Лист 13.

А как проснулся я утром, так едва глаза разлепил. Голову ломит, горло пересохло, точно три дня без воды в пустыне шатался, в ушах звон. И тело всё зудит и ноет. Похоже, переусердствовал я накануне с листом ветродуя, не ту меру взял, что учили. Да и крапива своё злое дело сотворила.

Вспомнил я, как учил меня брат Аланар: опережай неизбежное. Потому толкнул я Хайтару – его тюфяк рядом с моим был, и шепнул хрипло:

– Слышь, чё-то худо мне… Встать не могу, башку сверлит и чешется всё… Чё-то стряслось со мной.

А это как раз было, когда Халти, замещая старшого, вставать нам велел. Я, хоть и болело у меня всё, не утерпел – взглянул на Тангиля. Ему-то подниматься не надо – длится покуда его лечение, и еду ему сюда, в людскую, приносят. И почудилось мне, что недоволен Тангиль, как Халти старшого из себя строит. Уж не боится ли он, что Халти постоянным старшим сделают и вместо него зимой отпустят?

Но мысли мыслями, а дела делами. Хайтару кликнул Халти, да и другие ко мне подбежали. Вопросы стали задавать разные, большей частью глупые. Халти, будто лекарь великий, язык мне велел высунуть, потом за руку взял, пульс щупал. «Ничё не понять», сказал и велел Дамилю за господином бечь.

Вскоре и господин пришёл. Думал я, что будет он таким же мрачным и нервным, как вчера, что раскричится и объявит меня притворой. Нет – весел был и добродушен. Прямо будто другой человек.

Присел он рядом со мной, оттянул веко, положил ладонь на лоб, а после стал кожу мою, от крапивы пострадавшую, изучать. Ногтем линии чертил, кончиками пальцев мял. Велел рот открыть и понюхал.

Лежал я и ждал его решения. И ладно ещё, если скажет, что притворяюсь я больным, из-за лени да хитрости. При таком раскладе чего мне бояться? Разве что порки, да и то сомнительно… Но вдруг догадается: бегал я куда-то ночью?

Повезло мне – сказал он, что где-то я крапивную лихорадку подцепил. То ли съел чего-то несвежее (напряглись наши повара при этих словах), то ли кошмар мне приснился. Демоны сна, сказал, могут человеку ужасы показать, которые наутро он и не помнит, а через те ужасы и телу повредить. Ибо тело не отдельно от души живёт, а единою жизнью с нею. А почему лихорадка крапивной называется – потому что прыщи выскакивают вроде тех, как если б крапивой обстрекало. Сказал, что болезнь сия неопасная и незаразная, что к вечеру я уже здоров буду. А сейчас он лечить меня станет.

Кликнул Халти, велел ему мазь тигрового листа принести. Я и не слыхал про такую. И ещё отвар из белодольника – про тот слышал, жар он сбивает.

Потом, когда вернулся Халти, велел мне господин встать, догола раздеться, и начал меня мазью этой мазать. Долго мазал, тщательно – от пяток до подбородка, полфлакона извёл. Сказал – потерпи, скоро слегка пощипывать станет. И покуда не начнёт щипать, надо мне стоять или сидеть, но не ложиться, а как начнёт – можно и прилечь. До ужина мне разрешено тут, в людской, остаться, завтрак и обед мне, как и Тангилю, принесут. А вот на ужин я и сам прийти смогу, ибо нечего тяжко больным себя воображать.

С тем и ушёл он, и ребята ушли. Одни мы с Тангилем остались.

И вот тут оно и началось! Когда мазал меня господин, я ничего и не чувствовал, кроме прикосновения его осторожных ладоней. Потом потеплела кожа, а дальше – больше. Начало припекать, а потом и вовсе жечь, точно в костре! И всюду, кроме головы – всюду, где намазано было! Почудилось, будто меня живьём жгут – такая боль накатила! Вспомнился мне дядюшка Химарай – когда тот лупил, казалось, что уж больнее и быть не может. Может, да ещё как! Я стоять не смог, бегать начал из угла в угол. А Тангиль со своего тюфяка посмеивается:

– Что, впервые с тигровой мазью познакомился? Ну так терпи теперь. Крепкая штука! Видать, озлился на тебя за что-то господин, коли ею намазал. От крапивной лихорадки можно ж было ещё и мазью из чёртова корня, от того никакой боли. Хотя и действует не так скоро, за три дня с него лихорадка проходит. Что ж ты такого сожрал, а? Вроде бы ешь всё то же, что и остальные? Или что-то утянул из кладовых?

