Глава 20

Жуткая боль пронзила пальцы под ногтями. Графиня Фогель закричала и очнулась. Она в отчаянии озиралась по сторонам. Каменные стены, дымящие факелы, страшноватые устройства в коричневых запекшихся пятнах и... мужчины в черных колпаках, раздетые по пояс.

Кроме них — высокий худощавый человек с горящими глазами, тоже в черном — черная мантия, круглая черная шляпа, даже камень в перстне — и тот черный. Черный человек наклонился к ней и требовательно проговорил:

— Отвечай, что ты знаешь?

— Я ничего не знаю! — вскричала она. — Как я сюда попала? Злодеи, вы похитили меня!

Черный человек кивнул кому-то, кто стоял за ее головой, — она поняла, что лежит на спине и что ее поднятые руки связаны. И вновь эта страшная боль под ногтями. Она закричала. Черный человек кивнул — боль стихла. Она лежала, задыхаясь от боли и страха.

Человек заметил это и довольно кивнул.

— Скажи мне обо всем, что помнишь, сестра Ледора.

— Сестра? Какая сестра? Чья сестра? Я графиня Фо...

Человек в черном скривился и снова кивнул. Не договорив, женщина дико закричала. На этот раз боль длилась больше, и когда черный мучитель кивком велел мастеру пыток отпустить несчастную, когда стихли ее крики, он посоветовал:

— Погляди по сторонам, и ты убедишься, что бывает боль и посильнее. — Он указал на одно из орудий пытки и пояснил:

— Это дыба. Если мы подвесим тебя на ней, ты будешь висеть до тех пор, пока твои кости не станут отрываться одна от другой. А вот это — железный сапог. В нем твоя нога будет томиться много дней, пока ты не начнешь выть от нестерпимой боли. А вот это — железная дева, а это тиски, а это...

Он рассказал ей обо всех страшных орудиях, и от одного их вида она содрогнулась, но все же продолжала протестовать:

— Я — графиня Фогель, я ничего не умею — только танцевать и кокетничать!

— А я — инквизитор Ренунцио, — представился человек в черном и снова кивнул мастеру пыток, и снова нестерпимая боль пронзила ее пальцы. Перекричав несчастную женщину, инквизитор произнес:

— Отвечай, что ты помнишь, сестра!

Сестра...

Ледора обернулась и увидела перед собой суровое лицо бейлифа, которого она прежде никогда не видела. Губы его зашевелились, и она услышала: «Сестра Ледора, я арестую тебя за подстрекательство к измене Защитнику и государству!»

— Я помню сердитого человека, который арестовал меня! — вскричала она.

— Раньше! — проговорил тот самый сердитый человек.

— Раньше... Раньше...

— Ты была сестрой милосердия! — прогремел голос инквизитора.

Да, Ледора была сестрой милосердия, она разговаривала с ранеными солдатами о правах человека и том, что люди должны принадлежать только сами себе, но откуда об этом знать графине Фогель? Наверное, это был сон.

Даже если это был страшный сон.

— Подстрекала ли ты людей к измене? — рявкнул Ренунцио.

— Ледора делала это! — крикнула графиня. — Это Ледора виновата!

— Ты и есть Ледора! Ты изменница! И ты должна понести наказание и муки!

— Я не Ледора! Я графиня...

Ренунцио хлестнул ее по губам тыльной стороной ладони.

— Ты — сестра милосердия Ледора, и ложь тебе не поможет! — Он развернулся и приказал одному из мастеров пытки:

— Снять с нее туфли!

Она почувствовала, как с нее грубо стащили туфли, и в страхе закричала. Ренунцио щелкнул пальцами, по ее ступням ударил тонкий прут. Ледора взвизгнула от боли. Она и не знала, что бывает такая боль!

— Что ты говорила солдатам?

Ледора нежно гладила лоб солдата и говорила ему: «Все люди имеют право жить, не боясь, что по приказу Защитника они могут бесследно исчезнуть среди ночи! Все люди имеют право быть свободными: решать, какая работа им по душе, на ком жениться, защищаться, если нападут на них, на их жен и детей! Все люди имеют право на выбор и могут хотя бы попытаться стать счастливыми!»

