке отправилась к приветливой соседке. Сейчас она напоминала себе собаку-ищейку. Что-то здесь было, мягко говоря, странное.
– Вот, смотри, – встретила ее Шура с пачкой старых снимков в руках.
Снимков было много. И со всех на Наташу смотрело молодое лицо Петра Михайловича Сапрыкина.
– Ты что, Наташа? – Шура смотрела на нее с удивлением.
– Нет, ничего, – Наташа постаралась сбросить тупое оцепенение и слегка дернула головой, – ничего. А это Нина, да?
– Она, – подтвердила соседка и тяжело вздохнула.
Очень красивая девушка рядом с… Колей смотрела с небольшой фотокарточки. Смотрела нагло, с усмешкой. А может быть, это только казалось настроенной против нее Наташе.
Тетя Шура ошиблась, он ей не брат – дядя. Очень дальний дядя.
– Спасибо, тетя Шура, – Наташа вернула ей снимки. – Я обедать не буду, не хочу.
Ей нужно было подумать.
– Знать ничего не желаю! Хочешь – не хочешь, а будешь.
Муж Зинаиды – Сергей Михайлович. Сережа… Назвали в честь деда? Она почувствовала, что с Сережей беда, потому что он ей родной по крови?
– Спасибо, теть Шур, тогда… совсем чуть-чуть, – попросила Наташа, глядя, как соседка наливает в тарелки щи из квашеной капусты. Есть не хотелось совсем, но и обижать гостеприимную хозяйку не хотелось.
Александрина знает? Едва ли. Она дама с большим апломбом, мужа в бегах не потерпит.
– Может, по рюмочке выпьем перед обедом?
– Давайте.
А он знает, что мать умерла? В понедельник он был обычный, как всегда. Она ругалась на Стаса, а Петр проходил мимо. Да, в понедельник он был такой, как всегда. А в четверг на нем лица не было. Из-за Сережи? Или узнал про мать?
Щи оказались очень вкусными, Наташа не заметила, как съела всю тарелку. И котлеты были вкусными, и картошка. В Москве такой не бывает. И сидеть на маленькой деревенской кухне ей нравилось: уютно и безопасно.
– Приходи ко мне ночевать. Что тебе одной в таком домище? И мне повеселее будет.
– Спасибо, теть Шур. Я подумаю.
Если он знает про мать, значит, понимает, что рано или поздно она, Наташа, обо всем догадается. Зинаида уничтожила фотографии, но ее знакомые их не уничтожили. Шура, например. Или те люди, с которыми он снимался. Фотографии в основном были групповые.
– А Нина… она работала или училась?
– Какая там учеба? Тупица. В столовой на раздаче стояла. Хоть и грех так говорить про покойницу, а противная девка была, грубая. Как только он не видел? Ума не приложу.
«Почему она решила, что стрелял Выдрин? Он трус, никогда бы на такое не решился. Вот сопляков подбить на похищение – это ему в самый раз. Да и зачем Выдрину ее убивать? Чтобы не сопоставила встречу в ресторане с наездом на фирму? Нет, это не повод для убийства. Стрелял Петр Михалыч. То есть дядя Николай. Стрелял, потому что узнал про смерть матери, и испугался, что я сюда приеду».
– Знаешь, Наташа, я думаю, Коля через несколько лет сам бы ее бросил. Не пара они были. Ну что это за жена, с которой ни поговорить о чем-то, ни помолчать. А он парень видный был, высокий, красивый, у такого в Москве от девок отбоя бы не было. А если бы не бросил, то мучился бы всю жизнь.
Ночевать, пожалуй, стоит у тети Шуры, сюда он не сунется. Вернее, сюда сунется с меньшей вероятностью. Господи, что делать?
– Как же ты все-таки на молодую Зину похожа!
Нужно уезжать. Надо ехать в Москву, а во вторник вернуться вместе с папой.
– Зина, как Коли не стало, сильно сдала. Через несколько лет только отошла понемногу, в Москву стала часто ездить, по нескольку раз в год. В театры там ходила, в музеи. По мне, так никаких театров не надо, если телевизор есть.
В полицию пойти? Засмеют и не поверят. Мало ли кто на кого похож.