– Сказано ведь, – ответил я, – ночной кошмар. Вот мне и ночной кошмар приснился.

– И какой же? – полюбопытствовал Тангиль. Скучно ему тут, на тюфяке, было, вот и дал языку волю.

– Приснился мне господин наш, – протяжно заговорил я. – Будто стоит он на высокой горе, в том халате своём чёрном, только перетянут халат поясом, а на поясе – ножи метательные. Глаза у него прищурены, смотрят насмешливо. А мы все у подножия горы стоим, кругом, друг друга за руки держим. И хоть высока та гора, а всё равно виден он нам, точно в паре шагов. Стоим мы, значит, все – и нынешние его слуги, и те, кто раньше ему служил. Вокруг вечер уже, солнце почти село, только самый краешек над горой краснеется. А господин снимает с пояса нож – и кидает вниз. Впился тот нож в Дамиля – прямо в горло. Хлынула кровь, рухнул Дамиль на камни – и пропал, будто и вовсе не было. А мы заново руки сцепили, и уже стал наш круг. Потом господин кинул другой нож – и Халти прямиком в глаз. И тоже не стало Халти. Следующим Гайян стал, а за ним и братец его Амихи. Потом, уж извини, в тебя ножик прилетел. Точнёхонько в сердце вонзился. Всё меньше нас становилось, и вот уж Алая прирезало. И чую – сейчас мой черёд настанет. Оглянулся – а сзади стоит чёрная телега, и свалены на ней трупы тех, кому ножик достался господский. Лошадей нет, просто телега. А господин мне сверху рукой кажет, чтобы, значит, поближе я подошёл. И такой жутью меня обдало… Тут-то я и проснулся, а уже утро, и болит всё.

Язык у меня, как вы знаете, без костей, но этот сон я не от начала до конца выдумал. Было дело, видел я господина Алаглани на горе, а мы все, сцепившись за руки, под горою стояли. И тоже солнце за горизонт опускалось. Только не кидал он в нас ножики, а ходил меж нами его безымянный кот, мурлыкал, об ноги тёрся, но было от того в груди холодно и тревожно. А про ножики я сочинил, чтобы послушать, как Тангиль на то ответит.

– Дурной у тебя сон, – ответил Тангиль. – Видать, и впрямь от беса. Чтобы господин наш, да зарезал слугу своего? Да знаешь ли ты, что я бы сам на нож пошёл, чтобы его спасти? И не только я! Скольких он от беды лютой избавил.

– Ну а как же те, кто неугоден ему? – полюбопытствовал я. – Кого на телеге увезли? Может, их косточки давно уже воронами склёваны!

– Вот коли мог бы я сейчас встать, – сурово сказал Тангиль, – то подзатыльником бы ты не отделался. Я бы тебе рожу набок своротил. Ужели ты господина нашего за разбойника держишь?

– Ну а всё же, – не сдавался я, – куда их увозят?

– Куда надо, туда и увозят! – припечатал Тангиль. – И вообще, хватит глупый разговор вести. То ли не проснулся ты до конца, то ли демон тебе яду не только в кожу впрыснул…

Ну, пока он мне всё это говорил, боль послабее стала, а вскоре и просто в теплоту перешла. Потяжелели у меня веки, повело в сон – и улёгся я на тюфяк, провалился как в пустоту. Если и снилось что, совсем не помню. Пробудился от того, что тормошат – завтрак принесли. Поел через силу, не хотелось вовсе, и обратно спать залёг. То же и с обедом.

А потом проснулся, сел – гляжу в окошко и вижу: солнце уж заходит, значит, дело к ужину движется. А голова ясная, не болит, не звенит, кожу осмотрел – пупырышки крапивные исчезли почти, в мельчайшие точечки красноватые стянулись. И ощутил я в себе силу. Тут же натянул штаны да рубаху – и думать начал.

Завтра обязательно надо будет выпроситься за припасами, на рынок. И не к лавочнику пойду, а в Нижний Город. Пускай всё время на то убью, а зато послушаю, что в народе говорят насчёт событий в Башне Закона. Ведь побег оттуда – дело неслыханное, а что одним узником меньше стало – про то молва непременно пойдёт. Невозможно такие дела в тайне удержать.