— Права! — крикнула графиня. — Я говорила им о том, что все люди рождаются, наделенные правами, и что никакое правительство не может отнять у них этих прав!

Один из палачей вздрогнул, глянул на свою жертву, взгляд его глаз под маской стал задумчивым.

— Подстрекательство! — завизжал Ренунцио. — Измена! Кто научил тебя этим мерзостям?

Он вновь щелкнул пальцами.

Прут снова стегнул по босым ступням Ледоры, иголки еще глубже вонзились под ее пальцы, и несчастная графиня Фогель, измученная и напуганная, прокричала первое, что пришло ей в голову...

Она сидела в комнате вместе с множеством других мужчин и женщин — благородными господами и дамами (а кем же еще они могли быть?), а перед ними стоял молодой человек в крестьянской одежде и говорил: «Один за другим мужчины будут уходить отсюда и занимать места магистратов и шерифов. А женщины будут стараться выйти замуж за магистратов и шерифов и исподволь прививать им идеи Нового Порядка. Те же, кому это не удастся, станут сестрами милосердия для солдат шерифов и будут осторожно рассказывать им о правах человека и самоуправлении».

— А чем будешь заниматься ты, Майлз? — спросила одна из женщин.

— Я притворюсь инспектором, — ответил молодой человек. — Буду ходить от магистрата к магистрату, рассказывать вам о наших успехах, помогать там, где в этом будет нужда, или звать подмогу из города.

— Кто подучил тебя? — прогрохотал голос Ренунцио. И снова дикая боль в ступнях и пальцах рук. Графиня прокричала:

— Майлз! Майлз подучил нас!

— Нас? — ухватился за ее последнее слово инквизитор. — Кого еще, кроме тебя? Кого еще?

— Всех господ, всех дам! Графа Лорифа, принца Парслана, великую княгиню Коленкову и...

— Она повредилась умом, бредит... — пробормотал один из палачей.

— Молчать, тупица! — прошипел Ренунцио. — Мне судить, когда она бредит, а когда — нет! Женщина, отвечай! Где этот Майлз, про которого ты говорила?

— Везде! Где угодно! — крикнула она в ответ. — Он — инспектор! Он волен быть, где пожелает!

— Инспектор?! — Ренунцио выпучил глаза, глаза его нехорошо заблестели. — Настоящий инспектор или самозванец?

— Самозванец! Мы все должны были стать самозванцами, каждый господин, каждая дама! Но это был сон, только сон!

Палач замахнулся прутом, готовясь снова ударить Ледору, но Ренунцио поднял руку и предотвратил удар.

— Еще один удар — и от нее не будет никакого толку. Оттащите ее обратно в темницу. Передохнет пару дней, отлежится, и, быть может, мы выжмем из нее еще что-нибудь.

По рядам мятежников прокатилась весть о том, что Ледору схватили. На следующую ночь куда-то непостижимым образом исчезли сразу все сестры милосердия, но солдаты в войсках Защитника говорили исключительно о воинском долге и родном доме. Майлз нарядился нищим и отправился лесом к Фиништауну. Ночью он сидел у костерка и смотрел на пламя, стараясь не думать о страхе, который как бы подбирался к нему со всех сторон из лесной тьмы, не вздрагивать при каждом треске и шорохе, не пугаться уханья совы, возни барсука в подлеске...

Удар! Майлз резко обернулся, машинально выставил руку, чтобы закрыться, и увидел двоих лесничих. Видел он их всего долю секунды, а потом страшная боль взрывом пронзила голову, и он погрузился в теплый, спасительный мрак.

Майлз очнулся с дикой головной болью. Опытный подпольщик, он лежал, не шевелясь, глаза приоткрыл самую малость — смотрел сквозь ресницы. Камень, только серый камень кругом, тусклый свет откуда-то сверху... Толстенная дверь с медными петлями, крошечный глазок на уровне роста человека...