– Спасибо, теть Шура. Очень вкусно. Объедение.
Наташа вышла на крыльцо. Похолодало. Сквозь голые ветки редких деревьев виднелась пустая улица, ведущая к железнодорожным путям, а вдалеке, уже за путями, почти невидимый в холодном тумане, темнел лес.
Стасово получило статус города только перед самой войной, а совсем давно, еще при царской власти, это было большое село. И дома в старой части города были сельские, с небольшими участками, засаженными нехитрыми овощами. Только в семидесятые годы в городе начали строить классические советские девятиэтажки, в которые жители, привыкшие жить на земле, переселялись неохотно, просто выбора не было – о коттеджах тогда никто и не слышал.
К дому соседей Чикиных Петр Михайлович подошел между неплотно прижатыми друг к другу заборами, огораживающими участки земли на улицах Поселковой и Ленина. Сейчас, скорее всего, улица Ленина переименована, и ему совсем некстати захотелось узнать ее новое название. Когда-то по этой тропинке между заборами он не только бегал, но и на велосипеде катался, а сейчас, встреться ему кто-нибудь, пожалуй, еле-еле бы разошлись. Ему повезло, он никого не встретил. И вообще не похоже, что тропинкой этой часто пользовались.
Старики Чикины, муж и жена, умерли друг за другом в позапрошлом году. Бабка Чикина пережила мужа только на полтора месяца, и все это время, как писала мать, плакала, не переставая. На могилу ходила каждый день, а кладбище далеко, молодому человеку минут сорок ходьбы. А тогда, в прошлой его жизни, Чикины ругались чуть не каждый день, ругались самозабвенно, на всю улицу. И две их дочери сбежали от родительских ссор сразу, как окончили школу. Сейчас сестры Чикины жили в Питере, обе удачно вышли замуж и приезжали в родительский дом на лето вместе с детьми и мужьями.
Он постоял, внимательно и чутко прислушиваясь. Легко перемахнул через забор, порадовавшись этой легкости, и, пригнувшись, полосой засохшей малины подобрался к дому. Опять задержался, прислушиваясь, и очутился на заднем крыльце дома, выходившем на противоположную от улицы сторону. Перекусить навесной замок и взломать врезанный замок оказалось минутным делом, все-таки служил он в особых войсках и кое-что еще помнил, и уже через несколько секунд он смотрел на окна дома, в котором родился.
Первой его ошибкой было взять Наталью на работу. А второй – не сказать об этом матери. Впрочем, кроме лишних волнений для нее, это ничего бы не принесло. Даже не напиши она завещание, Калгановы наверняка приехали бы, если не на похороны, то на могилу единственной тетки, и Наталья все равно представляла бы для него смертельную опасность.
Она обязательно догадалась бы. Она очень наблюдательна, умеет анализировать и делать выводы. Он знал это как никто другой, потому что проверял ее проекты, и знал, что она не упускает мелочей. Характер проявляется во всем, и в работе и в быту.
Мучительно хотелось курить, и он не выдержал – нашел в старом буфете Чикиных треснувшее блюдце и, используя его вместо пепельницы, стал с удовольствием вдыхать вредный для здоровья дым. Нужно не забыть собрать пепел, а блюдце вымыть.
Ждать предстояло долго, ему необходимо выяснить, где она ляжет спать. Он не мог допустить, чтобы она испугалась перед смертью, он должен идти наверняка.
«Мне осталось несколько недель», – написала ему мать месяц назад.
«Не дури», – ответил он. Ему хотелось сказать, чтобы она не оставляла его одного, но он не написал.
«Я врач, я знаю», – через двадцать минут пришел ответ по электронной почте, и с той минуты он знал, что мать умирает и что он убьет Наташу.
Петр Михайлович ссыпал пепел в носовой платок и вымыл блюдце, больше курить нельзя, из дома напротив можно увидеть огонек.
В понедельник утром он не получил письма от матери. Сначала он вроде бы и не придал этому особого значения, но потом, уже на работе, ни о чем не мог думать, кроме нее. Тогда он позвонил ей на домашний номер и услышал в трубке незнакомый мужской голос. Все было кончено.
