Лист 1.

Я стою перед вами, почтенные братья, обязанный дать отчёт об известных вам событиях. То есть наполовину известных, конечно. По древнему преданию нашему, приступая к своему отчёту, именем Творца Изначального обязуюсь говорить правду, нимало не разбавляя её ложью. Рассказ мой будет долгим, ибо вы велели не упускать ни малейшей подробности, хоть бы мне самому она казалась пустяковой. Я, как мне объяснили, принёс камешки, а уж мудрейшие сложат из них недоступный моему пониманию узор.

Ну, уж как-нибудь справлюсь, почтенные братья! Многие из вас давно меня знают, а кто видит впервые – пусть задаёт любые вопросы. Да, меня уже предупредили, что вопросов будет много и порой самых неожиданных. Надеюсь, вы не сочтёте дерзостью, что во время моего рассказа – который окажется долгим – я время от времени буду пить и есть. Что, кстати, и вам советую. Торопиться же нам некуда, как только что заметил наистарейший брат Ахимасу. Также, насколько я его понял, мне надлежит рассказывать последовательно, не слишком забегая вперёд, и уделять внимание не только твёрдо установленному, но и своим догадкам, всякий раз отделяя одно от другого. А то, что вам и так известно, мне всё равно велено сообщать, ибо присутствуют среди нас и те, кто о сем деле слышит впервые.

Но давайте определимся, с какого места начать мне свой отчёт? Ведь не от сотворения же мира, как это подчас бывает в праведных книгах? Хоть и довольно у нас времени, но не столько же!

Да, вы совершенно правы! Незачем говорить о том, что и так известно каждому в этой горнице. Давайте начнём с того дня, когда я попал в аптекарский дом.

Это был довольно жаркий день, и жара стояла уже целую неделю. Плохо, когда такая сушь в начале лета. Посевы только взошли, нежные они ещё, воды просят, а небо сухо, точно горло пьяницы, которому похмелиться нечем. Да что я вам рассказываю, вы и так знаете, что прошлой осенью был неурожай и цены на зерно поднялись едва ли не вдвое.

Итак, жарило сверху, и небо даже не голубым было, а белесым, как рубаха, которую много стирали и затем сушили на солнце. Час тогда шёл пятый от восхода, и никакой тени – только земля стоптанная, твёрже камня. А ещё воняло изрядно. Там же рядом склады, длинные такие сараи, где торгующие на Нижнем базаре купцы хранят свои припасы. Покупатели на Нижний базар ходят небогатые, а потому и невелика беда, коли товар будет второй свежести.

Где находился я? А находился я в канаве, куда меня пинками загнали трое парней. Тоже из бездомных. Осерчали они, что явился я, никому не известный, прямо на дорогу, ведущую к базару, и принялся клянчить милостыньку. Сами рассудите, не по-людски поступил. Нет чтобы смиренно спросить старшого местных нищих и выклянчить дозволение где-нибудь примоститься с краешку, да пятак за место заплатить, а к вечеру – третью долю с выручки… нет, припёрся то ли дурной, то ли наглый. Известное дело, надо такого поучить.

Вот они и учили – и хорошо ещё, что босота. Пятками по рёбрам – всё же не сапогами коваными. Но всё равно несладко мне приходилось. Рубашку мою латаную-перелатаную и вовсе в клочки изорвали, да и штанам немногим лучше пришлось. Нет, убивать меня им интересу не было, да и калечить тоже. Просто поучить. В канаве-то почти пересохло, не утонешь, не осень. Но и приятного мало. Они там сверху стоят и камнями забрасывают. Не такими, чтобы череп раскроить – мелкими камешками. А знаете, чего мне в тот час более всего хотелось? Никогда не догадаетесь! Умыться! К грязи-то я привычен, но уж больно противно, когда пыль на твоём лице с потом смешалась да с кровью. И ранка-то пустячная, ну, камнем щёку оцарапало, когда на мостовую они меня свалили и месить начали, а кровило изрядно.

Нет, парни эти больше в моем рассказе не появятся, не знаю уж, зачем вам про то, как выглядели они. Обычная такая босота. Старше меня года на два, загорелые – ну, так если целый день на улице, не захочешь, а загоришь. Голоса уже сломались, но то и дело дают петуха. Драться плоховато умеют, сразу видать – просто нищие, а не из ночных. Впрочем, в моём положении и этого хватало. Вот и ревел я в голос, к поту, крови и пыли ещё и слёзы добавляя.