В тюрьме Майлзу до сих пор сидеть не доводилось, но он понял, что он — в тюрьме.

Он продолжал осматривать темницу и вскоре пожалел об этом, поскольку взгляд его упал на долговязого мужчину в черном со злыми глазами, который сидел рядом с ним на низком табурете.

— Ну, ладно, ладно, я вижу, ты очнулся, — проговорил мужчина довольно-таки дружелюбно. — Открывай глаза и приступим.

Майлз лежал, не шевелясь, надеясь, что мужчина блефует.

— Я все слышу: ты дышишь по-другому, — не отставал мужчина в черном. — А я вдоволь насиделся возле изменников, так что разницу как-нибудь замечу, не сомневайся. Давай-давай, ты попусту тратишь время — мое и свое, а... — голос его звучал по-прежнему мягко, даже, пожалуй, обыденно, — ...а времени у тебя осталось, быть может, не так-то и много. Так что давай по-хорошему, открой глаза, а?

Майлз неохотно открыл глаза и порадовался, не заметив поблизости никаких орудий пытки и мерзких злодеев в черных масках.

— Голова болит ужасно, — пробормотал он.

— Болит? Ну, что ж, сочти это уроком, ибо другие части твоего тела заболят куда хуже, если ты откажешься честно отвечать на мои вопросы. — Все так же дружелюбно звучал его голос, но от страха у Майлза по коже побежали мурашки. — Меня зовут Ренунцио, — представился мужчина в черном. — И я должен либо объявить тебя изменником, либо даровать тебе жизнь. Увы, выбирать тебе. Меня же гораздо больше устроят правдивые ответы, чем твой изуродованный труп.

Майлз понимал, что отрицать очевидное бесполезно, бесполезно утверждать, что он и не думал ни о какой измене.

— Воды... — прохрипел он.

— Согласен, получишь несколько капель, поскольку если ты не сможешь говорить — какой мне от тебя прок? — сказал Ренунцио, наклонился, поднял с пола оловянную кружку, просунул руку под плечи Майлза и приподнял его с силой, удивительной для субтильного телосложения. Боль волнами прокатилась по голове Майлза, его замутило, перед глазами поплыло. Он бы не поверил, что пьет воду, если бы краешек кружки не впился в его губы. Если бы кружка не наклонилась. Вода полилась в глотку, Майлз закашлялся, чуть не захлебнулся и оттолкнул кружку. Прокашлявшись хрипя, он понял, что Ренунцио был честен с ним: в глотку попало всего несколько капель, а остальная вода выплеснулась на рубаху.

— Это — моя работа, — оповестил его Ренунцио. — Я — опытный шпион, и начал догадываться о существовании заговора, когда стал получать известия о разговорчиках в войсках Защитника. Я нарядился в военную форму и походил среди солдат, послушал эти разговорчики своими ушами и что же я обнаружил? А обнаружил я вот что... оказалось, что солдаты, которые в жизни не сказали дурного слова о Защитнике, прихворнув, попадали в лазарет, а выходя оттуда, взахлеб произносили подстрекательские речи. Изумляться мне, пожалуй что, не следовало. Я всегда полагал, что изменнические настроения — это как болезнь, как зараза, которую подхватить может каждый. Тем не менее я был изумлен и потому притворился хворым, а когда я валялся в лазарете, со мной заговорила сестра милосердия по имени Ледора — заговорила о странном понятии под названием «права человека». Тебе что-нибудь об этом известно?

Майлз был готов ответить отрицательно, но вспомнил о предостережениях инквизитора и ответил уклончиво:

— Я слыхал, как про это говорили.

— Слыхал, конечно, и сам об этом говорил, и притом громко и долго, не сомневаюсь, но об этом мы поговорим попозже. А сейчас тебе стоит знать единственное: мы арестовали эту женщину и устроили ей допрос. Она, конечно же, все отрицала, хотя я пытался убедить ее в том, что я все слышал собственными ушами из ее уст. Мы воткнули ей под ногти иголки, и тогда произошло нечто удивительное...