Он недолго ждал Наталью у подъезда и попал бы ей точно в голову, если бы ее не спас бог. Впрочем, и его тогда спас бог, потому что потом она спасла его сына. Он до сих пор не мог думать о том, что могло бы случиться с Сережей, и сейчас тоже отогнал эти мысли.
Он смотрел, как в ранних осенних сумерках проступает свет в доме через дорогу, а думал почему-то о заместителе Выдрине и недоумевал, как тот мог решить, что он, Петр Сапрыкин, не отследит пропажу собственных денег. Эта подлость у Толика Выдрина не прошла бы.
У него прошла другая подлость.
Он, Петр, считал, что все знает о своей жене, но не знал главного – что она его разлюбила…
Он не сразу заметил, что дверь дома напротив открылась и Наталья испуганно озирается по сторонам. Она все знает, понял Петр. Она знает, что он ее… караулит.
Тонкая женская фигурка была отчетливо видна на фоне открытой двери, и если бы у него в руках был не пистолет, а винтовка, он сразу бы выстрелил. Но у него был пистолет, оружие исключительно для ближнего боя, а расстояние до цели составляло метров тридцать, не меньше, и Сапрыкин стрелять побоялся. Он мог ее только ранить, но не убить, а Петр не хотел, чтобы ей было больно.
Наташа прикрыла дверь, нашарила в кармане сигареты и закурила, присев на крыльцо.
Она сидела на крыльце, чуть сгорбившись, и Петр Михайлович не сразу понял, почему почти перестал дышать. Она была так похожа на его мать, что Сапрыкин на какой-то момент испугался, не сошел ли он с ума.
Он опять взял в руки треснутое блюдце и, уже почти не таясь, закурил. И снова мысли почему-то перескочили на Толика Выдрина, которому не удалось отнять у него фирму, но удалось отнять его жену.
Командировка в Сочи была тогда очень некстати, но он не мог ее отменить и все ждал, когда Наталья позвонит ему и попросит отгулы на несколько дней, и тогда бы он прямо из Сочи поехал бы сюда. Она отгулы не просила, и он не понимал, почему.
Девушка на крыльце поднялась на ноги, огляделась, взявшись за перила рукой, и чуть помедлила у распахнутой двери, повернув голову прямо на него.
Она давно закрыла дверь, но ему опять показалось, что он стоит не дыша. Она была похожа на мать невероятно, немыслимо. И когда сидела, чуть сгорбившись, и когда озиралась, схватившись за перила, и когда боком замерла на фоне открытой двери. Все – фигура, движения, посадка головы были материны.
Петр совсем не думал о Наталье, когда осторожно полосой засохшей малины пробирался к забору, потом шел по узкой тропинке между заборами, потом по железнодорожным путям и дальше прямо к лесу. Он знал, что не сможет выстрелить. В нее он стрелять не станет. Будь что будет.
Он опять думал о Выдрине, о том, как легко ломаются людские судьбы, и что наказание за это никакими кодексами почему-то не предусмотрено.
На берегу реки, на том самом месте, где когда-то целовал семнадцатилетнюю девочку, он остановился, достал из кармана пистолет и, широко размахнувшись, забросил его точно на середину небольшой речки.
А ведь на самом деле ему ничто не грозит, запоздало подумал он. Никто никогда не докажет, что он не Петр Сапрыкин. Чего он так боялся?
Наталья расскажет, как директор похож на ее покойного дядю? Ну и что? Похож и похож… Да она никогда и не расскажет, он знал это совершенно точно.
Александрина ужаснется и брезгливо отвернется от бывшего мужа? Неделю назад он действительно так думал, а в эту минуту понял – нет. Она примет его любого. Он не знал, что она его разлюбила, потому что этого и не было, потому что она все так же его любит, и ей так же страшно жить без него, как и ему без нее.
Он не дал Выдрину увести его деньги и не даст увести жену.
Он открыл спрятанную в зарослях машину, уселся на удобное сиденье, достал телефон. У него имелись номера всех сотрудников, и Наташин тоже.
– Не бойся, – сказал он, когда она ответила.