А вот дальше – уже сложнее мне придётся. Установить, что господин Алаглани чародей – это даже не полдела, а так, четверть. Вот как он их, чары, творит, через что – посложнее будет разнюхать. Для этого ведь при нём надо бывать, а моё здешнее положение не очень для того удобное. Работы в саду и в сарае, работы по кухне, в город за припасами… господина, случается, целыми днями и не вижу. Ну, кое-что через Алая выведать можно, но умён Алай и даже по случайным вопросам кое о чём может догадаться… И потому спрашивать его с большой осторожностью надо.

Пока я над всякими планами да раскладами размышлял, время к ужину подошло. Заявился Халти, спросил, как я, жив ли, тащить ли мне сюда жратву или сам выйду. Я, конечно, сказал, что сам, что здоровее меня только быки у зажиточного селянина.

Да, простите, что сам не догадался пояснить: мы уже пару недель как не во дворе за столом на трапезу собирались, а в доме. Всё-таки прохладно уже стало, и Тангиль сказал: как первый ледок на лужах к утру появится, дадут нам другую одёжку, потеплее. А к зиме вообще и тулупы дадут, и шапки, и руковицы.

Так вот, трапезничали мы в доме, в том же крыле, что и людская. Там есть просторная горница, обеденная. В длину локтей двадцать будет, в ширину двенадцать. Большое окно, выходит на юг. Длинный стол стоит, лавки, по стенам пучки ароматных трав развешаны – вот и вся, почитай, обстановка.

Ну, поели мы пшёнки со свининой, напились горячего отвара – да и пошли обратно в людскую. Всё-таки погорячился я, сказав Халти, что как бык здоров. Чуял я в себе какую-то неправильную лёгкость да звонкость, и перед глазами чуток плыло. Да, понимаю, и тогда понимал – не из-за мази тигриной это, а от листа ветродуя, которого я тогда лишку взял. Вообще-то ведь ветродуй не для того используют. Он от почек больных, и не отвар пить, а толчёный порошок с другими какими-то порошками лекаря смешивают и пилюли делают. И задумался я тогда: а ведомо ли господину Алаглани, что у листа ветродуя и другое применение есть? Лекарь господин Алаглани, конечно, знатный, да и чародей вдобавок, а вот откуда ему хитрую науку знать?

Но слушайте, что дальше было. Чуть только пошёл у нас в людской разговор интересный, про нечисть всякую, пришёл Алай и сказал, что господин меня кличет. Разом замолчали все, будто и в самом деле мохнатого домовика увидали. А я поднялся с топчана своего и – нечего делать! – пошёл вслед за Алаем. Дорогой шепнул ему:

– Не знаешь, зачем это я понадобился?

Вздохнул Алай и сообщил:

– Там зеркала уже стоят. И свечи.

Вот так, значит. Два месяца с лишком господин не проверял моё здоровье, а сейчас, значит, вздумалось. Может, из-за «крапивной лихорадки»? Но и я понимал, и вы, надеюсь, понимаете, что лихорадка тут совсем даже ни при чём.

Вошли мы с Алаем вместе в кабинет. Господин не за столом на сей раз был, а стоял у окна, спиной к нам, и сейчас в том окне уже не солнце закатное виднелось, а густые синие сумерки. Кот сидел у него на левом плече – взъерошенный какой-то, и не чувствовалось в нём сейчас важности.

– Алай, – сказал господин, не обернувшись, – ты можешь сегодня ночевать в людской. Ступай же.

– Да, господин мой, – поклонился Алай и тихонько вышел за дверь. Как ни тревожно мне сейчас было, а подумал я: далеко вышел или подслушивает? И где подслушивает? Неужто всё-таки на чердаке?

А на столе действительно стояли зеркала, и горели на подсвечнике три тонкие белые свечи. Гостевое кресло было выдвинуто так, что если сесть в него, то лицо сидящего и зеркала оказались бы равноудалены друг от друга.

– Садись, Гилар, – по-прежнему не оборачиваясь, велел господин.

Я послушался. И как только опустился в кресло, тотчас в животе заныло. Нет, не так, как если в отхожее место надо – иначе заныло. Как перед какой-то бедой.

– Ну что, – спросил он, – прошла твоя крапивная лихорадка?

Судя по голосу, это интересовало его меньше всего на свете.

– Да, господин мой, – отозвался я бодрым тоном. – Как есть вся прошла!

– Если бы всё так легко проходило… – непонятно о чём вздохнул он. – Ну ладно, начнём тогда.