Продолжалось это не слишком уж долго – ну, может, с четверть часа. Больше-то и не надо.

А прекратилось от властного окрика:

– А ну, брысь!

Они и брызнули. Ну сами посудите, как не брызнуть, если на тебя такая махина прёт? И даже не в том дело, что махина, а что одета она, махина, по-знатному.

Первое, что я из канавы заметил, высунувшись – это штаны. Дорогого атласу штаны, цвета полевых колокольчиков. Штука такого от десяти до пятнадцати огримов идёт. И сапоги опять же – короткие, из телячьей кожи, тонкая работа.

А после и остальное разглядел. И кафтан зелёного сукна, серебристыми блёстками по бокам расшитый, и белый плащ модного покроя, и широкий пояс, на котором хоть и не сабля, как у высокородных господ, но вполне себе внушительный кинжал в костяных ножнах. И не в простых, а с узорной резьбой.

Ну и как, по-вашему, станут трое сопливых босяков с таким дядькой связываться? Тем более, полдень уж близок, это тебе не ночью в переулке. Да и вопрос ещё, вышло ли бы у них ночью. Ибо достал дядька свой клинок и начал его пальцами крутить. Ну, кто из вас ножевому делу обучен, тот понимает – большая выучка на такое нужна. Вот и босота поняла.

И я уж о том не говорю, что дядька-то не один был. Стоял рядом с ним парнишка, ровесник пацанам, только что учившим меня уму-разуму. Тонкий да высокий, про таких сказано: согнёшь, да не сломаешь. В простой одёже – рубаха полотняная некрашеная, подстать ей штаны, башмаки деревянные. Через плечо сумка большая перекинута. Волосы почти как у меня, только больше в рыжину уходят, а глаза серо-зелёные, и если приглядеться, конопушки на лице имеются.

В общем, удрали босяки, точно крысы в погребе, когда погромче топнешь да свистнешь.

– Ну, чего разлёгся? – дядька спросил. – Давай уж вылезай, что ли.

Вылез я и ну таращиться на него. А как мне, бедняге-бродяге, не потаращиться на этакое диво? В канаве-то я не всё разглядел. А тут и шляпу приметил, какую стряпчие либо лекаря носят, и цепочку золотую на груди, а на цепочке большой камень зелёный. Изумруд, по всему видать.

Ну, вы уже, конечно, поняли, что то и был он самый, господин Алаглани. А я тогда лишь глаза потупил, рваньё своё озирая.

– Ну что, жив? – голос у него негромким оказался, но каким-то… плотным, что ли.

– Ага! – подтвердил я, не поднимая глаз.

– За что били? – тон его был скучным-скучным, и я сразу смекнул, что скука эта – деланная.

– На чужую землю зашёл милостыньку просить, – ответил я чистую правду.

– И давно землю топчешь милостыньки ради? – продолжил он допрос.

– Уж второй год как, – припустил я слезы в голос. – Как беда у меня стряслась, так вот и хожу Творца ради…

– Беда, говоришь, – хмыкнул он. – Ну, это дело обычное.

И тут он меня удивил. Взял двумя пальцами свой изумруд, поднёс к глазам – и сквозь него на меня поглядел. Будто прозрачен его камень.

– Господин, – подал голос парнишка, его спутник, – нам ещё для госпожи Киури-тмаа глазные капли готовить… и вообще дел по горло…

– Погоди, Халти, – не глядя в его сторону, откликнулся мой спаситель, – тут, видишь, беда у человека.

– Ясно, – хмуро отозвался парень, которого, как выяснилось, Халти звать.

– Ну и вот, – усмехнулся господин и вновь повернулся ко мне. – Как твоё имя?

– Гилар, – без заминки откликнулся я.

– Лет тебе сколько?

– Пятнадцатый год весной пошёл, – ответил я опять же чистую правду.

– Второй год, значит, бродишь по дорогам Творца ради?

– Ага! – А что я ещё мог тут сказать? В подробности пускаться? Так сейчас не след, это после…

– И как, нравится жизнь бродяжья?

Я очень громко всхлипнул и помотал головой.

– В услуженье ко мне пойдёшь?

Так вот сразу и сказал. Как у нас в трактире говорили, «открутить быку хвост».