Она молчала, и тогда он добавил немыслимое:
– Прости меня…
Наташа сидела на удобном старом диване, крутила в руках мобильник и тупо смотрела в окно. Почему-то она поверила Петру Михайловичу. То есть дяде Николаю. Нет, все-таки Петру, от юного Коли ничего не осталось, даже фотографий…
Она почти не удивилась, услышав дверной звонок, и не испугалась, только немного помедлила перед дверью, потом решительно распахнула ее и шагнула на крыльцо.
– Твой домишко? – спросил Вадим, кивнув на высокие стены.
– Мой, – мрачно согласилась Наташа, – я богатая наследница.
– Ну вот, – обрадовался он, – а морочила мне голову.
Он засмеялся неизвестно от чего, от счастья, наверное. Шагнул к ней и прижал к себе.
Он проснулся под утро и понял, что находится в собственной квартире, не зная, что с Наташей и где она, и сразу вспомнил про умершую тетку, но не сразу – название городка. Как ни странно, городок имел свой сайт, и он понял, что скончавшийся главврач городской больницы и есть Наташина тетка, очень уж имя редкое – Зинаида. Потом он долго ехал по трассе М-5, жалея, что не взял с собой кофе. Потом постоял у свежей могилы, засыпанной цветами, и кладбищенский старичок-сторож объяснил ему, где жила известная на весь город женщина-врач…
До него наконец дошло, что она отталкивает его, упершись ладонями ему в грудь.
– Что ты, Наташ? – испугался он. – Что случилось?
– Я разговаривала с твоей невестой. – Она стряхнула его руки и прошла на кухню.
– С какой невестой?
– У тебя их что, несколько? – Она испугалась, что сейчас заплачет.
– Одна. Ты.
– Вадим, – она все-таки заплакала, – ко мне на улице подошла девушка и сказала, что она твоя невеста. И она знала, как меня зовут. И что у меня… сложные обстоятельства. Откуда?
– Слава богу! – Он уселся на стул возле обеденного стола. – А я понять не мог, откуда эти кретины узнали, где живет моя тетка! От нее, не иначе. – Он так обрадовался, увидев Наташу, что ничто теперь не могло испортить ему настроение. – Это моя соседка. У нее хобби такое – все про всех знать. Целыми днями у окна торчит. А если лифт хлопает, бежит к глазку, даже не стесняется. Не могла она тебя пропустить, никак не могла. И догадалась про обстоятельства, мы же через чердак уходили. И по имени я тебя тогда называл. Она стерва, но не дура.
Он подвинул к себе трехлитровую банку с помидорами, которую Наташа достала из подпола, понюхал содержимое, по-хозяйски пошарил в пузатом буфете, нашел ложку, тарелку, вытащил себе помидор, откусил и похвалил:
– Вкусно!
– Ты ее знакомил с тетей? – ревниво спросила Наташа.
– Нет, конечно. Я что, с ума сошел? Говорю же тебе, у нее страсть такая – все знать. Наверняка у кого-нибудь выспросила.
– Она в тебя влюблена?
– Вряд ли. У нее другие запросы. Если бы она в меня была влюблена, мне бы пришлось давно квартиру поменять. А я не хочу. Я хочу дома жить. С тобой. Можно еще помидорчик взять?
– Можно, – кивнула Наташа.
Но Вадим не стал брать помидор, он встал, шагнул к ней и прижал ее к себе. Сильно, но Наташа боялась пошевелиться, чтобы он ее не отпустил.
– Ты – моя судьба, – тихо сказал он и поцеловал заплаканные глаза, а потом волосы. Целовал и все не мог остановиться.
– Как ты меня нашел? – спросила Наташа, подкладывая ему очередной соленый помидор.
– Сама же сказала, что тетка в Стасове умерла, – удивился он. – А остальное – дело техники. Язык до Киева доведет.
Он улыбнулся и поцеловал тонкие пальцы, взяв ее руку в свои.
– А ничего живут сельские доктора! – кивнул он на огромный телевизор. – Тыщ сто, не меньше.
– Ничего, – согласилась Наташа.
Она догадывалась, откуда здесь огромная плазменная панель. От Петра Михайловича Сапрыкина. От дяди Николая.
Телефон заиграл неожиданно, и Наташа опять испугалась неизвестно отчего. Что-то она стала очень пугливой.