В голосе инквизитора появилось оживление, и Майлз поразился тому, с какой готовностью и легкостью тот рассказывает о пытках. Однако он видел: Ренунцио ждет его реакции, и решил, что имеет возможность хотя бы чуточку подшутить над своим мучителем.

— Что именно? — прохрипел Майлз.

— Она сбрендила. Какое-то время мне казалось, что она нас дурачит, но иголочки и прут, которым ее хлестали по босым ступням, — это дело нешуточное, а она все не желала сознаться в том, что она — Ледора. Она упорно твердила, что она — какая-то там графиня, хотя дураку было понятно: она — самая простая крестьянка, хотя... должен признаться, манеры у нее сейчас вполне изысканные.

Сейчас! Значит — жива! Сердце Майлза забилось веселее, но он постарался сохранить на лице выражение тревоги и страха. Собственно, тревожиться и бояться было чего.

— Я мог бы подумать, что она лжет, — продолжал Ренунцио, — мог бы, если бы она не отвечала на каждый из вопросов, которые я ей задавал, хотя уже не было ни иголочек, ни прута. Вопросы я, правда, задавал с предельной осмотрительностью. Спрашивать ее о том, чем она занималась, было бесполезно. Разгадке помогли вопросы о том, что она помнила.

Показной страх Майлза сменился выражением полнейшей обреченности.

Ренунцио наклонился к нему и прошипел:

— Пять лет! Она сказала, что эта гниль разрастается уже целых пять лет! Удивительно, как это еще не все войско про» гнило насквозь, — а кто знает, может быть, и прогнило... Понять, насколько глубоко пустила корни эта зараза, было невозможно, поскольку Ледора не успела оправиться к следующему допросу и впала в некое подобие мозговой горячки. Я бы снова мог подумать, что она притворяется, но та же самая хворь напала на всех узников, заточенных в этом крыле тюрьмы, — явно тут какая-то эпидемия. Остался один-единственный повар-храбрец, который согласен носить еду этим полоумным.

Майлз испытал невыразимое облегчение, но он изо всех сил постарался не выказать его. Этот «повар-храбрец» наверняка был приверженцем Нового Порядка и, по всей вероятности, сдабривал тюремную баланду какой-то травкой, из-за которой узники впадали в бредовое состояние, на время теряли рассудок.

Ну, то есть Майлзу хотелось верить, что их помешательство было временным.

Ренунцио склонился еще ближе и проговорил:

— Что ж... если я не могу допрашивать ее — я допрошу тебя.

Видимо, Ледора все-таки рассказала Ренунцио что-то еще. Допрашивая Майлза, он время от времени как бы проговаривался, ронял словечко-другое, и из-за этих словечек Майлз обливался холодным потом. Инквизитор был хитер и изворотлив, и Майлз никак не мог понять, сколько же на самом деле ему известно правды. В одном сомневаться не приходилось: сестра милосердия не назвала Ренунцио настоящих имен чиновников-самозванцев: ведь пока самого Майлза не арестовали, до него не дошло вестей ни об одном аресте, а когда он шел по тюремному коридору рядом с инквизитором, из темниц, где стонали узники, до него не донеслось ни одного знакомого голоса.

Но зачем Ренунцио вывел его из темницы? Позади них шагали двое стражников, Майлз шел рядом с Ренунцио. Сил сопротивляться у него было немного, и с каждым шагом страх сковывал его все сильнее.

— Она рассказала нам и о тебе, само собой, — в десятый раз повторил Ренунцио. — Рассказала, что возглавляет мятежников некто Майлз, выставляющий себя инспектором. Искать нам пришлось довольно долго, как ты, конечно, понимаешь, ибо инспекторы наряжаются кем угодно. Мы схватили сотню бродяг, и представь себе, трое из них оказались самыми что ни на есть настоящими инспекторами, но в конце концов мы разыскали тебя. — Инквизитор ехидно улыбнулся. — Или ты собираешься морочить мне голову и утверждать, что ты не являешься вожаком этой вонючей своры изменников?