– А вы кто? – поднял я на спасителя своего глаза. Честно так посмотрел – мол, впервые вас, господин, вижу, а невесть с кем дел не имею.

– Это ж господин Алаглани, придурок! – вмешался Халти. – Наипервейший городской лекарь и аптекарь, почётный гражданин и кавалер ордена Высокой Руки!

Ага. Ну, откуда ж мне, бродяжке, вторую неделю всего в столице обретающемуся, такое знать? Но бродяжка я не совсем тупой, вежеству обучен, и потому склонился перед лекарем в поясном поклоне.

– Ну так как? – повторил он все тем же скучным тоном. – Пойдёшь?

Помолчал я слегка – мол, думаю, шевелю всеми своими мозгами.

– А пойду! А что делать-то надо?

– Да всякое… – улыбнулся господин Алаглани. – По дому там, по саду-огороду, а дальше посмотрим. Работать умеешь?

– Ага! – кивнул я. И снова ведь правду сказал! Уж наверняка не тяжелее, чем в трактире.

– Ну и ладно. Пока что поработаешь за еду и одежду, а дальше посмотрим, какую тебе плату положить. Годится?

Я молча кивнул. Ещё бы не годилось! Кто бы в моём, бродяжкином, положении, кочевряжиться стал?

– Только смотри, чтоб не воровать и не лениться! У меня в доме порядок строгий, если что – шкуру спущу!

Ой, напугал! Моя-то шкура, как змеиная кожа – уж сколько мне её ни спускали, а всякий раз отрастала заново, и крепче прежней. Впрочем, откуда господину лекарю про то знать?

Я, понятное дело, только поклонился низко.

– Ну, пошли тогда!

И пошли мы. Я ещё подумал тогда, что хорошо, вещей у меня никаких. Потому что как бы я их понёс, коли руки заняты – штаны порванные поддерживать? И было мне на сердце радостно, поскольку знал я, что очень скоро и помоюсь, и пожру. Вот вы улыбаетесь, а жрать мне тогда до жути хотелось! Вы ж понимаете, что до того неделю мне пришлось поститься, и понимаете, что иначе-то и нельзя было.

Теперь про дом господина Алаглани. Конечно, вы и так знаете, как там всё выглядит снаружи, но я всё-таки расскажу подробнее. Прежде всего – и дом, и сад окружены глинобитным забором, и забор высокий, в полтора моих роста. Мало того – там вдоль и снаружи, и изнутри посажены кусты длинношипа. Колючие, плотные, если через такие продираться, то и одёжу порвёшь, и сам до крови исцарапаешься. Правда, у длинношипа ягоды вкусные, но вызревают они только к осени. И сразу я задумался – а к чему такой забор непроходимый? Должно быть, воров опасается – по нему ж видно, человек богатый.

Ладно, теперь про дом. Дом большой, первый этаж из серого камня сложен, такой в южных пределах добывают, второй – из брёвен. И по форме необычный, вытянут вроде подковы. Крыша двускатная, крыта черепицей, каждый черепок своего цвета, а вместе получается красиво. Стены второго этажа не крашены, но брёвна просмолены, такие уж никогда не сгниют, сколько дождей ни лей. Парадный вход высокий, крыльцо со ступенями каменными, и ступенек этих восемь. Дверь мощная, из бурого дуба, окована стальными полосами, такую и бревном-то не скоро высадишь.

За домом разные постройки, только про них после, их я поначалу не особо и разглядел.

Вошли мы, значит – ну, то есть постучал Халти в ворота… а ворота, кстати, тоже подстать парадной двери – мощные, из толстых брёвен, да медными листами обитые. Изнутри лязгнуло – вынули засов.

Открыл слуга – мальчишка на вид меня слегка помладше. Одет как Халти – полотняная рубаха, полотняные штаны, только башмаков нет, босой. На вид не особо крепкий, в кости тонок, волосы посветлее моих, лицо загорелое, и руки тоже, глаза серые, уши чуть оттопырены, и левое ухо побольше правого самую малость. Поклонился он господину, а тот и говорит:

– Вот, Алай, новый слуга у нас. Звать Гиларом. Возьми его и устрой. Да смотри, – улыбнулся, – не обижай, он и так судьбой обиженный.