– А что начнём, господин мой? – решил я малость обострить. Риск невелик, а ответ интересен.

– Как что? – фыркнул он. – Изучение твоего здоровья телесного и душевного, посредством проверенных лекарских приспособлений.

– Да здоров я, здоров! – чуть не подпрыгнул я в кресле, показывая, сколь много во мне здоровья.

– Запомни, Гилар, – наставительно ответил господин Алаглани. – Если тебе что-то кажется, это вовсе не означает, что так оно и есть.

Ну, слово в слово то, что говорил брат Аланар!

Потом он снял с плеча кота, посадил того на подоконник и подошёл ко мне. Высокий, жилистый, лицо костистое, тёмные волосы перехвачены зелёной шёлковой лентой… а вот на лбу уже залысины намечаются. И вновь я подумал, что не всегда этот человек был лекарем да аптекарем.

– Что грызёт твою душу, Гилар? – глухо спросил он, остановившись позади меня и положив мне на плечи свои большие, сильные ладони.

Хотел я что-то ему ответить, да только вздохнул. И без того притягивали меня огоньки свечей, кружились перед глазами, воздух сделался густым, точно варенье, я изо всех сил выдохнул его, а новый вдох сделал уже в трактире.

Сидел я на полу, моими же руками до блеска надраенном, в нижней зале. Только сейчас посетителей не было, поскольку стояла ночь… и даже не так, уже, если приглядеться, в окошке намечался рассвет. А тут горели факелы, и пламя их, тёмно-рыжее, металось, будто от ветра – хотя никакого ветра тут и быть не могло, наглухо ведь закрыто окошко. И в этом неверном, мятущемся свете матушкино лицо всё время менялось. То ложились на него тени, то отступали. Казалось оно живым, но странная то была жизнь.

Я знал, что на погосте уже могила вырыта, и завтра… вернее, уже сегодня…. Это сейчас я могу уцепиться за холодную её руку, могу смотреть в лицо, чтобы запомнить… а скоро уже ничего тут от неё не останется. Из разговоров слуг – новых, нанятых дядюшкой Химараем – я знал, что всю одежду её, как предписано благочестивым обычаем, раздадут на городском базаре нищим. А бусы из жемчуга, золотое колечко, яшмовая брошка – всё это прибрал бережливый дядюшка, и вовек мне их не увидеть. И ещё я знал, что комнату, в которой она эти месяцы умирала, отдадут новым служанкам, Хигайи и Бусихало.

И сидя на полу, понял вдруг бритвенно-острой мыслью, что кончилась моя жизнь, и этот, протирающий тесными штанами пол – уже не совсем я, а кто-то другой, похожий, но у этого «почти меня» уже нет матушки, а значит – нет вообще ничего. И ещё я подумал тогда, что почтенные братья учат: не должно человеку лишать себя жизни, но вдруг они говорят, чего не знают, и на самом деле есть у меня такая возможность – прибежать к матушке, ткнуться лицом в её живот? В реку ли со скалы прыгнуть, узелок ли на верёвке завязать да к потолочной балке приладить… мука недолга, а зато потом… И тут же другая мысль накатила: а если всё-таки братья правду говорят? Тогда мне уж никогда в другом мире матушку не встретить, буду вечно блуждать во тьме.

А что самое тяжкое, плакать я не мог. Накануне всё из себя выплакал, и сейчас глаза были точно колодцы в жаркое да засушливое лето.

А сзади меж послышался дядюшкин голос:

– Что расселся, дармоед? Светает! А ну, живо полы в большой зале мыть!

Вскочил я, сам не зная, что сделаю. То ли ножик из рукава выну, вчера заныканный, и в брюхо ему воткну, то ли схвачу ведро и тряпку…

Дёрнул я головой, понимая, что нет никакой залы – ни верхней, ни нижней, и нет никакого дядюшки, а стоит сзади господин Алаглани, кота на руках держит. Надулся кот, и при свечах кажется сморщенным яблоком.

– Вставай, Гилар, – тронул меня за плечо господин. – Всё в порядке с тобой. Просто дурной сон накатил, бывает. Ступай отдыхать.

Будто после такого сна отдохнёшь! Я был уверен, что всю ночь не засну – потому что нисколечки не забылось. Будто провалился в яму глубиной в четыре года, и хоть назад и выполз, а всю грязь за собой притащил.

А на самом деле тут же заснул.