Майлз ответил, осторожно подбирая слова:

— Пожалуй, мне не стоит говорить тебе ни слова, Ренунцио, потому что ты не поверишь ничему, кроме того, что тебе хотелось бы услышать.

— О, ты мне все расскажешь, — утробно проурчал инквизитор-стервятник. — А насчет того, что я не поверю, — тут ты жестоко ошибаешься. Сейчас сам убедишься!

Он цепко схватил Майлза за руку костлявыми пальцами и втащил в дверь в самом конце коридора. Стражники вошли следом за ними.

Они попали в страшный сон.

Темница была мрачная и сырая. Мерзко пахло, полыхали оранжевым пламенем несколько очагов, где раскалялись щипцы, железные прутья и прочие инструменты пытки, о назначении которых Майлзу гадать вовсе не хотелось. На столе, в конце которого было прикреплено колесо, лежал человек. Руки его были крепко связаны за головой, он стонал от муки. На нем не было ничего, кроме куска ткани на бедрах.

Ренунцио подошел к мученику и, улыбнувшись, произнес:

— Немножко больно выходит, когда вот так пролежишь всю ночь, правда? Но я обещаю тебе: боль станет еще сильнее, дружок, если ты не скажешь нам того, о чем мы хотим узнать.

Глаза несчастного скосились в сторону очага. Он простонал:

— Скажу все, что вы хотите!

— Ага, стало быть, ты стал покладистее! И все-таки давай удостоверимся в том, что ты будешь говорить правду. Палач, приготовь пыточные тиски!

— Я во всем сознаюсь! Сознаюсь! — вскричал несчастный.

— Сознаешься в том, что ты устроил засаду на Защитника и пытался ударить его мечом?

— Да, да! Я не так глуп, чтобы отрицать это!

— Еще бы ты отрицал, когда это видела целая дюжина стражников, которые потом забили тебя до бесчувствия и приволокли сюда! Но я уж точно не так глуп, чтобы поверить, что ты сам, один-одинешенек прокрался в те кусты, что ты сам выковал себе меч. Кто тебе помогал?

— Никто! — вскричал убийца-неудачник. Ренунцио щелкнул пальцами. Палач повернул рукоятку тисков, мученик взвыл от боли. Ренунцио махнул рукой. Палач отвернул рукоятку, ослабил давление.

— Кто твои сообщники? Назови их имена, — потребовал инквизитор.

— Я... я не помню, — выдохнул бедняга.

— Сейчас вспомнишь, — мстительно проговорил Ренунцио и злорадно усмехнулся. — Давайте-ка сюда каленое железо, освежим его воспоминания.

Несчастный завопил еще до того, как раскаленное железо прикоснулось к нему, но еще сильнее и ужаснее стал его крик, когда оно коснулось его кожи. Палач отвел железный прут в сторону, а Ренунцио спросил:

— Быть может, Окин Гермейн?

Майлз вытаращил глаза. Окин Гермейн? Это же министр Защитника!

— Кто? — вырвалось у мученика.

Ренунцио снова дал знак палачу. Откричавшись, несчастный мятежник выпалил:

— Да! Да, это был Окин Гермейн!

— Наглая ложь! — скривился Ренунцио. — Окин Гермейн — самый верный и преданный из министров Защитника! Он бы никогда не дерзнул выступить против своего господина! А теперь говори правду!

Он вновь махнул рукой палачу, тот шагнул к своей жертве.

Пытка и допрос продолжались. Ренунцио играл с беспомощным мятежником в жестокую «угадайку» — то есть это несчастному, распятому на пыточном ложе, приходилось угадывать, соглашаться со своим мучителем или нет. Майлзу становилось все страшнее и мучительнее смотреть на происходящее. В конце концов он начал догадываться о том, что злобный инквизитор нарочно продлевает пытку, чтобы показать ему, насколько она может быть ужасна. Чувство вины переполняло Майлза, но он ничего не мог поделать, чтобы помочь бедняге, облегчить его страдания.

