Об авторе и его книге
Разнообразные, порой самые невероятные, домыслы о Томасе Мертоне стали появляться еще при его жизни. Его книги читали многие, но никто из читателей, кроме близких друзей, не знал его лично и даже не видел его лица (орденские цензоры запретили Мертону помещать в книгах фотографии и подписывать их монашеским именем Людовик). Те, кто помнил Мертона по «Семиярусной горе», часто не верили, что книги, вышедшие спустя годы, написал тот же человек. Люди пребывали в неведении, и каждый рисовал образ автора по своему образу и подобию. Сам Мертон - незадолго до своей гибели - писал в предисловии к японскому изданию «Семиярусной горы»: «Говорят, будто я снял с себя монашеские обеты, вернулся в Нью-Йорк; уехал в Европу, в Южную Америку, Азию; ушел в затвор, женился, спился, умер... Я все еще в монастыре и не собираюсь бежать. У меня нет сомнений, что я - на своем месте». Еще один вымысел о Мертоне - будто бы он тайно принял посвящение в одной из восточных традиций, став этаким «двоеверцем». Всякий, кто всерьез знакомился с его наследием и жизнью, понимает, что это - полнейшая несуразица. Да, в последние годы жизни Мертон часто шокировал и орденское начальство, и наивных правоверных католиков; да, он всерьез интересовался нехристианскими духовными традициями и неплохо в них разбирался. Но на всё это у него были основания: он делал это из глубины сердца, до конца преданного Христу. «На свете есть три вещи, за которые я не устану благодарить Бога: дар веры в Христа, мое монашество и мое призвание писать и делиться своим опытом с другими», - писал Мертон.
Томас Мертон как автор мало известен в России. На русском языке были изданы только несколько его эссе о духовной жизни, несколько писем, в том числе Борису Пастернаку и доктору Судзуки. О нем самом русский читатель может узнать из его биографии «Живущий в премудрости», написанной лично знавшим Мертона православным писателем Джимом Форестом.
Мертон оставил после себя много книг, дневников и писем. Поразительно много, если учесть, сколько времени у него уходило на молитву и монашеские обязанности. Знаменитым его сделала вышедшая в 1947 году автобиография под названием «Семиярусная гора». Затем последовали ставшие духовной классикой сборники эссе о духовной жизни - «Семена созерцания», «Человек - не остров», «Одинокие думы», дневник «Знамение Ионы», сборники духовных стихов, жития святых, сборники статей «Спорные вопросы», «Догадки виновного наблюдателя», «Созерцание в деятельном мире», «Порыв в неизреченное» и многое другое. Уже после его гибели вышли несколько томов его дневников и писем.
Мертон много писал и до обращения ко Христу. Свой первый роман он начал писать еще в 12 лет. Он был талантлив и честолюбив, но издатели его не жаловали. «Как много издают плохих книг, - сетовал он, - почему же никто не издаст мою плохую книгу?» Погоня за славой изнурила его, и, поступая в монастырь, он готов был отречься от своего писательского призвания, как отрекся от годами разрушавших его тщеславия и стремления взять от жизни всё возможное.
Томас Мертон родился в 1915 году в семье художников. Отец его был из Австралии, мать - из Америки. К 15-ти годам Мертон осиротел. В 17 лет он, под влиянием раннехристианских храмов и икон Рима, горячо, но ненадолго обратился к Богу. Поступив через три года в кембриджский Клэр-колледж, он совершенно отошел от веры и, не оставляя, правда, учебы, стал погружаться на самое дно. По окончании курса в Кембридже Мертон уехал в Нью-Йорк к родителям матери. Там он примкнул было к коммунистам, но скоро в них разочаровался. Учился в Колумбийском университете; был изрядно начитан и защитил диссертацию об Уильяме Блейке. Какое-то время по приезде из Англии Мертон продолжал бурную жизнь, был душой студенческих вечеринок. Друзья даже советовали ему бросить науку и пойти в джаз-музыканты.