Вот честно скажу: трудно мне было не ухмыльнуться. Хотя, как посмотреть. Ведь лекарь-то не солгал!

Перво-наперво Алай отвёл меня в баню. Баня на заднем дворе располагалась, и натоплена была, точно ждали меня. Ну, понятное дело, не меня, а для кого-то растопили, да вот и сгодилось. Хорошая баня, просторная, и дым в трубу уходит, а не в дверь полуоткрытую, так что угару никакого. А в общем, ничего шибко интересного. Кусок скользкого серого мыла мне дали и мочалку. Смыл я с себя грязь и кровь, облился, как полагается, тремя водами, а как вышел в предбанник – там уже новая моя одёжа лежала. Полотняная рубаха с широким разрезом у горла, полотняные штаны – и, главное, совсем мне впору, ничего подгонять не пришлось.

– Башмаки дадут, если в город выходить придётся, – пояснил случившийся тут Алай. – Только это не скоро. Новичков тут поначалу домашней работой загружают.

– А что, – спросил я, одевшись, – часто разве господин новых слуг нанимает?

– Ну, часто не часто, – поразмыслил Алай, – а бывает. Я тут полтора года, а при мне уже двоих взяли, Хайтару и Дамиля.

Я аж присвистнул от такого известия.

– А много ль всего у него людей?

– Да не так чтобы много, – разъяснил Алай. – Вот гляди, старшой над нами – Тангиль, ему ко дню Зимнего Солнца восемнадцать стукнет. Он ещё кроме того, что старшой, лошадьми занимается. У господина-то коней четверо – Ласточка, Прыткий, Искра, Уголь. Потом Халти – господин его своим учеником сделал, всякой лекарской науке наставляет. Затем Амихи с Гайяном, это братья, они у нас кухней заправляют. Хасинайи – та за свиньями ухаживает и за птицей всякой, стирает и чинит одежу. У нас тут и куры, и гуси, и утки. Птицы её любят, а так – придурковатая она малость. Хайтару – тот на всякую чёрную работу надобен, Дамиль – он у господина в комнатном услужении, тихий парнишка. Я к огородному и садовому делу приставлен, а уж куда тебя господин определит, то ему виднее. Но сдается мне, что поначалу будешь Хайтару помогать.

– Слышь, Алай, – тут же спросил я, – а как тут со жратвой?

– Со жратвой тут отменно, – усмехнулся мой сопровождающий, – кормят сытно. Не разносолами господскими, ясное дело, но нам завидуют слуги из многих домов. Тебе раньше-то в услужении где быть приходилось?

– Да так, немножко, – кивнул я, вспомнив трактир.

– Ну вот, значит, понимаешь, что такое над каждой коркой трястись и как рёбра выпирают с голодухи, – наставительно сказал Алай. – А тут не так.

– Я неделю почти не жрамши, – снова поведал я правду, – нельзя ль чего пожевать, а?

Ну а что ещё мне надо было спрашивать? Что ещё может спросить бродяжка, взятый из милости в богатый дом?

– Обеда дождись, – сухо возразил Алай. – Уже скоро. И смотри, не вздумай чего на кухне стащить.

– Выдерут? – понимающе спросил я.

– Не, – Алай ухмыльнулся, – господин на такую мелочь отвлекаться не станет. А вот старшой пинков надаёт, да и повара добавят, они здоровые, сильные.

Ну, тут всё как обычно.

– Слышь, – только сейчас решил я спросить, – я вот чего не пойму. Если господин новых слуг нанимает, то куда старых девает?

Внимательно я глядел на Алая, но не в упор, конечно. Так, осторожно скользнуть взглядом – и в сторонку, но главное, чтобы успеть зацепить.

– Ну… – протянул Алай, – той зимой, к примеру, прежнему старшому, Ханимари, восемнадцать исполнилось, и господин дал ему денег и письмо в Алагралайю, к своему аптекарю знакомому, чтобы тот, значит, взял его в подмастерья, коли Ханимари по аптекарской части пойти надумает. А нет – так найдёт себе применение. Голова на плечах есть, и плечи крепкие, и деньжата на первое время будут… А на будущую зиму Тангиль так же уйдёт, и Халти старшим станет. Но бывает и по-другому… Вот до тебя был у нас такой пацан, Хосси, так он недавно вздумал обокрасть господина, в кабинет его ночью залез…

Вот, значит, подумал я тогда, почему у аптекаря освободилось местечко… Повезло же мне, что никто не опередил. Хотя, братья, вы же понимаете, что такие везения должны быть тщательно подготовлены. Да, понимаю, понимаю! Не я один готовил, были и другие глаза да уши. А всё ж таки не полезь этот злосчастный Хосси куда не след – я бы долго ещё рядом ошивался, ища повод.