Но может быть, все же мог?

— Хватит! Хватит! — воскликнул Майлз. — Дайте ему умереть! Я скажу вам все, что знаю!

— Не сомневаюсь, скажешь, — осклабился Ренунцио, — но пока — не твоя очередь. — И он вновь дал знак палачу.

Страшнее пыток, сильнее воплей мученика пугало Майлза другое: та радость, которую зрелище страданий жертвы приносила Ренунцио. Но ему ничего не оставалось, кроме как наблюдать за пытками, и он мучился и изнемогал вместе с несчастным. Его вопли выворачивали Майлза наизнанку.

Наконец Ренунцио, видимо, испытал окончательное удовлетворение. Измученный мятежник прохрипел очередной ответ, и инквизитор кивнул.

— Так я и думал, — пробормотал он. — Так я и думал. — Обернувшись к главному палачу, он распорядился:

— Поднимите его с дыбы и подготовьте к казни. — Он поднялся с табурета, вздохнул, потянулся, подошел к Майлзу, цепко ухватил его за плечо и вытолкнул из камеры пыток. Майлз едва держался на ногах. — Пустая трата времени и сил, — признался инквизитор. — Все это его «признание» — скорее всего выдумки, гроша ломаного не стоит его «признание» — так, трепал языком, чтобы избавиться от боли, говорил то, что, как он знал, мне хотелось услышать.

«Знал», потому что Ренунцио заставлял его говорить то, что ему хотелось услышать, — вот что понял Майлз. Инквизитор перечислял имена высокопоставленных чиновников — верховного бейлифа гвардии Защитника, армейского генерала, троих министров, еще кого-то — этого имени Майлз прежде не слышал, но не сомневался, что речь идет о человеке, занимавшем высокий пост. Правда то была или нет, но теперь Ренунцио получил показания, которые мог использовать против них. Наверняка он не станет торопиться с их обнародованием, заявит, что требуются еще более веские доказательства их вины, которые он надеется получить от других узников, но на самом деле будет выжидать, пока ему не представится возможность использовать этим самые «показания» как орудие в непрестанных интригах в высших эшелонах власти, дабы затем самому выхлопотать себе тепленькое местечко. Майлз понял, что Ренунцио метит в министры, но не желает утруждать себя годами рачительного служения и чередой испытаний.

Инквизитор пытливо всмотрелся в глаза Майлза. Глава повстанцев старался сохранять бесстрастное выражение лица, но все же Ренунцио, похоже, что-то заметил, поскольку его глазки весело сверкнули.

— Накопленный опыт доказывает, что подобные злодеи, как правило, затевают покушения в одиночку, — признался он. — Приводят их к такому поступку тоска, горечь, обида или еще какая-то иная причина. Я бы предпочел, чтобы ты во всем сознался добровольно, тогда у меня будет больше оснований поверить тебе.

Однако блеск его глаз, взгляд которых был устремлен к Майлзу, выдавал совсем другие чувства.

— Но зачем же тогда вы так долго терзали его? — внутренне содрогаясь, спросил Майлз.

— Как — «зачем»? Затем, чтобы дать страже время собрать горожан на казнь, естественно! А также для того, чтобы тело его было так изуродовано, чтобы наши добропорядочные граждане ужаснулись, и впредь никто из них не осмелился бы покуситься на жизнь нашего возлюбленного Защитника и вообще не помыслил о нем дурного. Пойдем, ты тоже должен это увидеть!