Господь в очередной раз позвал к Себе Мертона, когда ему было 24 года. На этот раз тихий голос Христа окончательно изменил его жизнь. 18 ноября 1939 года Мертон принял крещение в Католической Церкви. Большую роль в его обращении сыграли некоторые из его университетских преподавателей и книги Уильяма Блейка, Этьена Жильсона, Жака Маритена, Джерарда Мэнли Хопкинса. Мертон очень хотел стать священником и пытался поступить в Орден Францисканцев, но после исповеди за всю жизнь получил отказ.
Не без труда пережив крушение своих неофитских надежд и проработав какое-то время преподавателем и добровольцем основанного Екатериной Де-Гук-Дохерти «Домом дружбы» в Гарлеме, Мертон все-таки выбрал строгий и покаянный образ жизни. Он мечтал об Ордене камальдулов, живших колониями отшельников, но в Америке их не было, а перебраться в Европу, где разгоралась Вторая мировая война, было невозможно. В конце концов он выбрал аббатство Девы Марии Гефсиманской в Кентукки, принадлежавшее Ордену траппистов, или цистерцианцев строгого устава. Это был общежительный монастырь со средневековым укладом жизни. Его монахи строго постились и молчали большую часть года, объясняясь только знаками.
10 декабря 1941 года Мертон стал послушником. Он понимал, что приносит в жертву свои писательские амбиции, и был готов совсем отказаться от писательства. Раздав всё свое имущество (отнюдь не малое по тем временам), он стал нищим монахом и остался таковым до конца своих дней.
В монастыре Мертон почувствовал, что не может не писать, и первое время исповедовался духовнику в своей тяге к писательству как в искусительном помысле. Но духовник и настоятель неожиданно поддержали его и благословили писать.
Первые шесть лет монашества прошли на одном дыхании. Но потом общежительный устав стал тяготить Мертона, который стремился к большему уединению, чем то, которое имел в «Гефсимании». Период неопределенности и сомнений продлился восемь лет - с 1947 по 1955 год. Именно в это время появились на свет «Одинокие думы».
В трудное для Мертона время настоятель выхлопотал ему у орденского начальства разрешение на то, чтобы жить одному. В полной мере воспользоваться этим разрешением Мертон смог только в 1965 г., но в 1949 г. он мог проводить отведенное ему на писательство время в подвальчике, располагавшемся недалеко от настоятельской кельи. Там Мертон мог быть совершенно один. «Проблема ушла... В подвале так тихо... в окружающем меня безмолвии я погружаюсь в Божие присутствие и сам делаюсь безмолвен», - писал он в дневнике.
1952 год был особенно тяжел. Мертон переживал упадок сил и был близок к отчаянию. Он чувствовал себя оказавшимся в духовном мраке, который, впрочем, оказался для него плодоносным. «Я всё лучше понимаю, что единственно важное в жизни - это предстояние Богу и желание исполнить Его волю. Временами я не способен ни на то, ни на другое, да и вообще не способен ни на что. Впрочем, и в этой муке я предстою Богу, понимая, что я совершенно бессилен и ничего не знаю», - писал он. Видя, какой внутренний кризис переживает монах его общины, настоятель благословил Мертона проводить в уединении больше времени, чем прежде. Это был уже 1953 год. Временным скитом суждено было стать заброшенному сараю, расположенному в лесу неподалеку от монастыря. Мертон мог быть там один до вечерней трапезы.
Свое временное лесное прибежище Мертон, с благословения настоятеля, назвал скитом Св. Анны. «Вот то, чего я так долго ждал, что искал всю свою жизнь... Я, наконец, понял, что значит найти свое место в структуре бытия», - писал Мертон в дневнике в феврале 1953 года. Скит был очень маленьким, но в нем было тихо, а из его раскрытой двери открывался изумительный вид на уходящие за горизонт холмы и леса. Стены скита были черно-белыми, как и облачения монахов-цистерцианцев. Старый сарай стал символом единства. «Все страны мира едины под этим небом... Нет больше нужды куда-то ехать. В полумиле от меня - монастырь, окруженный холмами, манившими меня куда-то целых одиннадцать лет. Я знал, что пришел сюда навсегда, но до конца в это не верил. А холмы всё говорили мне о какой-то иной стороне. Тишина скита Св. Анны не манит на чужбину. Если мне позволят, я обоснуюсь именно здесь», - писал он. Далее Мертон вспоминает, как одиннадцать лет назад он был облачен в цистерцианские одежды, и пишет, что скит Св. Анны и есть эти одежды. «Одиннадцать лет назад меня, сами того не зная, облачили в этот скит. Этот черно-белый домик - настоящее облачение; оно даже греет, когда растопишь печку».
