Часть первая

Стентону Роджерсу самой судьбой было предназначено стать президентом Соединенных Штатов. Он был харизматичным политиком, пользующимся любовью публики и поддержкой влиятельных друзей. К несчастью для Роджерса, либидо поставило крест на его карьере. Как выражались умные головы в Вашингтоне, «старина Стентон дотрахался до ручки, так что постельные забавы вышибли его из президентской кампании еще до ее начала».

Не то чтобы Стентон Роджерс воображал себя Казановой. Наоборот, до одной фатальной любовной эскапады он был идеальным мужем. Красивый и богатый претендент на одну из самых значительных в мире должностей, и хотя Стентону выпадало немало возможностей изменять жене, у него и в мыслях не было ничего подобного.

Возможно, еще большая ирония заключалась в том, что Элизабет, жена Стентона, была общительна, прекрасна и умна. У них нашлось немало общих интересов, в то время как Барбара, женщина, на которой Роджерс женился после широко освещенного в СМИ развода, была на пять лет старше его и могла считаться скорее приятной, чем хорошенькой, да и не было между ними, казалось, ничего общего. Стентон занимался спортом, Барбара ненавидела любые физические упражнения. Стентон был человеком компанейским; Барбара предпочитала одиночество. Самым большим сюрпризом для тех, кто знал Стентона Роджерса, стали политические разногласия: Стентон был либералом, а Барбара выросла в семье ультраконсерваторов.

– Ты, должно быть, спятил, старик! – воскликнул Пол Эллисон, ближайший друг Стентона. – Вы с Лиз почти попали в Книгу Гиннесса как самая идеальная супружеская пара. Не можешь же ты пустить все на ветер ради одноразового секса!

– Отвали, Пол, – сухо ответил Стентон. – Я влюблен в Барбару. И как только получу развод, мы поженимся.

– Ты хоть представляешь, что будет с твоей карьерой?

– Половина браков в этой стране заканчивается разводами. Ничего с моей карьерой не сделается, – отмахнулся Роджерс.

Но пророк из него не вышел. Новость об ожесточенной битве между адвокатами разводившихся супругов стала манной небесной для прессы, и «желтые» газеты безобразно раздули сенсацию, поместив снимки любовного гнездышка Роджерса и изложив подробности тайных полуночных свиданий. Скандал длился долго и когда наконец исчерпал себя, влиятельные друзья, поддерживавшие Стентона в его стремлении к посту президента, исчезли без лишнего шума. И нашли для этой миссии нового рыцаря в белых одеждах: Пола Эллисона.

Эллисон был надежным выбором, хотя не имел ни харизмы, ни выигрышной внешности Роджерса. Зато он был умен, симпатичен и безупречен. Правда, не вышел ростом, но обладал правильными чертами лица и искренними голубыми глазами. Последние десять лет он пребывал в счастливом браке с Алисой, дочерью стального магната. Они считались нежной и любящей парой.

Как и Стентон, Пол учился в Йеле и окончил юридический факультет Гарварда. Они росли вместе. Их семьям принадлежали соседние летние дома в Саутгемптоне. Мальчики плавали, играли в бейсбол, а позже ходили на свидания. В Гарварде они учились в одной группе. Эллисон был хорошим студентом. Но лучшим оказался Роджерс. Его отец являлся старшим партнером в престижной адвокатской фирме на Уолл-стрит, и летом Стентон там работал. Ему удалось договориться и о работе для Пола. После окончания юридического факультета политическая звезда Стентона Роджерса стремительно взмыла ввысь, и будь он кометой, Пол Эллисон оказался бы ее хвостом.

Развод изменил все. Теперь Стентон Роджерс стал придатком к Полу Эллисону. Дорога на вершину горы заняла почти пятнадцать лет. Эллисон проиграл выборы в сенат, выиграл следующие и за несколько лет стал известным, красноречивым и опытным законодателем. Он боролся против чрезмерных расходов правительства и вашингтонской бюрократии, был популистом и верил в международную разрядку. Когда его попросили выдвинуть кандидатуру нынешнего президента, идущего на перевыборы, он произнес блестящую, страстную речь, целиком завладев вниманием счастливых слушателей.

Еще через четыре года Пол Эллисон был избран президентом Соединенных Штатов. И первым делом назначил Стентона Роджерса своим советником по внешней политике.