И Майлз пошел, потому что деваться ему было некуда: стражники тащились за ним и Ренунцио по пятам. Железная дверь, часовые, три пролета лестницы с осклизлыми каменными ступенями, еще дверь толщиной в шесть дюймов, обитая медью, за ней — еще один часовой, темный коридор, новая дверь с маленьким зарешеченным окошком, за ней — двое часовых, а потом — просторный внутренний двор, а дальше — городские кварталы. Три дороги сходились к широкой площади. Площадь была запружена народом. Здесь толпились купцы в мешковатых холщовых рубахах — наверное, их согнали сюда прямо со складов, где хранились их товары, торговцы в заляпанных фартуках, домохозяйки — в фартучках поаккуратнее. Некоторые держали в руках кто поварешку, кто ухват. Самые простые, самые обычные люди... Майлз видел только первые шеренги солдат, выстроившихся позади толпы вдоль ближнего края площади, но он знал, что солдаты повсюду, что это они согнали народ на площадь из домов и лавок.

Горожане либо затравленно молчали, либо приглушенно переговаривались. Ренунцио дал знак стражнику, стоявшему на высоком балконе с железным поручнем, а тот дал знак толпе. То тут, то там начали раздаваться выкрики:

— Изменник! Изменник!

Остальные горожане, понимая, в чем спасение для них самих от ареста, стали подхватывать эти выкрики, и вскоре кричала уже вся площадь. Крик нарастал, начал жить как бы сам по себе, и даже те люди, которым было ненавистно устроенное сборище (а таких было большинство), сами не заметили, как начали вопить вместе с остальными — со злостью и даже — о ужас! — с радостью:

— Изменник! Изменник! На виселицу изменника!

Ренунцио ухватил Майлза за шею и заставил поднять голову.

— Смотри! — прошипел инквизитор, и Майлз не мог не повиноваться. Взгляд его так и так был прикован к вершине крепостной стены.

Там из стены торчал железный брус, а с его конца к парапету свисала веревка с петлей. Стражники подтолкнули к краю стены еле державшегося на ногах человека, набросили петлю ему на шею. Один стражник ударил его в живот, несчастный согнулся пополам от боли и хотел этого или нет, но увидел разверзшуюся под ним пропасть глубиной в пятьдесят футов. Это был убийца-неудачник. Он страшно закричал от страха, но крик его стал поистине душераздирающим, когда тяжелый сапог другого стражника толкнул его с такой силой, что он перелетел через парапет и повис на веревке, затянувшейся на его шее. Крик его сразу затих.

В последнее мгновение Майлз дернулся, стараясь отвести взгляд, но Ренунцио держал его крепко.

— Вот она — твоя судьба, — прошипел он с присвистом, — если только ты не скажешь мне того, что я желаю узнать.

Майлз смотрел на болтавшееся на веревке тело несчастного мятежника, на его кровоточащие раны и ожоги — следы пытки каленым железом.

— Да, — прошептал он, ненавидя себя лютой ненавистью. — Да, я скажу вам. Я скажу вам все.

— Вот и славно, вот и умница, — оскалился Ренунцио и ласково потрепал Майлза по спине, после чего развернул его обратно, к тюрьме. Главарь повстанцев испытывал жуткое, ни с чем не сравнимое чувство вины: он подозревал, что Ренунцио не стал бы так долго и изощренно мучить несчастного, не старайся он заставить Майлза сдаться.

Но это ему, конечно же, не удалось. Майлз столь же старательно разыгрывал собственное представление, сколь Ренунцио — свое. Он вовсе не ожидал, что инквизитор будет долго догадываться о том, что исповедь Майлза — всего-навсего вымысел, нечто наподобие баллады, какую бы смог спеть менестрель, но чем дольше бы Майлзу удалось протянуть время, тем меньше его соратников было бы схвачено властями.

Он понимал, что революция проиграна, что ей конец. Они проиграли, не успев нанести ни одного удара Защитнику. Его последний приказ гласил: всем бежать в леса и горы. И чем больше он будет играть с Ренунцио в его игру, тем больше мятежников спасется.

Майлз вскрикнул — его груди коснулся раскаленный докрасна железный прут. Эта боль оказалась куда страшнее той, от которой он страдал целые сутки — целые сутки он был растянут на дыбе по приказу Ренунцио.

Страшное жжение немного утихло. Майлз увидел, как палач отводит в сторону раскаленный прут. О ужас! Он и не ведал, что бывает такая боль!