– У меня сногсшибательные новости, – не здороваясь, объявила Юля.
– Ну давай, – вздохнула Наташа. Вряд ли Юлины новости покажутся ей сногсшибательными.
– Ну даю, – засмеялась подруга, – Петр уволил Марину.
– Что?!
– Вот тебе и что! – удовлетворенно сказала Юля. – Будешь еще ехидничать? Я сегодня на работу вышла. Должна была к понедельнику Петру отчет подготовить, но не подготовила. Он ведь появиться-то должен был в среду, не раньше, а к среде я бы все точно сделала. Пришлось сегодня выйти. Сижу себе, работаю, вдруг заявляется Марина. Меня увидела, прямо в лице изменилась, так ей это не понравилось. И вся какая-то дерганая, лицо в красных пятнах, ужас. Закрылась у себя, даже кофе заварить ни разу не вышла. Часа через два только из кабинета показалась, в туалет направилась, не иначе. Короче, я моментом воспользовалась и у нее на столе нашла заявление. Уже подписанное. А в принтере приказ. Уволить по собственному желанию. Ну как тебе новость?
– Черт-те что. А почему ты думаешь, что Петр ее уволил? Может, она сама другую работу нашла?
– Как же! Сама она с такого тепленького местечка уйдет! У нее оклад знаешь какой? Нам с тобой и не снился. Нет, Наташ, он ее уволил. Точно. Узнать бы только, за что. А пришла она за вещами своими, видно, не хотела, чтобы кто-нибудь видел, как она уходит, и ненужные вопросы задавал.
– Да… – признала Наташа, – новости сногсшибательные.
– Не новости, а новость, – поправила Юля, – потому что есть еще одна. Еще сногсшибательней.
– Ну давай, – теперь уже попросила Наташа.
– Выдрин убил Озерцова!
– Что?!
– Класс! Да? – засмеялась подруга. – В общем, возвращается Марина, на меня еще зыркнула так, видно, поняла, что я в кабинет наведалась, а тут звонок. У нас ведь городской общий, у нее и у меня. Я беру трубку как ни в чем не бывало и говорю – вас, Марина Петровна. Она послушала, потом ахнула и вопросы стала задавать, на меня уже никакого внимания. В общем, звонила какая-то их подруга. Они там все подруги – Марина, Александрина, мамаша Озерцова. Короче, Выдрин Озерцова сшиб. Вроде как подрезал. То есть ДТП устроил. Только, бедняга, не знал, что там на дороге камера висела. Теперь будет долго об этом жалеть. У Борьки мать-то, оказывается, в мэрии работает. Представляешь? С такими связями она нашего Толика надолго посадит.
– Господи! – ахнула Наташа. – А ты точно знаешь, что это Выдрин?
– Они уверены. Вряд ли камера ошиблась. Только за каким чертом Выдрину какой-то Озерцов сдался?
– Он его шантажировал, – проговорилась Наташа.
– Да-а? А ты откуда знаешь?
– Слышала разговор, – соврала Наташа, – Озерцов с приятелем беседовал. Борька Выдрина с какой-то женщиной увидел, когда не надо. Просил тысячу зеленых, и Выдрин заплатил.
– Это за какую же бабу Толик деньги платить будет? А тем более убивать? – не поверила Юля. – Разве что за Александрину…
– Юль, ты с ума сошла? На кой черт он Александрине?
– Тоже верно. Ума не приложу… – задумалась подруга, – Наташа! Наверняка Выдрин аферу с налоговой организовал, а когда сорвалось, на Борьке отыгрался! От злости.
– Да нет, это вряд ли. Он что, совсем уж ненормальный?
– Нормальный не будет у Петра фирму оттяпывать. Ладно, если что узнаешь, позвони.
– Ты тоже.
Наташа закрыла телефон, покрутила его в руке и набрала недавно занесенный номер.
– Макс, почему ты сказал, что этого не может быть? Чтобы наш директор Борьку убил?
Она выслушала ответ и в раздумье походила по комнате. Петр Михайлович рано утром, почти ночью, вызвал Озерцова на лестничную клетку, накостылял ему не много и не мало и велел передать дружку, то есть Максиму, что убьет их не задумываясь, если они приблизятся к его домочадцам ближе чем на километр.