– И что? – спросил я с замиранием, почти не притворяясь. – Наказали?

– Если бы! – скривился Алай. – Господин ему вообще слова не сказал, а только на другой день приехала телега, парой быков запряжённая, а на телеге – трое здоровых таких дядек, по виду вроде не селяне, а приказчики купецкие. Посадили Хосси на телегу, ноги ему верёвкой спутали, чтобы утечь не вздумал, и уехала телега за ворота. Вот. А ещё перед Дамилем был Асараби, его тоже увезли, только вот за что, неведомо. Такой тихий пацан был, зашуганный совсем, слова не проронит. А вот чем-то всё же не угодил.

Задумался я над словами Алая. И ведь не то удивительным было, что господин слуг меняет – такое во всяком богатом доме сплошь и рядом. Но две вещи мне чудными показались. Первая – это насчёт телеги. Ну, не угодил тебе слуга, так отлупи его, другим в назидание, да и вышвырни за ворота, и пусть бредёт куда хочет. Нет – телега какая-то, быки какие-то… Второе диво – это насчёт старших. Почему, как слуге восемнадцать стукнет, так выпроваживает его господин, и даже не выпроваживает, а судьбу ему устраивает – денег даёт, письма рекомендательные? От первого дива веяло жутью какой-то необычной, а от второго – необычной милостью.

Но обо всём этом надлежало потом как следует размыслить, когда пообвыкнусь тут, пооботрусь. Нам спешить некуда, наши жернова, как сами знаете, мелют медленно. Медленно – да верно.

– А что о работе скажешь? – задал я самый главный вопрос. – Тяжело ль приходится?

И вновь на минутку задумался Алай.

– Да как тебе сказать… Тут, конечно, не рудник и даже не мельница, спину не сорвёшь, но и без дела не сидят. Особенно летом да осенью, у господина аптекарский огород ведь большой, всякие целебные травы, и надо их правильно вырастить, правильно собрать, правильно высушить, а потом из них правильно снадобья изготовить. Силы особой тут не надо, а вот внимание да старание… это да.

Тут-то на меня просветление и снизошло. Появилась у меня догадка, почему взрослых слуг у господина нет. Ежели работа ни силы особой, ни ума не требует, то куда разумнее отроков нанять. Платить им не как взрослым, само собой, а то и вовсе не платить, а только кормить да одевать – а работа будет сделана не хуже. Что же до старания… так воспитывается старание. Уж мне ли не знать! И потому задал я следующий по главности вопрос.

– Дерут часто?

– Это нет, – ухмыльнулся Алай. – Только если кто очень уж постарается. Господин битья не жалует. Меня тут за полтора года ни разу не секли. Тут у нас не розги боятся, Гилар. У нас телеги боятся…

– Ага! – кивнул я с пониманием. Что ж, буду и я бояться телеги. Мне телега совершенно не нужна.

И тогда я задал третий главный вопрос. Хотя, может, и первый.

– А платят-то как?

Алай чуток замялся.

– Ну… не сказать чтобы очень много… Первые полгода вообще не платят, только за харчи работаешь. А потом господин начинает платить, по первому году всего ничего, десять медных грошей в месяц, а со второго года больше, и чем дольше служишь, тем больше получаешь. Тангиль вот серебряный огрим в месяц имеет. Да и тех денег мы не видим, их господин на руки не выдаёт, а только запись ведёт, кому сколько должен. Как уходит слуга, так всё сразу и получает. Даже тем, кого на телеге увозят, и то мешочек полагается.

Да, прямо сказать – ниже среднего. Хотя это для взрослого слуги – ниже, а для моих сверстников и так неплохо. Я даже успокоился слегка. Слишком большая плата меня бы насторожила, а вот когда господин за полугрош держится – это дело самое что ни на есть обычное. Куда более странно, что заработанное не выдаётся на руки. А в город сходить, повеселиться, и всё такое? Похоже, не очень-то отсюда выпускают в город. И это само по себе интересно.