Теория Маршалла Маклюэна, что телевидение превратит мир в одну большую деревню, стала реальностью: церемонию инаугурации сорок второго президента Соединенных Штатов показали по спутниковому телевидению в ста девяноста странах.

Бен Кон, бывалый репортер «Вашингтон пост», сидел в «Черном петухе», вашингтонской забегаловке для прессы, в компании четверых коллег и наблюдал за церемонией инаугурации по большому телевизору, укрепленному над баром.

– Сукин сын стоил мне пятьдесят баксов, – пожаловался один из репортеров.

– Я предупреждал тебя: не ставь против Эллисона, – упрекнул Бен Кон. – Он волшебник, детка, и тебе лучше в это поверить.

Камера повернулась в сторону огромной толпы, собравшейся на Пенсильвания-авеню. Люди кутались в теплые пальто и куртки, спасаясь от ледяного январского ветра, чтобы услышать речь президента через динамики, расставленные вокруг. Джейсон Мерлин, председатель Верховного суда Соединенных Штатов, произнес последние слова присяги, и новый президент, пожав ему руку, шагнул к микрофону.

– Эти идиоты готовы отморозить задницы на таком ветру, – заметил Бен Кон. – Знаете, почему они не сидят дома, как все нормальные люди, глядя на все по телевизору?

– Почему?

– Потому что этот человек делает историю, друзья мои. Когда-нибудь они будут рассказывать детям и внукам, что присутствовали на инаугурации Пола Эллисона. И хвастаться: «Я стоял так близко, что мог бы его коснуться».

– Ты циник, Кон.

– И горжусь этим. Все политики в мире сделаны из одного теста. И хотят одного: выжать из своего поста как можно больше. Поймите, парни, наш новый президент – либерал и идеалист. Умному человеку этого достаточно, чтобы страдать бессонницей или кошмарами. Я определяю либерала так: человек, задница которого намертво застряла в облаках из ваты.

Но говоря по правде, Бен Кон был не столь циничен, как представлялся. Он давно освещал карьеру Пола Эллисона и хотя вначале не слишком обольщался, по мере того как тот поднимался по политический лестнице, постепенно менял свое мнение. Этот политик не был марионеткой. Но оказался дубом в ивовой роще.

За окном полил ледяной дождь. Бен Кон, понадеявшись, что такая погода не станет предзнаменованием на последующие четыре года, снова повернулся к телевизору.

– Президентство Соединенных Штатов – это факел, который зажигается американским народом и передается из рук в руки каждые четыре года. Этот факел, доверенный мне, – самое могучее на свете оружие. Достаточно могучее, чтобы сжечь нашу цивилизацию или стать маяком, который осветит путь в будущее и нам, и всему миру. Выбор остается за нами. Сегодня я говорю не только с нашими союзниками, но и со странами советского блока. Теперь, когда мы стоим на пороге двадцать первого века, я заявляю им: у нас больше нет причин для конфронтации. Мы должны сделать реальностью понятие «единый мир». Последствиями любого другого курса может стать только холокост, от которого не оправится ни один народ. Я прекрасно сознаю, какая бездонная пропасть лежит между нами и странами за «железным занавесом», но первейшей обязанностью этой администрации станет строительство нерушимых мостов через пропасти.

В его словах звучала глубочайшая, неподдельная искренность.

«Он действительно так считает, – подумал Бен. – Надеюсь, никому не придет в голову прикончить этого парня».

В Джанкшн-Сити, штат Канзас, выдался не слишком приятный день, унылый, сырой, и снег валил так, что видимость на дороге была почти нулевой. Мэри Эшли осторожно вела свой «универсал» по середине шоссе, уже очищенному снегоуборочными машинами. Из-за метели она наверняка опоздает на лекцию.

Но приходилось ехать медленно, чтобы автомобиль не занесло в сторону.

Из приемника донесся голос президента:

«…многие еще настаивают на том, чтобы Америка строила крепостные рвы, вместо того чтобы наводить мосты. Я отвечаю на это: мы больше не можем обрекать себя и своих детей на будущее, которому из-за глобальной конфронтации грозит ядерная война».

Мэри была рада, что голосовала за него. Пол Эллисон будет великим президентом.