Свой скит Мертон сравнивал с крепостным валом между двумя мирами. Один из этих миров - монастырская братия, к которой он должен возвращаться. «Теперь я могу приходить туда с любовью», - писал он, но тут же сетовал на то, что это возвращение - растрата, на которую он идет ради Бога. Его влечет другой мир, великая пустыня молчания, «в которой я, пока жив, могу не говорить ни с кем, кроме Бога». Уединенная жизнь раз и навсегда разрешила бы все сомнения и неясности, которыми была полна его монашеская жизнь. «Живущий в уединении хуже кого бы то ни было знает, куда идет. И все-таки он чувствует себя увереннее, чем кто бы то ни было. У него нет сомнений, что он идет к Богу, туда, куда Бог ведет его, но именно поэтому он и не видит перед собой дороги». Чуть позже похожие строки выйдут из-под пера Мертона и станут его знаменитой молитвой: «Господи Боже мой, я не знаю, куда иду...». Эта молитва вошла в «Одинокие думы», ее бесчисленное множество раз перепечатывали и читали самые разные люди.
«Одинокие думы» были написаны в одно время с одним из лучших эссе Мертона «Заметки о философии одиночества». Оба текста - плод его размышлений о потребности человека в одиночестве, о смысле уединенной жизни, которую он сам впервые по-настоящему вкусил. Только в «Одиноких думах» всё сказано скороговоркой, отрывочно, а в «Заметках» - связно и целостно.
«Одинокие думы» пролежали без движения целых пять лет. Еще в 1955 году Мертон писал Жану Леклерку: «Разбирая свои папки, я наткнулся на рукопись, которая, думаю, заинтересует Ваш журнал. Это сборник коротких и простых размышлений об одиночестве, которые я записал два года назад, живя неподалеку от монастыря в чем-то наподобие скита. Скит все еще в моем распоряжении, только тишины там больше нет - совсем рядом страшно шумят какие-то машины». Слова «два года назад» относятся к 1953 году, а тогдашнее пристанище Мертона - это, несомненно, скит Св. Анны. Собственно, Мертон сам пишет об этом в предисловии. Место и время написания книги делает понятным и ее название. Это не «Мысли об уединении», а именно «Мысли в уединении», или, как это лучше звучит по-русски, «Одинокие думы». В целом это книга о молчании и о соотношении молчания с речью и со Словом Божиим. Как свидетельствует сам Мертон, в ней записано то, что он хотел сказать самому себе и «тем, кто склонен с ним согласиться».
Кратко пересказать содержание книги невозможно. В ней нет сюжета, как нет его ни в «Семенах созерцания», ни в книге «Человек - не остров». Но главная мысль в ней есть: человек должен научиться слушать, в особенности Бога и Слово Божие. Не научившись слушать в молчании, нельзя сказать ничего разумного. Современный же человек совершенно теряется, когда его лишают слова. За словами он прячется сам и прячет свою тоску и неразрешенные внутренние проблемы. Молчание для него - мука, лишенная смысла и содержания, пауза между словами, а не живая реальность, творящая слово. Слова и шум изгнали молчание из жизни людей. Как писал Мертон, «растратив себя в празднословии, мы ничего не расслышим и никем не станем. В конце концов, когда от нас потребуется вся наша решимость, мы и вовсе лишимся языка, потому что без умолку говорили, не имея, что сказать». Молчание для Мертона осязаемо, наполнено жизнью; оно питается молчанием Божиим и подобно ему. Эта тема известна христианской традиции еще со времен мужей апостольских:
Лучше молчать и быть, нежели говорить и не быть. Хорошее дело учить, если тот, кто учит, и творит. Поэтому один только Учитель, Который сказал и исполнилось; и то, что совершил Он в безмолвии, достойно Отца. Кто приобрел слово Иисусово, тот истинно может слышать и Его безмолвие, чтобы быть совершенным, дабы и словом действовать, и в молчании открываться. Ничто не сокрыто от Господа, напротив, и тайны наши близки к Нему. Посему будем всё делать так, как бы Он Сам был в нас, чтобы мы были Его храмами, а Он был в нас Богом нашим, - как Он и действительно есть, и некогда явится пред лицом нашим, потому мы справедливо и любим Его.