Тут ей стало так радостно, что она засмеялась неизвестно чему, подсела к Вадиму, развалившемуся на старом удобном диване с книжкой – как ни странно, с дамским детективом, и прижала к себе его голову.
Александрина успешно старалась занять день домашними хлопотами. Все, что можно, перестирала, испекла для Сережи сладкий пирог, разобрала один из огромных встроенных шкафов и к вечеру, вернее, уже к ночи так устала, что даже печальные мысли об одинокой безрадостной жизни, казалось, отступили. Во всяком случае, слезы уже не лились сплошным потоком, как утром, она даже решила, что выплакала свое горе. Бабушка когда-то так говорила – выплакать горе.
Петр уехал в толстом свитере, и Александрина решила почистить пиджак, в котором муж ходил все последние дни. Она привычно сунула руки в карманы, достала мятый носовой платок, бросила его в стиральную машину и только тогда нащупала бумажный листок.
Марина – равнодушно поняла она, в сотый раз читая четыре коротких слова: «У Вашей жены любовник. Выдрин».
Несколько лет назад Александрина радовалась за их общую подругу Инну. Та вышла замуж за человека, которого любила давно, еще с института, и была так откровенно счастлива, что своим счастьем словно заражала всех вокруг. Александрина тогда взахлеб рассказывала Марине, как здорово все сложилось, какие молодожены оба помолодевшие, и зря они так долго обманывали судьбу.
– Угу, – хмыкнула Марина, – я тебе тоже кое-что расскажу. У нее любовник, – и она назвала фамилию мужа другой их общей подруги.
Фраза была точно такой же, как на мятом листе бумаге.
– Не может быть, – не поверила тогда Александрина, – того просто не может быть.
– Еще как может! – засмеялась Марина.
После этого Александрине стало неприятно общаться с Инной, и давняя дружба распалась сама собой. В той жизни она считала подлостью спать с мужем подруги. В той жизни она любую измену считала подлостью.
«Марина», – равнодушно думала Александрина.
После страшной сентябрьской ночи она стала без конца ездить в фирму мужа. На нее накатывала вдруг волна страха, и ей казалось, что, как только она войдет в офис, тут же поймет, знает Петр или нет. Она понимала, конечно, что делает это зря и только напрасно привлекает к себе ненужное внимание, но все равно ехала, придумывая несуществующие поводы.
Выдрин держался с ней равнодушно-вежливо, как и надо, и только один раз, недели две назад, попытался обнять ее в коридоре. Обнять по-дружески, без какого-либо намека на интимность, но Александрина так от него отскочила, что он почти испугался, вытаращил глаза и сразу же, промямлив что-то, исчез. Марина тогда их видела. А еще Боря, сын ее заказчицы Озерцовой из мэрии. Выводы Марина сделала верные.
Почему подруга написала Петру, Александрина тоже знала. Потому что Марина Петровна, заместитель директора, стала поливать цветы, когда Александрина процедила, что земля под ними совсем сухая. Александрина хотела, чтобы цветы полила черноглазая Юля, которая на юбилее фирмы долго смеялась с ее мужем. Она смеялась, а жена ждала, когда он обратит наконец на нее внимание. Юля не шевельнулась, и Марина взяла лейку.
Александрина унизила подругу и получила достойный ответ.
Она сидела на мягком стуле в прихожей собственной квартиры, тупо смотрела на мятый лист бумаги и не шевельнулась, когда заскрежетал замок, и только отметила, что у Петра очень грязные ботинки.
– Мы забудем это, Лялька, – прошептал он, склонившись над ней, и неловко обнял, поднимая ее со стула. – Да ведь и не было ничего, правда?
Ей хотелось ответить, что она без него умрет, но губы не слушались, и тогда он, углядев в ее руке скомканный листок, вырвал его, смял совсем и бросил под ноги. Она опять хотела что-то сказать, и опять губы не послушались, и она беззвучно заплакала, уткнувшись ему в грудь.
– Я люблю тебя, – громко сказал Петр, прижимая ее к себе. – Я без тебя жить не могу. Я никому тебя не отдам.
И тогда Александрина зарыдала по-настоящему, по-бабьи, в голос.