Снегопад превратился в слепящий белый водоворот, и она крепче вцепилась в руль.

Тем временем в Сен-Круа солнце сияло в безоблачном лазурном небе, но Гарри Ланц не собирался выходить: ему хватало развлечений дома. Он валялся в постели, голый, зажатый между сестричками Долли. Впрочем, по его мнению, высокая натуральная брюнетка Анетт и высокая натуральная блондинка Салли сестрами как раз и не являлись. Но Ланцу было в высшей степени плевать, кровные они родственницы или нет. Важно, что они настоящие знатоки своего дела и заставляют Ланца стонать от наслаждения.

В глубине номера мотеля на телеэкране мелькало лицо президента.

«…потому что я верю: нет проблемы, которую нельзя было бы решить искренней доброй волей с обеих сторон. Бетонная стена вокруг Восточного Берлина и “железный занавес”, окружающий Советский Союз и его сателлитов, должны быть разрушены».

Салли приостановилась, чтобы спросить:

– Милый, может, выключить эту чертову штуку?

– Оставь. Я хочу послушать, что он скажет.

Анетт подняла голову:

– Ты голосовал за него?

– Эй, вы, двое! За работу!!! – заорал Гарри.

«Как вам известно, три года назад, после смерти президента Румынии Николае Чаушеску, страна разорвала дипломатические отношения с Соединенными Штатами. Хочу сообщить, что мы обратились к правительству Румынии и ее президенту Александру Ионеску, и он согласился восстановить дипломатические отношения с нашей страной».

Толпа на Пенсильвания-авеню разразилась приветственными криками.

Гарри так внезапно сел, что зубы Анетт вонзились в его пенис.

– Иисусе Христе! – взвыл Ланц. – Я уже перенес обрезание! Какого хрена ты вытворяешь?

– Но зачем же ты вскочил, милый?

Ланц словно не слышал ее. Его глаза были прикованы к телевизору.

«Одним из первых официальных актов правительства станет назначение посла в Румынию, – продолжал президент. – И это только начало…»

В Бухаресте уже спускались сумерки. Зима отступила, и у магазинов выстроились огромные очереди.

Румынский президент Александру Ионеску сидел в своем кабинете в Пелеше, старом дворце на Кале Викторя, и в окружении полудюжины советников слушал передачу по коротковолновому приемнику.

«…Я не собираюсь останавливаться на этом. Албания разорвала дипломатические отношения с Соединенными Штатами еще в сорок шестом году. Я намереваюсь восстановить эти связи, а кроме того, укрепить наши дипломатические отношения с Болгарией, Чехословакией и Восточной Германией».

Голос президента заглушили радостные крики и аплодисменты.

«Назначение нашего посла в Румынию – это начало всемирного движения народной дипломатии». Не стоит забывать, что человечество имеет общие корни, общие проблемы и общую судьбу. Давайте помнить, что у нас больше общего, чем проблем, которые нас разделяют, к тому же мы сами создаем их».

На усиленно охраняемой вилле в Нейи, одном из предместий Парижа, лидер румынского революционного движения Марин Гроза тоже смотрел церемонию по второму каналу телевидения.

«…Я обещаю сделать все от меня зависящее и потребую того же от остальных».

Аплодисменты длились целых пять минут.

– Думаю, Лев, наше время пришло, – задумчиво протянул Марин Гроза. – Он действительно собирается сделать все возможное.

– Но разве это не поможет Ионеску? – спросил Лев Пастернак, начальник охраны Марина.

Тот покачал головой:

– Ионеску – тиран, так что в итоге ему ничто не поможет. Но я должен тщательно спланировать удар. Я потерпел неудачу, пытаясь свергнуть Чаушеску. Больше такого не повторится.

Пит Коннорс был пьян, но не до такой степени, как бы ему хотелось. Он заканчивал пятую порцию виски, когда Нэнси, секретарь, с которой он жил, спросила:

– Не считаешь, что с тебя достаточно, Пит?

Он улыбнулся и ударил ее по лицу.

– Наш президент говорит! Не мешало бы выказать ему уважение.

Пит повернулся и уставился в телевизор.

– Ты, коммунистический сукин сын! – заорал он. – Это моя страна, и ЦРУ ее не отдаст! Мы остановим тебя, Чарли, остановим, можешь даже не сомневаться!