Перелом в духовной биографии Мертона наметился в 1958 году, и знаменовало его событие, произошедшее с ним в одну из его поездок в Луисвилль по издательским делам. Идя по улице и глядя на людей, он словно очнулся ото сна и «... увидел, что каждый человек... светится ее [Премудрости - прим. пер.] красотой, чистотой, застенчивостью, хотя не знает, кто он на самом деле... не ведает, что каждый из нас - то бесценное дитя Божие, которое от начала мира играет пред Его лицом».
Поистине, «сначала человек отдает себя Богу, а потом Бог отдает его людям», как говорил старец Паисий Афонский. Начав со страстного отречения от мира, аскезы, послушания, простой евангельской жизни, Мертон достиг духовной зрелости и «вернулся в мир» уже в новой ипостаси - печальника и молитвенника за мир, пророка. По его собственным словам, мир, из которого он некогда ушел, теперь получил право на его безмолвие.
Начиная с 1958 года Мертон начал переписываться с очень многими и разными людьми. Путешествовать он как монах-траппист не мог, и письма были единственной возможностью участвовать в делах мира, которому он сострадал. В декабре 1960 года он поселился (сначала на часть дня) в скиту «на масличном холме». Его одиночество начало приносить плоды. Он писал об американском обществе, о холодной войне, ядерной угрозе так, как в то время не отваживался писать никто из его собратьев-католиков. Орденское начальство заставило его замолчать, но уже в 1963 году вышла энциклика «Pacem in terris» («Мир на земле»), созвучная взглядам Мертона. В 1964 году он встретился с доктором Судзуки, с которым переписывался несколько лет. Одним из первых на Западе Мертон прочел «Доктора Живаго» (в итальянском переводе) и писал Пастернаку письма, за которые тот впоследствии благодарил его и говорил, что высокий дух и молитвы Мертона спасли ему жизнь.
В краткой заметке невозможно даже бегло перечислить всё, что интересовало Мертона, на что он откликнулся как монах и христианин. Скажем только, что к нему вполне можно отнести слова старца Паисия Афонского:
Те, кто трудятся смиренно, стяжая добродетели, и расточают смиренно, по любви, свой тaинственный личный опыт, суть величайшие благотворители, потому что раздают духовную милостыню и весьма действенно помогают немощным или колеблющимся в вере душам. Если они опять каким-либо образом возвращаются в мир по любви, то уже - изгнав мир из себя. Они уже взлетают в небеса, и мир более не теснит их.
Томас Мертон погиб при таинственных обстоятельствах в ночь после доклада на монашеской конференции в Бангкоке, ровно в 27-ю годовщину своего поступления в монастырь. Смерть, наступившая от ожогов, была как бы исполнением его пророчества о самом себе, напечатанного в конце «Семиярусной горы»: «Ты вкусишь настоящего одиночества, Моей муки и нищеты... ты умрешь во Мне и всё обретешь в Моей милости... Чтобы ты стал братом Богу и познал Христа опалённых».
Кратким описанием его духовности могла бы послужить надпись на обратной стороне маленькой иконы Божией Матери, которую он всегда возил с собой:
Если мы хотим угодить истинному Богу и познать самую благословенную дружбу, представим наш дух обнаженным пред Ним. Не будем привносить ничего от этого мира: ни искусства, ни мысли, ни рассуждения, ни самооправдания, хотя бы мы и владели всей премудростию мирской.
А. Кириленков
Москва, март 2003