— Не верю ни единому слову, — хмыкнул Ренунцио и, сверкая глазами, уставился на Майлза. — Город в лесу, набитый умалишенными? Чушь! Бред собачий! Неужели ты думаешь, что я дурак набитый, чтобы поверить в такие россказни?

— Но это правда! — вскричал Майлз. — Рыцари исцелили их от безумия, научили, как стать магистратами и шерифами, и послали, чтобы они подменили настоящих магистратов и шерифов!

Губы Ренунцио в отвращении скривились. Он махнул рукой палачу, и дикая боль пронзила ступни Майлза. Он не видел и не понимал, каким орудием пытки воспользовался палач, но от боли чуть было не лишился чувств. Инквизитор заметил это и дал палачу знак. Тот плеснул в лицо Майлза ледяной водой. Это было настолько неожиданно, что вместо того чтобы прийти в себя, Майлз чуть было снова не потерял сознание, но заставил себя держаться, о чем жестоко пожалел.

— Чем дальше, тем хуже, — сердито прошипел Ренунцио. — Сначала — город, населенный полоумными идиотами, а теперь еще — двое рыцарей, которые ухитрились волшебством избавить этих придурков от безумия. Мало того — ты еще болтаешь про какой-то дух, который обитает в стене и за считанные месяцы обучает идиотов тому, на что настоящие чиновники тратят лет по двадцать! Повразумительнее ничего не можешь придумать, дорогой мой Майлз?

Вот это «дорогой мой» было противнее и страшнее всего: муки Майлза превращали его в истинное сокровище в глазах Ренунцио, испытывавшего истинное наслаждение от зрелища его страданий. Между ними как бы устанавливалась некая связь.

— Я... Я... попробую, — прохрипел Майлз. За страхом боли он прятал волнение. Он так и рассчитывал: для начала говорить правду в уверенности, что Ренунцио ему ни капельки не поверит. Честно говоря, не переживи Майлз всего этого сам, он бы тоже решил, что ему морочат голову детскими сказками.

Он взвизгнул от боли в руке — боль была резкой, но краткой, но тут же стиснул зубы. Эта боль оказалась пустячной по сравнению с тем, что он уже перетерпел.

— Это так, мелочь, чтобы привлечь твое внимание, — пояснил Ренунцио. — Ну, так давай вернемся к этим двоим рыцарям. Как их звали?

— Сэр Дирк Дюлейн, — выпалил Майлз. — И сэр Гар Пайк.

Ренунцио нахмурился. Майлз напрягся, приготовился к новой пытке, но инквизитор только задумчиво изрек:

— «Гар Пайк» — это ты, пожалуй, врешь, но «Дирк Дюлейн»... в этом имени что-то есть. Ну и где же они теперь, эти двое главных изменников?

— Вернулись туда, откуда появились, — ответил Майлз. Глазки Ренунцио полыхнули мстительным огнем.

— Это куда же? — мурлыкнул он. Майлз вдохнул и выдохнул. Его ответ инквизитору явно не должен был прийтись по сердцу.

— К звездам. На летучем корабле.

Физиономия Ренунцио окаменела, глаза метали молнии. Он поднял руку, готовясь дать знак палачу...

И тут кто-то оглушительно громко забарабанил в дверь камеры пыток.

Ренунцио раздраженно обернулся, опустил руку, кивнул стражнику, и тот отпер дверь.

На пороге стояли двое стражников. Один — такого высокого роста, что ему пришлось пригнуться, когда он переступал порог, а второй — стражник как стражник. Майлз заставил себя изобразить гримасу ужаса, но на самом деле сердце его забилось чаще от радости и надежды на спасение.

— С какой стати вы дерзнули оторвать меня от работы? — сердито проворчал Ренунцио. — Какое такое у вас ко мне важное дело?

— А дело такое, что у нас приказ имеется: вы должны доставить узника к самому Защитнику, — отвечал тот стражник, что был пониже ростом. — И притом — безотлагательно!

Майлз облегченно вздохнул.